Слово «поспи» мигом выбило его из равновесия. — В смысле, я лучше погуляю в лесу…
— Хорошо, — сказала Маргарита Петровна и обратилась к остальным: — Так, ребята, после обеда вам полтора часа на отдых, и к четырём всем собраться у входа в трапезный корпус. Вопросы есть?
Студенты докончили трапезу и один за другим покинули помещение. Матрёна сходила на кухню и вернулась с чашкой кофе для преподавательницы. Стас не спешил: ему было здесь, с двумя ласковыми женщинами, сидевшими за столом напротив него, гораздо уютнее, чем на улице или в гостинице. Он опасался насмешек со стороны товарищей, а ещё пуще — презрения в глазах Алёны. Она ещё решит, что он боится лягушек… Хотя дело-то ведь не в лягушке, а в том сне, что снился ему этой ночью. А уж после второго-то сна в глубине его души поселился совершенно явственный страх, что в любую минуту тёплое лето с добрым солнышком, которое, конечно же, никакую голову ему не напекало, возьмёт и сменится в силу каких-то неведомых физических законов лютой зимой, и нечеловеческая стужа пронзит его, живого, до самого сердца…
В дверь заглянул проф. Жилинский — видать, ему доложили о происшествии, и он, в отличие от других вполне осведомлённый о том, что за важная персона отчим Стаса, решил проверить ситуацию самолично. Он огляделся, убедился, что всё в порядке, сказал своё всегдашнее «тэк-с» и исчез.
Между дамами тем временем шёл разговор.
— Я сюда не в первый раз приезжаю, а вас, Матрёна, никогда не видела…
Матрёна стрельнула глазами в сторону молодого барина и что-то прошептала на ухо Маргарите Петровне.
— И что, отбыли от звонка до звонка? — спросила та с ужасом.
Матрёна качнула головой:
— Заменили на поселение. Я ведь в акциях не участвовала, только литературу распространяла и в демонстрации один раз… Община поручилась: дед же с бабкой на иждивении, я единственный кормилец… Теперь, правда, один дед остался, бабка померла в прошлый год.
— И отправили сюда?
— Считается, да. Но я же здесь родилась, в Плоскове. Так что с одной стороны на поселении, а с другой — у себя дома. Родители умерли в девятнадцатом, так мы теперь тут с дедом…
— С поражением в правах?
— Да вы не беспокойтесь, — сказала Матрёна. — Я проверку в уездном управлении прошла, к работе с учащимися допуск имею.
— Я? Беспокоиться? — удивилась доцент Кованевич даже с некоторым возмущением. — Уж я-то не беспокоюсь по этому поводу ни в малейшей степени! — и вытащила папиросу.
— Нельзя здесь! — воскликнула Матрёна. — Заругают!
— Ах да, здесь же духовное заведение. — Маргарита Петровна спрятала папиросу в изящный серебряный портсигар. — Ну хорошо, не будем нарушать вековые традиции.
— И так уже будут ругаться, что вы простоволосые заходите в обитель…
— Ну, это уж им дудки! Как хочу, так и хожу.
— Это ничего. Отец-настоятель у нас добрый, поблажку даёт…
— Да уж… Либерал…
— А что — здесь братия хоть мясо видит, а в других-то монастырях нельзя, только рыба, и то не всякий день! По весне немецкой веры делегация приезжала, в собор допустил, на службу. После реставрации, говорят, и вообще иностранных отдыхающих сюда возить будут. А в других-то обителях после бусурманина и до сих пор храм по новой освящают.
— Ну, в Москве этих проблем уже не существует.
— Так ведь то в Москве. Москва — она большая… На фотокарточке в журнале видела, дома в десять этажей!
— И в двадцать уже есть.
— Эва как! — поразилась Матрёна.
— Нет, кофе без папиросы — это невыносимо, — сказала Маргарита Петровна и поднялась со стула. — Я пойду на крылечко.
— Ну что, барин, оклемались? — спросила Матрёна, когда они остались вдвоём.
— Да, хорошо, — ответил Стас. Сытый под завязку, он сидел на лавке и не спешил выползать из-за стола.
Матрёна вдруг встала, подошла к нему, погладила по голове и на секунду прижала к большой тёплой груди.
— А шанюжек-то я вам ввечеру испеку! И принесу!
— Спасибо, — млея, прошептал Стас и подумал, что ведь сейчас его отсюда прогонят. — А… скажите, тётя Матрёна… Можно, я вам помогу со стола убрать?..
— Да ведь не барское это дело, — сказала Матрёна, но не так чтобы очень твёрдо.
