“Притворяется, будто читает. Ждал меня, но хочет внушить, что это — не главное!” — был сделан вывод.
— Не помешал? — сказал гость с самой малостью насмешливого умиления.
Житоров взглянул исподлобья:
— Здравствуй, Юра. Присаживайся, — и опять опустил глаза к бумагам, слегка наклонив к плечу голову, остриженную под бокс: по сторонам волосы сняты, а от лба к затылку оставлена “щётка”.
Вакер обратил внимание, что у стены выстроены обычные стулья, а напротив стола стоит мягкий. Он сел на него, занимаемый двумя возможными ответами на вопрос: почему Марат вызвал его прямо в кабинет и притом в форме какой-то натянутой вескости? Первая мысль была: “Не мог же он не предстать передо мной в ореоле положения! Приберегал эффект”. А вторая: “Хочет повнушительнее преподнести признание, которое выбил из полутрупов”. Не исключалось, что верно и то, и другое.
Глядя в папку, Житоров спросил:
— Истекает командировка?
Юрий ответил, что как ни лиричны пейзажи Оренбуржья, но Белокаменная зовёт. Марат закрыл папку чуть поспешнее, чем требовал характер сцены.
— Ну что же, Юра... я тебя не подвёл — но меня подвели! От этого — будь ты семи пядей во лбу — не застрахуешься. Такова моя работа! — начал он угнетённо, а закончил сурово и даже горделиво.
Друг в многообещающем предчувствии, боясь, что его выдаст лицо, отвернулся к окну, в которое рвалось солнце, и сощурился.
— А моя работа? — сказал огорчённо и жалобно, тем выражая солидарность. — Намотаешься по районам, доберёшься до человека, напишешь о нём красиво, а он на другой день, в пьяном виде, с трактором в реку — и очерк в ж...
Марат выслушал, суровость чуток уступила мягкости:
— Я хотел тебя посвятить сразу после ЧП, оно было трое суток назад, но ты, — и он дружелюбно обыграл выражение Вакера, — мотался по районам.
Тот, откинувшись на спинку стула, беспокойно перекладывал ноги с левой на правую и наоборот, и не стерпел:
— Что было-то?
— Давить надо котов, которые при мышах спят... — проговорил Житоров затруднённо от прилива неутолимо-безмерной лютости.
Ему виделся в этот миг один из стражей внутренней тюрьмы: сельский парень, бывший милиционер. Тот последнее время страдал чирьями и поморщивался, когда движения причиняли ему боль, — что заметил Савелий Нюшин, которого конвоир водил “на помывку”. Нюшин углядел и бинт, когда парень расстегнул ворот, чтобы почесать под повязкой.
Помывочная находилась в части здания, которая на своём веку не однажды меняла облик и назначение. Так, внутри появилась стена, отделившая пространство, каковое и стало помывочной. Строили стену сразу после Гражданской войны, в разруху, и употребили бросовый кирпич разбираемых руин. Скрепляющий раствор качеством не уступал кирпичам. Нюшин, ногтями соскребая слизь с заплесневелой стены, обнаружил, что один можно вынуть...
В то время как узник омывал себя под душем, страж покуривал, прохаживаясь по предбаннику. Когда положенное время истекло и конвоир открыл дверь, чтобы отвести подопечного в камеру, — кирпич сделал своё дело. Нюшин сорвал с упавшего гимнастёрку, снял бинт, свернул в жгут и привязал его к креплению, что держало трубу душа. Затем он намылил петлю и, оседая, удавил себя. Конвоир же с тяжёлой травмой черепа был доставлен в госпиталь, долго оставался без сознания, но вчера врачи сообщили: опасности для жизни нет.
— Он попросил и принял пищу — мне передали, — брезгливо сказал Житоров, и выражение у него стало такое, что Вакер представил, как он заталкивает суповую ложку в горло пострадавшему. — В глазок не глядел... ну так ответит! — было произнесено без крика, но с резкостью, осязательной, как свист плётки у самого лица.
