теперь он виделся кратенькой чёрточкой — и, однако же, величественно парил в молочной стуже неба.
Перед закатом на северо-западе, на фоне перистых облачков по горизонту, разгляделись текучие столбцы дымков. Имение Калинчина звало блаженством тепла и обжитости.
Михаил Артемьевич выбежал к саням, хрустко топча затверделый снег дорогими ботинками.
— Имею известия из невесёлых... — начал он со странным удовлетворением и пояснил: — Я о войне. Лихоимство, воровство начальников — страшнее всякого кошмара! Поставляют в войска столько гнилой солонины и прочего гнилья, что с мукой, заражённой куколем, — обошлось!
“Для вас”, — подумал хорунжий и хмыкнул.
— В лазареты валом валят солдаты: не до разбора, от чего болеют, — Калинчин энергично распахнул перед другом дверь зала.
К гостю направилась, встав с кресла, Паулина Евгеньевна, тщательная в уходе за собой женщина с озабоченным взглядом и приветливой улыбкой на губах. Прокл Петрович, негодующий на немцев, втайне сконфузился и с особенной любезностью поцеловал у хозяйки руку. В своё время муж передал ей о “настроении” Байбарина — она вздохнула, но затем сказала, вопреки ожиданиям супруга, без зла:
— И правда должно быть обидно. Начальник немец любит усердных, способных, а такими часто оказываются немцы — вот он им и поручает важное.
Так, её кузен успешно продвигался по службе в министерстве финансов при Витте, а когда министром стал Плеске — опять же был повышен в должности. Племянник удачно начал службу на поприще народного просвещения — министр Зенгер уже доверил ему не одно серьёзное поручение.
Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю:
— Каков холод в поле, а? — произнесла это лукаво-довольно, будто сама и насылала морозы.
Хорунжий ответил в тон ей:
— Тем приятнее ступить под ваш кров!
Хозяин провёл его в райски натопленный кабинет, обставленный мебелью розового дерева. Прокл Петрович заговорил о “вандализме власти в Петербурге” — стрельбе залпами по мирной демонстрации. Калинчин вполне согласился с ним, осуждая злодейство.
— Задержу ваше внимание... — хорунжий понизил голос, хотя они были одни, — помните наш прошлый разговор о призвании “фон-фонов”? Так вот: во главе столичной полиции, при побоище, — фон дер Лауниц. А кто градоначальник Петербурга? Фуллон!
Михаил Артемьевич, который и сам уже подумывал о распространённости немцев, сказал:
— Злые служаки. Но — служаки! Этого не опровергнуть.
— И пытаться не стоит! — отозвался Байбарин. — Только и увидим лишний раз: ретивцы что ни на есть! При выступлении декабристов в 1825-м, когда полки стояли на площади и не желали Николаю Первому присягать, — генерал-квартирмейстер граф Толь приказал Сухозанету подкатить пушки и картечью по бессловесной скотинке, картечью! На юге выступили — и там в подавлении отличился Карл Толь.
— Но один из пяти повешенных, Пестель, тоже был немец, — возразил Михаил Артемьевич, присаживаясь за стол, на котором поблескивал старый, елизаветинских времён, письменный прибор из малахита и серебра.
— Я вам о Пестеле-папаше скажу! — хорунжий сел на кушетку. — Герцен у нас запрещён, но я постарался добыть. В “Былом и думах” есть замечательное местечко о Пестеле, коего Александр Первый поставил генерал-губернатором Иркутским, Тобольским и Томским. Огромный край скоро превратился в сатрапию — да сатрапа такого яростного ещё поискать! Пестель завёл здесь повсеместный открытый грабёж. Бросал в тюрьму даже купцов первой гильдии, держал их по году в цепях, пытал — пока не заплатят требуемое. Везде у него были глаза и уши. Ни одно письмо не уходило без проверки за границы края. И уж горе тому, кто осмелился написать что-то о порядках.
Калинчин заметил:
— Но ведь по матери и сам Герцен — немец.
— Он чувствовал себя русским, и его труды это доказывают! — решительно сказал Прокл Петрович. — Он повидал, послушал немцев и за границей. Они там не стесняются говорить, как они понимают своё положение в России. Герцен приводит слова из статьи их учёного. Тот утверждает, что Россия — один грубый материал, дикий и неустроенный, чьи сила, слава, красота оттого только и происходят, что германский гений ей придал свой образ и подобие. (4)
Утверждение немца обидело Михаила Артемьевича. Он сказал сдержанно:
— Написать всё можно — чего только бумага не стерпит!
Лицо Байбарина приняло выражение суровой собранности.
