Они ни о чём не спросили — очевидно, поняв своё о её отношениях со спутником.
* * *
***
Хозяйка, перед тем как пригласить к столу, покрыла его вынутой из сундука скатертью. Передний угол просторной чистой комнаты занимал киот с потемневшими образами в бумажных цветах. По крашеному полу расстилалась до порога широкая серая дорожка. У стены за отдельным столиком примостился мальчик — ел из деревянной миски варёное мясо и давал кусочки мохнатой, очень по виду старой собачке.
Евстрат указал взглядом на иконы:
— Бога я чту, но к богомольству — не любитель, молитву не читаю. Про себя помолился — и будет.
Олёна сноровисто достала рогачом из печи немалый горшок:
— С дороги-то щей горячих — с варку!
Над полными тарелками закурился парок, щи огненно лоснились круговинками бараньего жира. Хозяин вынул из пузатого графинчика стеклянную пробку, произнёс солидно:
— Самогоночка у меня — как делают понимающие с коньяком — настояна на тминном листу! — твёрдой рукой налил зеленоватые толстого стекла стаканчики. — С приездом! И будем здоровы.
Женщины только пригубили. Неторопливо заработали ложки. Налив по второй, Евстрат сказал с приветливой торжественностью:
— Чтобы, дай-то Бог, установилось прежнее! — и выжидательно посмотрел на гостя. — Правда, милый землячок, не знаю вашего взгляда...
Бывший хорунжий с наслаждением вкушал щи и приостановился не сразу.
— Я вам скажу... — он увидел на блюдце стручки горького перца, положил один в тарелку и, топя его ложкой, объявил: — Коммунисты — гнусь! Учение красных — стряпня для кизячных людей!
Хозяин был явно доволен, особенно ему понравились “кизячные люди”. Он повторил выражение и подтвердил удовольствие, подняв кулак с оттопыренным большим пальцем:
— Из чего кизяк делается, с каким духом горит — вот и есть их портрет! Сами негодны на мысль и помогают душить у других то же сравнение жизни. До германской войны за три рубля я брал барана. А в эту весну, при красных, фунт старой муки стоил три рубля.
Гость подхватил:
— В прежнее время, в буфете вокзала, налимью уху получал за сорок копеек.
— Зато подарили нам права-аа! — разжигаясь и играя голосом, насмешливо растянул конец фразы Евстрат. — Пришли ко мне, угнали моих коз и на память оставили бумажку с печатью.
— Коз забрали? — всполошилась Мокеевна.
Олёна кивнула, жалостливо посмотрела на мальчика:
— Не стало Феденьке молока. А уж козла мы откормили — сала в нём было, как в борове.
— Я им показываю мозоли на руках, — тягуче басил хозяин. — У кого забираете? У пролетария?! А они : козы есть — выходишь не пролетарий, а собственник! Без коз, может, и будешь пролетарий, и то мы ещё посмотрим...
Олёна указала на мужа:
— Он их и матернул! — с уважительной гордостью добавила: — Чуть-чуть не увели его.
— Чтоб им пропасть! — Мокеевна тряхнула головой, что-то невнятно бормотнув: в сердцах помянула нечистого. — В Баймаке кто вылез в красное начальство? Один, предводитель-то: бывало, за гривенник говно съест. Человек простой — близко постой: карман будет пустой.
Занявшись щами, оторвалась взволнованно:
— Инженер, у кого я работала, он обдумал за весь посёлок — когда голодуха лезла за пазуху. И пережили зиму-то! Кабы не он — сколько детишек перемёрло б. Матерям взять было нечего — а он, Семён Кириллыч, добился. Дак что после этого? Хотели его тащить на казнь... — и полился живой рассказ о треволнениях, о стрельбе в ночи.
— А наш-то, — не без задора взглядывала она на хорунжего, — одно ружьё при нём и другое, как ахнет! Прямо открыл войну на них! Кто бежать — да от него поди убеги...
