— От меня требуется — что? Роман! А у литературы — истина доказанная! — есть свои способы устанавливать правду и делать её нетленной . Чутьё художника, художественный поиск... Тут главное — чтобы найденное имело плоть и кровь живой жизни.
— Видишь ли, — продолжал он со скромным видом и самоуверенной интонацией, — я владею тем, чего нет... нет у следствия, — уточнил он. — На отряд твоего отца мог предательски напасть другой — тоже как бы красногвардейский — отряд. Он состоял из анархистов, уголовников и кулаков. Сделав гнусное дело, банда опять замаскировалась под красных и выявила своё истинное лицо лишь, скажем, в двадцать первом году, восстав против советской власти.
Житоров, слушавший снисходительно, мгновенно навострился: “А не так ли и впрямь? Красные части восставали, это задокументировано. Оренбуржье помнит мятеж кавдивизии Сапожкова в двадцатом. Но чтобы учинили в восемнадцатом — и ничего не всплыло... Маловероятно — но допустимо ли исключать? И потом, почему это должен быть отряд, впоследствии восставший? Он мог рассыпаться, раствориться...” На лице Марата чуть заметно отразилось усилие.
— Ты знаешь что... ты мне черновики присылай, чтобы все концы были увязаны и не было наива, — сказал он тоном заботливости. Мысль приятеля годилась для разработки, а уж тем более подходила роману.
Юрия задело слово “наива”.
— Не доверяешь моим возможностям?
— Почему же... но вот сам смотри: хорунжий Байбарин. У анархистов и — хорунжий?
— Мы подправим чуть-чуть. Сделаем — Хозяин-Барин. Вполне уголовная кличка!
“Что значит — писательский дар!” — оценил, не показывая этого, Житоров. Закругляя встречу, вспомнил:
— Пахомычем ты доволен? Полезное знакомство? Мне доложили: он к сотрудникам пристал — пусть товарищ московский литератор ещё зайдёт, не всё было рассказано. Разговорчивый оказался дед?
“Я бы не сказал”, — подумал Юрий, но удовлетворённо, с достоинством улыбнулся:
— У меня подход!
Попрощавшись, увидел мысленно, как прощался с дедом и тот спросил, когда он уезжает из города. Собрался что-то поведать? Почему не сделал этого сразу? Присматривался?.. И тут Юрий поймал догадку: старик соображал, как заарканить его просьбой — к примеру, похлопотать о прибавке к пенсии... “Хитрец старый! — подумалось весело. — Что может быть хитрее нехитрой приманки?”
52
— Приманка! — остерёг Прокл Петрович зятя. С улицы, откуда доносился сквозь ставни торопливый тяжёлый топот, кричали:
— Выходи-и на переговоры!!!
Байбарин приоткрыл дверь и, держась сбоку, напрягся и крикнул:
— Полезете — убьём ваших!
Снаружи всё чутко примолкло. Вдруг саданул выстрел — со стены над входом, куда стукнула пуля, осыпалась штукатурка. Тут же послышалось выразительное ругательство — явно по адресу того, кто стрелял.
Хорунжий со штуцером вгляделся через щель приоткрытой двери, приметил суету таившихся извне забора. Отступив в прихожую, приложился и спустил курок — темноту рассёк белый разящий блеск: там, куда он кинулся, вскричали пронзительно, щемяще-протяжно.
— В живот? — крикнул кто-то другой с прорвавшимся ужасом.
— Не задело его ни ...я! так обоср...ся! — осадили громко и озлобленно.
Жёсткие хлопки посыпались со стороны улицы, пуля попала в дверную щель — и тонко прозвеневший удар сказал о конце зеркала. Прокл Петрович, прижимаясь к стене, закричал, надсаживая грудь: повторил о заложниках. Стало так тихо, что стук крови слышался, будто шаги. Но тут же долетел суматошный перебой голосов: совещались, спорили. Затем раздалось:
— Даём пять минут! Выпускайте товарищей и по одному — выходи-ии!!!
Байбарин пальнул с колена и отклонился от щели — стегнула пара выстрелов, темнота насторожилась молчаливым беспокойством. Он запер вход.