— Пишут и правду. Я их Брокгауза почитываю — со словарём, конечно... — видя, что заинтересовал друга, хорунжий произнёс: — Читаю, перечитываю одно прелюбопытное место и совершенно-таки уясняю, почему у нас так хорошо немцам. Говорить, будто карьеру им обеспечивают их способности, — значит, самих себя водить за нос. Верховная власть столь к ним лицеприятна по причине, о которой у Грибоедова сказано: “Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!.. ”
Преподнеся цитату из “Горя от ума”, Прокл Петрович призвал Калинчина “взяться за факт”. В 1730 году умер царь Пётр Второй — последний мужчина из Романовых. (5) Потом правили женщины; правила Елизавета, дочь Петра Первого. (6) Она не произвела на свет продолжателей рода. Кому же она завещает престол? Одному из германских государей. Его зовут Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп. Он родился от эрцгерцога Карла Фридриха фон Гольштейн-Готторпа и его жены Анны, которая, как и Елизавета, была дочерью Петра Первого. Её выдали замуж в германскую землю, она перешла в лютеранство, стала эрцгерцогиней фон Гольштейн-Готторп и, родив мужу наследника, через три месяца умерла. Отец умер, когда молодому человеку было одиннадцать: он занял голштинский престол. И вот того, кто третий год являлся эрцгерцогом Гольштейна и остался им, Елизавета определила в российские императоры.
В том, что пересказал Прокл Петрович, недостаёт подробности, о которой он не мог знать. Анна была помолвлена с Карлом Фридрихом в ноябре 1724, незадолго до смерти императора Петра Первого. В заключённом тогда брачном договоре Анна Петровна вместе с женихом под присягой отказывалась от всяких притязаний на российский престол — за себя и своё потомство. (7)
Байбарин тоном наболевшей, страстно продуманной темы рассуждал о том, что стало для него таким открытием, — о подлоге:
— Не форменный ли подлог, что Карла Петера Ульриха фон Гольштейн-Готторпа преподнесли россиянам как Романова? Какой же он Романов, когда и его мать уже была не Романова? Извольте слушаться и почитать нового русского царя Петра Фёдоровича! Даже его отца Карла Фридриха не оставили в покое в родовом склепе — окрестили покойника Фёдором.
Байбарин ждал, что скажет его слушатель. Тот собирался с мыслями: “Надо будет у историков посмотреть. Если всё впрямь так...” Решив пока следовать намечающейся линии, проговорил:
— Но такое... э-ээ...
— Надувательство! — подсказал гость.
— Предположим, надувательство — как его оправдывают?
— Никак! Потомков Карла Петера Ульриха — то бишь Петра Третьего — и урождённой принцессы Софии Фредерики Августы фон Ангальт-Цербст называют Романовыми: вот и весь сказ.
Калинчин, не веря, что дело и впрямь столь нахальное, почувствовал любопытство к истории, в которой был не силён. Впрочем, кое-какие вещи он знал: например, то, что София Фредерика Августа стала Екатериной Второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Перед закатом на северо-западе, на фоне перистых облачков по горизонту, разгляделись текучие столбцы дымков. Имение Калинчина звало блаженством тепла и обжитости.
Михаил Артемьевич выбежал к саням, хрустко топча затверделый снег дорогими ботинками.
— Имею известия из невесёлых... — начал он со странным удовлетворением и пояснил: — Я о войне. Лихоимство, воровство начальников — страшнее всякого кошмара! Поставляют в войска столько гнилой солонины и прочего гнилья, что с мукой, заражённой куколем, — обошлось!
“Для вас”, — подумал хорунжий и хмыкнул.
— В лазареты валом валят солдаты: не до разбора, от чего болеют, — Калинчин энергично распахнул перед другом дверь зала.
К гостю направилась, встав с кресла, Паулина Евгеньевна, тщательная в уходе за собой женщина с озабоченным взглядом и приветливой улыбкой на губах. Прокл Петрович, негодующий на немцев, втайне сконфузился и с особенной любезностью поцеловал у хозяйки руку. В своё время муж передал ей о “настроении” Байбарина — она вздохнула, но затем сказала, вопреки ожиданиям супруга, без зла:
— И правда должно быть обидно. Начальник немец любит усердных, способных, а такими часто оказываются немцы — вот он им и поручает важное.
Так, её кузен успешно продвигался по службе в министерстве финансов при Витте, а когда министром стал Плеске — опять же был повышен в должности. Племянник удачно начал службу на поприще народного просвещения — министр Зенгер уже доверил ему не одно серьёзное поручение.
Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю:
— Каков холод в поле, а? — произнесла это лукаво-довольно, будто сама и насылала морозы.
Хорунжий ответил в тон ей:
— Тем приятнее ступить под ваш кров!
Хозяин провёл его в райски натопленный кабинет, обставленный мебелью розового дерева. Прокл Петрович заговорил о “вандализме власти в Петербурге” — стрельбе залпами по мирной демонстрации. Калинчин вполне согласился с ним, осуждая злодейство.
— Задержу ваше внимание... — хорунжий понизил голос, хотя они были одни, — помните наш прошлый разговор о призвании “фон-фонов”? Так вот: во главе столичной полиции, при побоище, — фон дер Лауниц. А кто градоначальник Петербурга? Фуллон!
Михаил Артемьевич, который и сам уже подумывал о распространённости немцев, сказал:
— Злые служаки. Но — служаки! Этого не опровергнуть.
