В разгар труднейшей, жертвенной войны царь выступил первым и главным — впереди всех революционеров — разрушителем российской законности...
Затосковавший вокруг озноб встряхнулся гомоном. Первым Антон Калинчин, нервно дёрнув ноздрёй, прокричал страдальчески-ломко:
— Как можно так винить государя? Его вынудили отречься!
— Никакой нажим не может служить оправданием. Законы предоставляли царю полную власть самодержца, — стал доказывать Прокл Петрович. — Никакая угроза не оправдывает уход часового с поста. Присяга обязывает миллионы людей идти под пули. Тех, кто не выполнил долг, судят военно-полевым судом, объявляют трусами. Царь испражнился на головы людей, верных присяге, плюнул в святую память всех тех часовых, что погибли на посту. Сам он трусливо ретировался со своего поста...
Кругом поднималось закрутевшее озлобление.
— Чёрт-те что — такую гадость говорить! А ещё сединами убелён.
— Самогоночка в голову ударила.
— Что у пьяного на языке — то у трезвого, известное дело...
Тесное окружение героя дня поредело. За столом остались Антон Калинчин, два казачьих офицера и улан. Тот спокойно предложил выпить ещё, махом опорожнил стакан, закинув назад голову, и, замедленно устанавливая взгляд в хорунжего, поделился:
— Ненавижу социалистов — и левых, и правых, и каких угодно — но о царе вы правы. Припекло, и он бросил пост: рассчитывал — его ждёт райская частная жизнь. Никак не полагал, что его тут же — под арест...
Есаул, продолговатым лицом напоминавший щуку, приподнял тонкую губу над выступающими вперёд зубами:
— От вас я не ожидал!
Ротмистр раздражённо вскинулся:
— Я от германцев две пули принял, повалялся в госпиталях! И это обращено в пустой “пшик”! Кто был на войне не дурнем — увидели, чего царь стоит. Не умеешь управлять — назначь главу министров, дай ему особые полномочия, всю полноту власти! Поставь на этот пост твёрдого генерала, сам отступи на второй план. Престола же не покидай — не рушь устой устоев!
Со мной в госпитале, — продолжил, не успокаиваясь, улан, — поручик лежал один, из приват-доцентов, учёный по японской истории. Он рассказывал — у японцев как бывало? Во время боя князь сидит на холме позади своих войск, и каждый, кто оглянется, видит — князь на своём месте! Командиры командуют, а князь сидит спокойно, недвижно и этим замечательно здорово действует на войска.
Так и наш народ привык, что в беломраморном дворце в Питере сидит царь-батюшка, Божий помазанник, всеобщий властелин — и на этом стояла и стоит русская земля! Исстари это велось и иначе не бывало!
Офицер заключил в сердцах:
— А тут вдруг сам царь и пренебрёг! По святому народному — копытом-с!
— Вы что же, господа, — прапорщик Калинчин несказанно волновался, — забыли, что на государя ополчилось всё окружение?
— Ну и пусть бы свергли! — резнул ротмистр. — Это не сломало бы народных представлений о мироздании. Русские люди бы поднялись: вернуть престол царю! бей изменников!
— Потому и не решились бы свергать, — сказал до сих пор молчавший сотник и по-мужицки поплямкал ртом, затягиваясь самокруткой. — А чтоб прикончить бузу в Питере, — проговорил с недоброй весёлинкой, — тамошних сил бы хватило. Но им нужен был ясный, прямой приказ императора — действовать по военному времени! как в девятьсот пятом было, когда семёновцы поработали. Полковник Риман имел приказ: “Пленных не брать, пощады не давать!” (15)
Есаул воскликнул с острым мучением в тоне:
— Почему государь не предложил престол Николаю Николаевичу? Тот унял бы и думу, этих трепачей-адвокатишек, и разнузданную шваль в солдатских совдепах!