— Живы ли? — донёсся возглас Мокеевны из глубины коридора.
— Живей живого! — отозвался хорунжий и сказал зятю, который стоял у стены: — Перед дверью не окажись — пробивает пуля!
Они ушли в коридор, и Семён Кириллович проговорил болезненно-надтреснутым голосом:
— Сейчас подберутся и... — мгновения пекли, доводили до боли ожога, будто он и тесть из последних сил подпирали горящим шестом что-то огромное, шаткое: вот-вот шест треснет — и повалится криками, грохотом безудержное...
— Станут ломиться, чтобы получить гостинец сквозь дверь?! — сказал Байбарин с ободряющей уверенностью.
То, что могло случиться — не с ним, а с близкими, — было так жутко, что рассудок заслонялся от представления терпеливо-мрачной злостью к тем, в кого нужно стрелять. Стрелять — думая лишь о том, чтобы попасть. Инстинктивное усилие жить только этим привело к странному и неосознанному: точно кто-то чуть-чуть отодвинул реальность и оберегает его свободу понимать, решать, действовать.
— У них — разброд! — знающе сказал он Лабинцову. — Одни пуляют — другие не дают. Не хотят быть виноватыми, если мы их начальство убьём.
Семён Кириллович поднял руку к лицу и словно бы осторожно смахнул соринку:
— Но они так не оставят...
— Им нужно, чтобы кто-то взял ответственность! — заявил тесть. — Они будут ждать телеграмму из Оренбурга: брать дом, не считаясь с угрозой жизни дорогих товарищей... чего-то в этом роде.
Семён Кириллович как-то весь подтянулся и сказал с выражением благодарности:
— Да, да-а... а такой телеграммы не будет. Предрика — это как-никак предрика. И другой — облечён их доверием, их коммунист! Да и неизвестно им — не жив ли и третий? Жертвовать тремя жизнями...
— Ты прав, — одобрил тесть, не сомневаясь в убеждённости большевиков, что меч должен карать, а над павшими товарищами должны звучать клятвы и залпы. — Может быть, перерезаны провода, — добавил он о том, на что и в самом деле надеялся, — или губкому сейчас не до Баймака.
— Я пойду к нашим, — Лабинцов измученно улыбнулся.
Тесть пошёл с ним, но тут же остановил его:
— Всё-таки им может взбрести, и они сунутся... Ты будешь глядеть за окнами в сад. Полезут — стреляй сквозь ставни!
Лабинцов давеча получил от Прокла Петровича револьвер комиссара и свой бельгийский пистолет, оружие оттягивало карманы.
— Могут попытаться дом поджечь... — он замолчал тревожно и выжидательно.
— И тем опять же вызовут, что мы убьём заложников: они понимают! — парировал Байбарин. — Ты убедился, что их — не отряд? — спросил он с лихостью в голосе.
Семёну Кирилловичу хотелось, чтобы был не отряд, и ещё обострённо-волнующе вспоминалось то, как зимой он направил пистолет между глаз оренбуржцу.
Тесть произнёс:
— Плотность ружейного огня... я сужу по нему, — он словно бы забыл, что сказал перед этим: стреляли отнюдь не все красноармейцы. — Их десятка два, не больше!
Лицо Лабинцова напряглось; он объяснил паузу тем, что мысленно подсчитывает, сколько может быть в запасе патронов.
— Для пистолета, в коробке, — с полсотни.
Вошли в комнату, в которой подрагивал бледно-жёлтый свет слабой керосиновой лампы. Кровать Варвары Тихоновны была отодвинута от окна, а к нему прислуга и Анна прислонили тяжёлый добротный платяной шкаф.
— Три раза ставень пробило, а в шкафу пули-то завязли, во второй стенке, — сказала Мокеевна, — вон одна выглядывает.
Анна вскочила со стула:
— Папа, Семён! ну что? что-оо?.. — глаза были круглы, недвижны, и в них искрились слёзы.
Семён Кириллович, вспыхнув той же нервностью, как-то испуганно обнял её:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107