Житоров заговорил с угрюмым пафосом:
— Я продолжаю считать, что очные ставки двоих дали бы полную размотку!
“Бы!” — сказал про себя Вакер, купаясь в особенного рода волнении. Друг был оставлен с носом, и истинное чувство дружбы обернулось в душе Юрия честной и пылкой похвалой узнику: “Так дерзко выразить свою индивидуальность!”
— Попробовать бежать он не мог? — спросил гость в остром сожалении о несбывшемся.
— Ты что себе навоображал?! — прозвучало апофеозом презрительного возмущения: — У меня побег невозможен!
Конвоир, согласно правилу, которое делает честь предусмотрительности властей предержащих, оружия не носил, и у Нюшина, когда он свалил его, на дальнейшее имелся бы только тот же кирпич. Меж тем в коридоре караулил надзиратель, а выход из коридора запирала решётка, за которой стоял вооружённый охранник. Позади него, за запертой опять же дверью, находился двор, откуда можно было выйти лишь через охраняемый проход сквозь здание.
— Переодеться мог... — сказал Вакер, чтобы услышать, почему форма конвойного не выручила бы Нюшина.
— У меня не работают — кто своего не отличит от зэ-ка! — произнёс Житоров с прокалывающей усмешкой.
Юрий представил, каким должно быть лицо арестанта после допросов, и согласился.
Марат заговорил об Аристархе Сотскове:
— Я могу применить к нему средства ... довести его до нижайшей точки — и тогда он скажет всё . Я могу это получить и без очных ставок! Но память отца, идеалиста-ленинца, — глаза его загорелись надменно-сладостной скорбью, — не позволяет мне ковыряться в падали.
Юрий кивнул с истовостью благоговения — испугался, что переборщил, и, засуетившись, ущипнул себя за переносицу. Помолчал.
— В чём ты твёрд, так в том ты твёрд! — произнёс он затем с непререкаемой уверенностью.
Меж тем перебирал в уме: что мог его друг испробовать на Сотскове? Загонял ему иголки под ногти? Уродовал гениталии? Пытал электрическим током? А арестанту, скорее всего, нечего было скрывать. Он действительно не знал — кто истребил отряд Житора...
Вакер ошибался, но не в главном. Марат применил способ пытки, неизвестный журналисту. Сотскова с умеренной силой ударяли по голове гирькой, завёрнутой в слой ваты нужной толщины. Средство вызывало нарушения мозговой деятельности и, как слышал Житоров от тех, кого считал знатоками, пытаемый утрачивал самоконтроль, говоря абсолютно всё, что удерживала память. Способ, однако, не был достаточно опробован и, вне сомнений, требовал незаурядного мастерства, ибо существовал риск обратного результата: память могло “отшибить”. Так и случилось: Сотсков помнил своё имя, немного рассказывал о детстве, но когда ему задавали вопросы о войне, заговаривали на другие темы — молчал с бессмысленной улыбкой. Он совершенно ничего не помнил о семье, не понимал, где и почему в настоящий момент находится. Врачи удостоверили, что это не симуляция.
Житоров не стал перегружать разговор такими подробностями.
— Отпустишь его? — спросил Вакер невинно.
— Он не подпадёт под “вышку”! — сказал Марат холодно. — Но отпускать виновного? За ним — антисоветские разговоры, это вскрылось. И на следствии проявил себя выпадами... Пойдёт в ссылку! — он опустил то, что ссылку Сотскову предстоит отбывать в лагерном лечучреждении, в бараке для душевнобольных.
Марат обратился к изначальному:
— С книгой как теперь быть? — он не скрывал расстроенности. — Я, конечно, буду и дальше копать во всех направлениях, но сколько это продлится?