Мальчик за своим столиком испуганно и мечтательно слушал, дыша открытым ртом. Наевшаяся собачка спала рядом на полу, точь-в-точь скатка войлока. Евстрат, не пропуская ни слова, тихо велел Олёне налить гостю добавки в опустевшую тарелку.
После обеда повёл его в огород.
— Неплоха бывает у меня чёрная редька, — проговорил с расстановкой, помолчал, глядя гостю в глаза, и произнёс ласково-доверительно: — Пахомыч... — Затем продолжил: — Должна хорошо уродиться... редька-то. Попробуете — со студнем.
По рыхлой перегнойной земле стелились, местами скрывая её, плети тыкв с колокольчиками жёлтых цветков. Горох, пышно завиваясь вокруг натыканных рядами хворостин, молодо зеленел весёлой чащицей. От вида ухоженного участка душа Терентия Пахомовича (будем и мы так именовать героя) исполнилась каким-то трезвым теплом.
— Укропом пахнет.
Хозяин не взял эти слова во внимание, уронил намекающе, подразумевая, что гость при белых имеет нужду в чужом имени:
— И эта, теперь-то, власть — не та.
Пахомыч вдумчиво смотрел на капустную грядку.
— Сказана истина: внизу — власть тьмы, вверху — тьма власти. — Помешкав, произнёс: — Зависимость русских от лжи не даёт что-либо изменить...
От дальнейшего, впрочем, воздержался, и заговорил Евстрат:
— Видели вы, чтобы утка сама пришла на кухню к поварам? А рабочие, нализавшись лжи, попёрли к красным. Не понимали, что обозначают тем самым: “Жарьте нас для будущего пира!” Те, конечно, всемерно довольны и, не зарезав, принимаются у живых выщипывать перья.
Мастеровой будто дал выход ущемлённой хмурой силе:
— При царе я господ не любил. Начальство — ненавидел. Полицию, за глаза, хаял. Налогообложение — проклинал! А теперь... — говорил почти надрывно, — теперь и за то, и за другое, и за третье, за всё тогдашнее я не устал бы землю целовать! Тогда к нам были несправедливы, но потрошить — не-е-ет, не собирались!
— Ну, так тогдашнее теперь наладится, — отозвался Пахомыч с чуть уловимой улыбкой в голосе.
— Счастливых надежд! — сказал с тоскливым сарказмом Евстрат. — Слыхали о законе “Реквизиции для военных нужд”?
Он имел в виду приказ, дававший военным, к примеру, право конфисковывать у спекулянтов грузы, что занимали необходимые для снабжения фронта вагоны. Мера обеспечила начальство винами и коньяком, провозимыми с Дальнего Востока. Прочие же товары, после жирной “подмазки”, благополучно оставались в вагонах.
— Взятки и при царе брали, но чтобы так похабно... — Евстрат сжал кулак и притиснул к груди. — Вот тут бурлит и гложет — спасу нет!
Рассказал, как у сукновалов ремесленной артели была конфискована шерсть и продана хозяевам фабрики. И разве это единственный случай? Чины военно-хозяйственного управления за казённые деньги вовсю скупают хлеб, чтобы вызвать его нехватку и нажиться на распродаже, как уже наживаются на торговле дровами, для чего реквизируют у лесорубов лес. Начальники, большие и малые, знают одно: искать поживу, роскошествовать, кутить по ресторанам — искалеченные же на фронте солдаты и семьи погибших не получают никакого пособия. А при царе — получали!
— И разве тогда, — продолжал Евстрат в неотпускающем злом азарте, — поутру встретишь офицера под мухой? А теперь ходят с красными рожами — хоть прикуривай! Почему они не на фронте? Отродясь в нашем городе столько офицеров не было. Обсели тыл, как лягушки болото.