Прокл Петрович, предупредив, что не хотел бы обидеть лиц немецкого происхождения, коли они есть среди его собеседников, сказал:
— Ни отрёкшийся царь, ни Николай Николаевич, ни Михаил Александрович, — имена он выговорил с лёгким презрением, — не годятся по той причине, что они — люди с чужими паспортами!
Ротмистр, занявшийся жареной уткой, крякнул — то ли от наслаждения жарким, то ли от услышанного. Есаул и Антон Калинчин вперили в Байбарина пытливые взгляды, какими буравят человека, заподозрив, что он не тот, за кого себя выдал. Сотник, сидя в табачном дыму, как в коконе, ухмыльнулся хитрецкой мужицкой ухмылкой и почти прикрыл щёлочки глаз.
Прокл Петрович, не замечая, что пальцами отбивает по столу такт, начал в тревожном вдохновении:
— Народ пребывал и пребывает в убеждении, будто его царями были Романовы, тогда как это — Гольштейн-Готторпы!
Он разъяснил, что государь одного из германских государств — герцогства Гольштейн — был преподнесён русскому народу под фамилией Романов. К обманутым отнеслись более чем пренебрежительно: их царь Пётр Фёдорович у себя на родине по-прежнему оставался Карлом Петером Ульрихом фон Гольштейн-Готторпом.
Что подмена династии может открыться, беспокоило самодержцев Голштинского Дома. Почему они и оберегали столь ревниво своё неограниченное самовластие, ненавидя всякую возможность свободного народного волеизъявления.
— Во всех странах Европы, — Байбарин подчёркивал голосом важность произносимого, — давным-давно действовало народное представительство, те же болгарская и сербская монархии не жили без парламента. И лишь в России до 1906 года не имелось никакого его подобия. (16)
Прокл Петрович напомнил о практиковавшихся вплоть до 1904 года телесных наказаниях.
— Немцев-колонистов — тех нельзя было высечь. А русских крестьян, солдат, матросов секли! — воскликнул он так, словно был уверен, что его возмущение разделят.
Есаул, оттопырив губы, процедил:
— Порка и ныне полезна.
Байбарин, глядя в его враждебно потускневшие глаза, произнёс с вкрадчивой подковырочкой:
— На немцев цари, никак, пользу эту жалели... А что находили полезным для немцев? Собирать по Германии желающих и перевозить за счёт русской казны, относя сюда и кормёжку, в российские пределы. В паспорта вписывали гордое “колонист-собственник”, — приводил подробности хорунжий. — Русские мужички загодя им дома строили. (17) Немцам давалась бесплатно земля, беспроцентная ссуда. Они не подлежали воинской службе, с них не взимали налогов.
Он обвёл взглядом собеседников:
— Ну, а что наши мужички имели и как им доставалось — полагаю, и без меня известно-с.
Ротмистр раздумчиво вставил:
— Случалось, едешь по немецкому селу — дома каменные, процветание. Ни одного оборванного не увидишь, лица самодовольные. Неужели, себя спросишь, это крестьяне?
— Колонисты! — поправил Прокл Петрович и продолжил с насмешливым умилением: — Я вам, господа, фактики. Александр Суворов после своих потрясших мир побед, после великой своей службы был отправлен в ссылку — за нелестный отзыв о прусских порядках в армии. Умер в опале. А немецкий офицер Беннигсен, изволивший на русскую службу пойти? Только за участие, под началом Суворова, в польской кампании 1794 года был произведён в генерал-майоры, награждён золотой в бриллиантах шпагой с надписью “За храбрость”, получил другие награды и — главное-то! — получил тысячу с лишним крепостных!
— Но это... — начал Антон Калинчин и потерялся; выражение у него было вопросительное и беспомощное, — это не могло быть терпимо...
Байбарин развёл руками:
— Но — происходило...