Юрий который день думал о собственном, о “чисто художественном” раскрытии тайны. Сейчас, в чувстве словно бы завоёванного права, заговорил свободно и даже с оттенком небрежности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Не помешал? — сказал гость с самой малостью насмешливого умиления.
Житоров взглянул исподлобья:
— Здравствуй, Юра. Присаживайся, — и опять опустил глаза к бумагам, слегка наклонив к плечу голову, остриженную под бокс: по сторонам волосы сняты, а от лба к затылку оставлена “щётка”.
Вакер обратил внимание, что у стены выстроены обычные стулья, а напротив стола стоит мягкий. Он сел на него, занимаемый двумя возможными ответами на вопрос: почему Марат вызвал его прямо в кабинет и притом в форме какой-то натянутой вескости? Первая мысль была: “Не мог же он не предстать передо мной в ореоле положения! Приберегал эффект”. А вторая: “Хочет повнушительнее преподнести признание, которое выбил из полутрупов”. Не исключалось, что верно и то, и другое.
Глядя в папку, Житоров спросил:
— Истекает командировка?
Юрий ответил, что как ни лиричны пейзажи Оренбуржья, но Белокаменная зовёт. Марат закрыл папку чуть поспешнее, чем требовал характер сцены.
— Ну что же, Юра... я тебя не подвёл — но меня подвели! От этого — будь ты семи пядей во лбу — не застрахуешься. Такова моя работа! — начал он угнетённо, а закончил сурово и даже горделиво.
Друг в многообещающем предчувствии, боясь, что его выдаст лицо, отвернулся к окну, в которое рвалось солнце, и сощурился.
— А моя работа? — сказал огорчённо и жалобно, тем выражая солидарность. — Намотаешься по районам, доберёшься до человека, напишешь о нём красиво, а он на другой день, в пьяном виде, с трактором в реку — и очерк в ж...
Марат выслушал, суровость чуток уступила мягкости:
— Я хотел тебя посвятить сразу после ЧП, оно было трое суток назад, но ты, — и он дружелюбно обыграл выражение Вакера, — мотался по районам.
Тот, откинувшись на спинку стула, беспокойно перекладывал ноги с левой на правую и наоборот, и не стерпел:
— Что было-то?
— Давить надо котов, которые при мышах спят... — проговорил Житоров затруднённо от прилива неутолимо-безмерной лютости.
Ему виделся в этот миг один из стражей внутренней тюрьмы: сельский парень, бывший милиционер. Тот последнее время страдал чирьями и поморщивался, когда движения причиняли ему боль, — что заметил Савелий Нюшин, которого конвоир водил “на помывку”. Нюшин углядел и бинт, когда парень расстегнул ворот, чтобы почесать под повязкой.
Помывочная находилась в части здания, которая на своём веку не однажды меняла облик и назначение. Так, внутри появилась стена, отделившая пространство, каковое и стало помывочной. Строили стену сразу после Гражданской войны, в разруху, и употребили бросовый кирпич разбираемых руин. Скрепляющий раствор качеством не уступал кирпичам. Нюшин, ногтями соскребая слизь с заплесневелой стены, обнаружил, что один можно вынуть...
В то время как узник омывал себя под душем, страж покуривал, прохаживаясь по предбаннику. Когда положенное время истекло и конвоир открыл дверь, чтобы отвести подопечного в камеру, — кирпич сделал своё дело. Нюшин сорвал с упавшего гимнастёрку, снял бинт, свернул в жгут и привязал его к креплению, что держало трубу душа. Затем он намылил петлю и, оседая, удавил себя. Конвоир же с тяжёлой травмой черепа был доставлен в госпиталь, долго оставался без сознания, но вчера врачи сообщили: опасности для жизни нет.
— Он попросил и принял пищу — мне передали, — брезгливо сказал Житоров, и выражение у него стало такое, что Вакер представил, как он заталкивает суповую ложку в горло пострадавшему. — В глазок не глядел... ну так ответит! — было произнесено без крика, но с резкостью, осязательной, как свист плётки у самого лица.