60
Пахомыч и Мокеевна, как и подобало их летам, обвенчались тихо и нашли квартиру в крепко строенном флигеле близ Конносенной площади. По нонешним временам, повторяла Мокеевна, перво-наперво надо беречься от голода. Она водила Пахомыча на базар, где неправдоподобно дёшево продавалась свежая мелкая рыбёшка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
* * *
***
Хозяйка, перед тем как пригласить к столу, покрыла его вынутой из сундука скатертью. Передний угол просторной чистой комнаты занимал киот с потемневшими образами в бумажных цветах. По крашеному полу расстилалась до порога широкая серая дорожка. У стены за отдельным столиком примостился мальчик — ел из деревянной миски варёное мясо и давал кусочки мохнатой, очень по виду старой собачке.
Евстрат указал взглядом на иконы:
— Бога я чту, но к богомольству — не любитель, молитву не читаю. Про себя помолился — и будет.
Олёна сноровисто достала рогачом из печи немалый горшок:
— С дороги-то щей горячих — с варку!
Над полными тарелками закурился парок, щи огненно лоснились круговинками бараньего жира. Хозяин вынул из пузатого графинчика стеклянную пробку, произнёс солидно:
— Самогоночка у меня — как делают понимающие с коньяком — настояна на тминном листу! — твёрдой рукой налил зеленоватые толстого стекла стаканчики. — С приездом! И будем здоровы.
Женщины только пригубили. Неторопливо заработали ложки. Налив по второй, Евстрат сказал с приветливой торжественностью:
— Чтобы, дай-то Бог, установилось прежнее! — и выжидательно посмотрел на гостя. — Правда, милый землячок, не знаю вашего взгляда...
Бывший хорунжий с наслаждением вкушал щи и приостановился не сразу.
— Я вам скажу... — он увидел на блюдце стручки горького перца, положил один в тарелку и, топя его ложкой, объявил: — Коммунисты — гнусь! Учение красных — стряпня для кизячных людей!
Хозяин был явно доволен, особенно ему понравились “кизячные люди”. Он повторил выражение и подтвердил удовольствие, подняв кулак с оттопыренным большим пальцем:
— Из чего кизяк делается, с каким духом горит — вот и есть их портрет! Сами негодны на мысль и помогают душить у других то же сравнение жизни. До германской войны за три рубля я брал барана. А в эту весну, при красных, фунт старой муки стоил три рубля.
Гость подхватил:
— В прежнее время, в буфете вокзала, налимью уху получал за сорок копеек.
— Зато подарили нам права-аа! — разжигаясь и играя голосом, насмешливо растянул конец фразы Евстрат. — Пришли ко мне, угнали моих коз и на память оставили бумажку с печатью.
— Коз забрали? — всполошилась Мокеевна.
Олёна кивнула, жалостливо посмотрела на мальчика:
— Не стало Феденьке молока. А уж козла мы откормили — сала в нём было, как в борове.
— Я им показываю мозоли на руках, — тягуче басил хозяин. — У кого забираете? У пролетария?! А они : козы есть — выходишь не пролетарий, а собственник! Без коз, может, и будешь пролетарий, и то мы ещё посмотрим...
Олёна указала на мужа:
— Он их и матернул! — с уважительной гордостью добавила: — Чуть-чуть не увели его.
— Чтоб им пропасть! — Мокеевна тряхнула головой, что-то невнятно бормотнув: в сердцах помянула нечистого. — В Баймаке кто вылез в красное начальство? Один, предводитель-то: бывало, за гривенник говно съест. Человек простой — близко постой: карман будет пустой.
Занявшись щами, оторвалась взволнованно:
— Инженер, у кого я работала, он обдумал за весь посёлок — когда голодуха лезла за пазуху. И пережили зиму-то! Кабы не он — сколько детишек перемёрло б. Матерям взять было нечего — а он, Семён Кириллыч, добился. Дак что после этого? Хотели его тащить на казнь... — и полился живой рассказ о треволнениях, о стрельбе в ночи.
— А наш-то, — не без задора взглядывала она на хорунжего, — одно ружьё при нём и другое, как ахнет! Прямо открыл войну на них! Кто бежать — да от него поди убеги...