Мы, со своей стороны, не отвлекаясь пока на все многочисленные подтверждающие примеры, упомянем хотя бы о Фабиане Остен-Сакене, который тоже воевал под началом Суворова и за участие в польской кампании удостоился золотой шпаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Затосковавший вокруг озноб встряхнулся гомоном. Первым Антон Калинчин, нервно дёрнув ноздрёй, прокричал страдальчески-ломко:
— Как можно так винить государя? Его вынудили отречься!
— Никакой нажим не может служить оправданием. Законы предоставляли царю полную власть самодержца, — стал доказывать Прокл Петрович. — Никакая угроза не оправдывает уход часового с поста. Присяга обязывает миллионы людей идти под пули. Тех, кто не выполнил долг, судят военно-полевым судом, объявляют трусами. Царь испражнился на головы людей, верных присяге, плюнул в святую память всех тех часовых, что погибли на посту. Сам он трусливо ретировался со своего поста...
Кругом поднималось закрутевшее озлобление.
— Чёрт-те что — такую гадость говорить! А ещё сединами убелён.
— Самогоночка в голову ударила.
— Что у пьяного на языке — то у трезвого, известное дело...
Тесное окружение героя дня поредело. За столом остались Антон Калинчин, два казачьих офицера и улан. Тот спокойно предложил выпить ещё, махом опорожнил стакан, закинув назад голову, и, замедленно устанавливая взгляд в хорунжего, поделился:
— Ненавижу социалистов — и левых, и правых, и каких угодно — но о царе вы правы. Припекло, и он бросил пост: рассчитывал — его ждёт райская частная жизнь. Никак не полагал, что его тут же — под арест...
Есаул, продолговатым лицом напоминавший щуку, приподнял тонкую губу над выступающими вперёд зубами:
— От вас я не ожидал!
Ротмистр раздражённо вскинулся:
— Я от германцев две пули принял, повалялся в госпиталях! И это обращено в пустой “пшик”! Кто был на войне не дурнем — увидели, чего царь стоит. Не умеешь управлять — назначь главу министров, дай ему особые полномочия, всю полноту власти! Поставь на этот пост твёрдого генерала, сам отступи на второй план. Престола же не покидай — не рушь устой устоев!
Со мной в госпитале, — продолжил, не успокаиваясь, улан, — поручик лежал один, из приват-доцентов, учёный по японской истории. Он рассказывал — у японцев как бывало? Во время боя князь сидит на холме позади своих войск, и каждый, кто оглянется, видит — князь на своём месте! Командиры командуют, а князь сидит спокойно, недвижно и этим замечательно здорово действует на войска.
Так и наш народ привык, что в беломраморном дворце в Питере сидит царь-батюшка, Божий помазанник, всеобщий властелин — и на этом стояла и стоит русская земля! Исстари это велось и иначе не бывало!
Офицер заключил в сердцах:
— А тут вдруг сам царь и пренебрёг! По святому народному — копытом-с!
— Вы что же, господа, — прапорщик Калинчин несказанно волновался, — забыли, что на государя ополчилось всё окружение?
— Ну и пусть бы свергли! — резнул ротмистр. — Это не сломало бы народных представлений о мироздании. Русские люди бы поднялись: вернуть престол царю! бей изменников!
— Потому и не решились бы свергать, — сказал до сих пор молчавший сотник и по-мужицки поплямкал ртом, затягиваясь самокруткой. — А чтоб прикончить бузу в Питере, — проговорил с недоброй весёлинкой, — тамошних сил бы хватило. Но им нужен был ясный, прямой приказ императора — действовать по военному времени! как в девятьсот пятом было, когда семёновцы поработали. Полковник Риман имел приказ: “Пленных не брать, пощады не давать!” (15)
Есаул воскликнул с острым мучением в тоне:
— Почему государь не предложил престол Николаю Николаевичу? Тот унял бы и думу, этих трепачей-адвокатишек, и разнузданную шваль в солдатских совдепах!