Житоров заговорил с угрюмым пафосом:
— Я продолжаю считать, что очные ставки двоих дали бы полную размотку!
“Бы!” — сказал про себя Вакер, купаясь в особенного рода волнении. Друг был оставлен с носом, и истинное чувство дружбы обернулось в душе Юрия честной и пылкой похвалой узнику: “Так дерзко выразить свою индивидуальность!”
— Попробовать бежать он не мог? — спросил гость в остром сожалении о несбывшемся.
— Ты что себе навоображал?! — прозвучало апофеозом презрительного возмущения: — У меня побег невозможен!
Конвоир, согласно правилу, которое делает честь предусмотрительности властей предержащих, оружия не носил, и у Нюшина, когда он свалил его, на дальнейшее имелся бы только тот же кирпич. Меж тем в коридоре караулил надзиратель, а выход из коридора запирала решётка, за которой стоял вооружённый охранник. Позади него, за запертой опять же дверью, находился двор, откуда можно было выйти лишь через охраняемый проход сквозь здание.
— Переодеться мог... — сказал Вакер, чтобы услышать, почему форма конвойного не выручила бы Нюшина.
— У меня не работают — кто своего не отличит от зэ-ка! — произнёс Житоров с прокалывающей усмешкой.
Юрий представил, каким должно быть лицо арестанта после допросов, и согласился.
Марат заговорил об Аристархе Сотскове:
— Я могу применить к нему средства ... довести его до нижайшей точки — и тогда он скажет всё . Я могу это получить и без очных ставок! Но память отца, идеалиста-ленинца, — глаза его загорелись надменно-сладостной скорбью, — не позволяет мне ковыряться в падали.
Юрий кивнул с истовостью благоговения — испугался, что переборщил, и, засуетившись, ущипнул себя за переносицу. Помолчал.
— В чём ты твёрд, так в том ты твёрд! — произнёс он затем с непререкаемой уверенностью.
Меж тем перебирал в уме: что мог его друг испробовать на Сотскове? Загонял ему иголки под ногти? Уродовал гениталии? Пытал электрическим током? А арестанту, скорее всего, нечего было скрывать. Он действительно не знал — кто истребил отряд Житора...
Вакер ошибался, но не в главном. Марат применил способ пытки, неизвестный журналисту. Сотскова с умеренной силой ударяли по голове гирькой, завёрнутой в слой ваты нужной толщины. Средство вызывало нарушения мозговой деятельности и, как слышал Житоров от тех, кого считал знатоками, пытаемый утрачивал самоконтроль, говоря абсолютно всё, что удерживала память. Способ, однако, не был достаточно опробован и, вне сомнений, требовал незаурядного мастерства, ибо существовал риск обратного результата: память могло “отшибить”. Так и случилось: Сотсков помнил своё имя, немного рассказывал о детстве, но когда ему задавали вопросы о войне, заговаривали на другие темы — молчал с бессмысленной улыбкой. Он совершенно ничего не помнил о семье, не понимал, где и почему в настоящий момент находится. Врачи удостоверили, что это не симуляция.
Житоров не стал перегружать разговор такими подробностями.
— Отпустишь его? — спросил Вакер невинно.
— Он не подпадёт под “вышку”! — сказал Марат холодно. — Но отпускать виновного? За ним — антисоветские разговоры, это вскрылось. И на следствии проявил себя выпадами... Пойдёт в ссылку! — он опустил то, что ссылку Сотскову предстоит отбывать в лагерном лечучреждении, в бараке для душевнобольных.
Марат обратился к изначальному:
— С книгой как теперь быть? — он не скрывал расстроенности. — Я, конечно, буду и дальше копать во всех направлениях, но сколько это продлится?
Юрий который день думал о собственном, о “чисто художественном” раскрытии тайны. Сейчас, в чувстве словно бы завоёванного права, заговорил свободно и даже с оттенком небрежности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107