Мальчик за своим столиком испуганно и мечтательно слушал, дыша открытым ртом. Наевшаяся собачка спала рядом на полу, точь-в-точь скатка войлока. Евстрат, не пропуская ни слова, тихо велел Олёне налить гостю добавки в опустевшую тарелку.
После обеда повёл его в огород.
— Неплоха бывает у меня чёрная редька, — проговорил с расстановкой, помолчал, глядя гостю в глаза, и произнёс ласково-доверительно: — Пахомыч... — Затем продолжил: — Должна хорошо уродиться... редька-то. Попробуете — со студнем.
По рыхлой перегнойной земле стелились, местами скрывая её, плети тыкв с колокольчиками жёлтых цветков. Горох, пышно завиваясь вокруг натыканных рядами хворостин, молодо зеленел весёлой чащицей. От вида ухоженного участка душа Терентия Пахомовича (будем и мы так именовать героя) исполнилась каким-то трезвым теплом.
— Укропом пахнет.
Хозяин не взял эти слова во внимание, уронил намекающе, подразумевая, что гость при белых имеет нужду в чужом имени:
— И эта, теперь-то, власть — не та.
Пахомыч вдумчиво смотрел на капустную грядку.
— Сказана истина: внизу — власть тьмы, вверху — тьма власти. — Помешкав, произнёс: — Зависимость русских от лжи не даёт что-либо изменить...
От дальнейшего, впрочем, воздержался, и заговорил Евстрат:
— Видели вы, чтобы утка сама пришла на кухню к поварам? А рабочие, нализавшись лжи, попёрли к красным. Не понимали, что обозначают тем самым: “Жарьте нас для будущего пира!” Те, конечно, всемерно довольны и, не зарезав, принимаются у живых выщипывать перья.
Мастеровой будто дал выход ущемлённой хмурой силе:
— При царе я господ не любил. Начальство — ненавидел. Полицию, за глаза, хаял. Налогообложение — проклинал! А теперь... — говорил почти надрывно, — теперь и за то, и за другое, и за третье, за всё тогдашнее я не устал бы землю целовать! Тогда к нам были несправедливы, но потрошить — не-е-ет, не собирались!
— Ну, так тогдашнее теперь наладится, — отозвался Пахомыч с чуть уловимой улыбкой в голосе.
— Счастливых надежд! — сказал с тоскливым сарказмом Евстрат. — Слыхали о законе “Реквизиции для военных нужд”?
Он имел в виду приказ, дававший военным, к примеру, право конфисковывать у спекулянтов грузы, что занимали необходимые для снабжения фронта вагоны. Мера обеспечила начальство винами и коньяком, провозимыми с Дальнего Востока. Прочие же товары, после жирной “подмазки”, благополучно оставались в вагонах.
— Взятки и при царе брали, но чтобы так похабно... — Евстрат сжал кулак и притиснул к груди. — Вот тут бурлит и гложет — спасу нет!
Рассказал, как у сукновалов ремесленной артели была конфискована шерсть и продана хозяевам фабрики. И разве это единственный случай? Чины военно-хозяйственного управления за казённые деньги вовсю скупают хлеб, чтобы вызвать его нехватку и нажиться на распродаже, как уже наживаются на торговле дровами, для чего реквизируют у лесорубов лес. Начальники, большие и малые, знают одно: искать поживу, роскошествовать, кутить по ресторанам — искалеченные же на фронте солдаты и семьи погибших не получают никакого пособия. А при царе — получали!
— И разве тогда, — продолжал Евстрат в неотпускающем злом азарте, — поутру встретишь офицера под мухой? А теперь ходят с красными рожами — хоть прикуривай! Почему они не на фронте? Отродясь в нашем городе столько офицеров не было. Обсели тыл, как лягушки болото.
60
Пахомыч и Мокеевна, как и подобало их летам, обвенчались тихо и нашли квартиру в крепко строенном флигеле близ Конносенной площади. По нонешним временам, повторяла Мокеевна, перво-наперво надо беречься от голода. Она водила Пахомыча на базар, где неправдоподобно дёшево продавалась свежая мелкая рыбёшка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107