Прокл Петрович, предупредив, что не хотел бы обидеть лиц немецкого происхождения, коли они есть среди его собеседников, сказал:
— Ни отрёкшийся царь, ни Николай Николаевич, ни Михаил Александрович, — имена он выговорил с лёгким презрением, — не годятся по той причине, что они — люди с чужими паспортами!
Ротмистр, занявшийся жареной уткой, крякнул — то ли от наслаждения жарким, то ли от услышанного. Есаул и Антон Калинчин вперили в Байбарина пытливые взгляды, какими буравят человека, заподозрив, что он не тот, за кого себя выдал. Сотник, сидя в табачном дыму, как в коконе, ухмыльнулся хитрецкой мужицкой ухмылкой и почти прикрыл щёлочки глаз.
Прокл Петрович, не замечая, что пальцами отбивает по столу такт, начал в тревожном вдохновении:
— Народ пребывал и пребывает в убеждении, будто его царями были Романовы, тогда как это — Гольштейн-Готторпы!
Он разъяснил, что государь одного из германских государств — герцогства Гольштейн — был преподнесён русскому народу под фамилией Романов. К обманутым отнеслись более чем пренебрежительно: их царь Пётр Фёдорович у себя на родине по-прежнему оставался Карлом Петером Ульрихом фон Гольштейн-Готторпом.
Что подмена династии может открыться, беспокоило самодержцев Голштинского Дома. Почему они и оберегали столь ревниво своё неограниченное самовластие, ненавидя всякую возможность свободного народного волеизъявления.
— Во всех странах Европы, — Байбарин подчёркивал голосом важность произносимого, — давным-давно действовало народное представительство, те же болгарская и сербская монархии не жили без парламента. И лишь в России до 1906 года не имелось никакого его подобия. (16)
Прокл Петрович напомнил о практиковавшихся вплоть до 1904 года телесных наказаниях.
— Немцев-колонистов — тех нельзя было высечь. А русских крестьян, солдат, матросов секли! — воскликнул он так, словно был уверен, что его возмущение разделят.
Есаул, оттопырив губы, процедил:
— Порка и ныне полезна.
Байбарин, глядя в его враждебно потускневшие глаза, произнёс с вкрадчивой подковырочкой:
— На немцев цари, никак, пользу эту жалели... А что находили полезным для немцев? Собирать по Германии желающих и перевозить за счёт русской казны, относя сюда и кормёжку, в российские пределы. В паспорта вписывали гордое “колонист-собственник”, — приводил подробности хорунжий. — Русские мужички загодя им дома строили. (17) Немцам давалась бесплатно земля, беспроцентная ссуда. Они не подлежали воинской службе, с них не взимали налогов.
Он обвёл взглядом собеседников:
— Ну, а что наши мужички имели и как им доставалось — полагаю, и без меня известно-с.
Ротмистр раздумчиво вставил:
— Случалось, едешь по немецкому селу — дома каменные, процветание. Ни одного оборванного не увидишь, лица самодовольные. Неужели, себя спросишь, это крестьяне?
— Колонисты! — поправил Прокл Петрович и продолжил с насмешливым умилением: — Я вам, господа, фактики. Александр Суворов после своих потрясших мир побед, после великой своей службы был отправлен в ссылку — за нелестный отзыв о прусских порядках в армии. Умер в опале. А немецкий офицер Беннигсен, изволивший на русскую службу пойти? Только за участие, под началом Суворова, в польской кампании 1794 года был произведён в генерал-майоры, награждён золотой в бриллиантах шпагой с надписью “За храбрость”, получил другие награды и — главное-то! — получил тысячу с лишним крепостных!
— Но это... — начал Антон Калинчин и потерялся; выражение у него было вопросительное и беспомощное, — это не могло быть терпимо...
Байбарин развёл руками:
— Но — происходило...
Мы, со своей стороны, не отвлекаясь пока на все многочисленные подтверждающие примеры, упомянем хотя бы о Фабиане Остен-Сакене, который тоже воевал под началом Суворова и за участие в польской кампании удостоился золотой шпаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107