— И пытаться не стоит! — отозвался Байбарин. — Только и увидим лишний раз: ретивцы что ни на есть! При выступлении декабристов в 1825-м, когда полки стояли на площади и не желали Николаю Первому присягать, — генерал-квартирмейстер граф Толь приказал Сухозанету подкатить пушки и картечью по бессловесной скотинке, картечью! На юге выступили — и там в подавлении отличился Карл Толь.
— Но один из пяти повешенных, Пестель, тоже был немец, — возразил Михаил Артемьевич, присаживаясь за стол, на котором поблескивал старый, елизаветинских времён, письменный прибор из малахита и серебра.
— Я вам о Пестеле-папаше скажу! — хорунжий сел на кушетку. — Герцен у нас запрещён, но я постарался добыть. В “Былом и думах” есть замечательное местечко о Пестеле, коего Александр Первый поставил генерал-губернатором Иркутским, Тобольским и Томским. Огромный край скоро превратился в сатрапию — да сатрапа такого яростного ещё поискать! Пестель завёл здесь повсеместный открытый грабёж. Бросал в тюрьму даже купцов первой гильдии, держал их по году в цепях, пытал — пока не заплатят требуемое. Везде у него были глаза и уши. Ни одно письмо не уходило без проверки за границы края. И уж горе тому, кто осмелился написать что-то о порядках.
Калинчин заметил:
— Но ведь по матери и сам Герцен — немец.
— Он чувствовал себя русским, и его труды это доказывают! — решительно сказал Прокл Петрович. — Он повидал, послушал немцев и за границей. Они там не стесняются говорить, как они понимают своё положение в России. Герцен приводит слова из статьи их учёного. Тот утверждает, что Россия — один грубый материал, дикий и неустроенный, чьи сила, слава, красота оттого только и происходят, что германский гений ей придал свой образ и подобие. (4)
Утверждение немца обидело Михаила Артемьевича. Он сказал сдержанно:
— Написать всё можно — чего только бумага не стерпит!
Лицо Байбарина приняло выражение суровой собранности.
— Пишут и правду. Я их Брокгауза почитываю — со словарём, конечно... — видя, что заинтересовал друга, хорунжий произнёс: — Читаю, перечитываю одно прелюбопытное место и совершенно-таки уясняю, почему у нас так хорошо немцам. Говорить, будто карьеру им обеспечивают их способности, — значит, самих себя водить за нос. Верховная власть столь к ним лицеприятна по причине, о которой у Грибоедова сказано: “Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!.. ”
Преподнеся цитату из “Горя от ума”, Прокл Петрович призвал Калинчина “взяться за факт”. В 1730 году умер царь Пётр Второй — последний мужчина из Романовых. (5) Потом правили женщины; правила Елизавета, дочь Петра Первого. (6) Она не произвела на свет продолжателей рода. Кому же она завещает престол? Одному из германских государей. Его зовут Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп. Он родился от эрцгерцога Карла Фридриха фон Гольштейн-Готторпа и его жены Анны, которая, как и Елизавета, была дочерью Петра Первого. Её выдали замуж в германскую землю, она перешла в лютеранство, стала эрцгерцогиней фон Гольштейн-Готторп и, родив мужу наследника, через три месяца умерла. Отец умер, когда молодому человеку было одиннадцать: он занял голштинский престол. И вот того, кто третий год являлся эрцгерцогом Гольштейна и остался им, Елизавета определила в российские императоры.
В том, что пересказал Прокл Петрович, недостаёт подробности, о которой он не мог знать. Анна была помолвлена с Карлом Фридрихом в ноябре 1724, незадолго до смерти императора Петра Первого. В заключённом тогда брачном договоре Анна Петровна вместе с женихом под присягой отказывалась от всяких притязаний на российский престол — за себя и своё потомство. (7)
Байбарин тоном наболевшей, страстно продуманной темы рассуждал о том, что стало для него таким открытием, — о подлоге:
— Не форменный ли подлог, что Карла Петера Ульриха фон Гольштейн-Готторпа преподнесли россиянам как Романова? Какой же он Романов, когда и его мать уже была не Романова? Извольте слушаться и почитать нового русского царя Петра Фёдоровича! Даже его отца Карла Фридриха не оставили в покое в родовом склепе — окрестили покойника Фёдором.
Байбарин ждал, что скажет его слушатель. Тот собирался с мыслями: “Надо будет у историков посмотреть. Если всё впрямь так...” Решив пока следовать намечающейся линии, проговорил:
— Но такое... э-ээ...
— Надувательство! — подсказал гость.
— Предположим, надувательство — как его оправдывают?
— Никак! Потомков Карла Петера Ульриха — то бишь Петра Третьего — и урождённой принцессы Софии Фредерики Августы фон Ангальт-Цербст называют Романовыми: вот и весь сказ.
Калинчин, не веря, что дело и впрямь столь нахальное, почувствовал любопытство к истории, в которой был не силён. Впрочем, кое-какие вещи он знал: например, то, что София Фредерика Августа стала Екатериной Второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107