— Меня матушка приучила за собой со стола всегда убирать.
— Во-о-от какая у нас правильная матушка! — пропела Матрёна, составляя тарелки.
— У вас батюшка правильный, у нас — матушка. — Стас, счастливый оттого, что его не гонят, решился пошутить.
Когда до Матрёны дошёл его юмор, она звонко расхохоталась, а потом, как бы в знак одобрения, ущипнула барина чуть пониже талии да и пошла убирать со стола.
Её щипок Стаса почему-то взволновал. Перетаскав вместе с нею посуду в моечную, он сбежал из трапезной и пошёл, пользуясь тем, что доцент Кованевич его отпустила, на берег Согожи. Там сел на поваленный ствол берёзы и просидел до самого ужина. Он старался думать об Алёне, но мысли сами собой перескакивали на игривый Матрёнин щипок. Это было приятно и необычно.
Теоретический аспект отношений между полами никакой тайной за семью печатями для него не являлся: ни отчим, ни maman никогда не ограничивали его в чтении самой разнообразной литературы. На практике же ни до походов со товарищи в весёлые дома, ни до греховных интрижек с доступными сверстницами дело как-то не доходило: близких друзей у Стаса не было, шумных компаний он чурался. Да и всегда имелось чем заняться: на учёбу он налегал со всей серьёзностью, плюс живопись, плюс чтение книг. А в последний год — романтическое чувство к Алёне, правда, так и непонятно — взаимное или не очень…
За ужином Матрёна вроде и не посмотрела на него ни разу, зато Алёна сама подсела, и щебетала о коровах, которых увидела сегодня впервые в жизни. Стадо гнали мимо них, когда они из гостиницы шли в Рождествено на ужин. Алёна утверждала, что испугалась. Стас тоже повстречал стадо, но чего такого страшного может быть в корове, ему было решительно непонятно.
Потом опять вернулись к гостинице, и тут оказалось, что по распоряжению проф. Жилинского к Дорофею подселяют Вовика, а для Стаса хлопотами Матрёны на втором этаже нашлась отдельная комнатка, совсем маленькая, но с окном и шкапом. Он быстро перенёс на новое место свою сумку и книги и завалился на койку.
Он долго не смыкал глаз. Всё ему казалось, что вот он уснёт, и опять какая-нибудь мерзость с ним случится… Потом самому же стало смешно: до чего дошло, снов собственных страшится… Чтобы унять страхи, он стал вспоминать те места из любимых классиков, где про сон говорилось что-нибудь хорошее. Например: «… мир безумцу, который навеет человечеству сон золотой… » Или: «… и вечный бой. Покой нам только снится». Заснул на Радищеве: «… о природа, объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон. Уснул, и всё скончалось… »
Деревня Плосково, 1656—1668 годы
Когда человеку семнадцать лет от роду, жизнь его насыщенна и разнообразна. Но даже и в этом возрасте мало кому случается бежать нагишом по сосновым шишкам, удирая от десятка размахивающих кольями диких существ мужеска пола, в чьих злобных намерениях сомневаться не приходится. Стас-то уж точно не сомневался.
Взлетев на пригорок, он остановился перевести дух. Мужики с кольями бегали так себе, да и обувка их — лапти, поверить невозможно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
— Хорошо, — сказала Маргарита Петровна и обратилась к остальным: — Так, ребята, после обеда вам полтора часа на отдых, и к четырём всем собраться у входа в трапезный корпус. Вопросы есть?
Студенты докончили трапезу и один за другим покинули помещение. Матрёна сходила на кухню и вернулась с чашкой кофе для преподавательницы. Стас не спешил: ему было здесь, с двумя ласковыми женщинами, сидевшими за столом напротив него, гораздо уютнее, чем на улице или в гостинице. Он опасался насмешек со стороны товарищей, а ещё пуще — презрения в глазах Алёны. Она ещё решит, что он боится лягушек… Хотя дело-то ведь не в лягушке, а в том сне, что снился ему этой ночью. А уж после второго-то сна в глубине его души поселился совершенно явственный страх, что в любую минуту тёплое лето с добрым солнышком, которое, конечно же, никакую голову ему не напекало, возьмёт и сменится в силу каких-то неведомых физических законов лютой зимой, и нечеловеческая стужа пронзит его, живого, до самого сердца…
В дверь заглянул проф. Жилинский — видать, ему доложили о происшествии, и он, в отличие от других вполне осведомлённый о том, что за важная персона отчим Стаса, решил проверить ситуацию самолично. Он огляделся, убедился, что всё в порядке, сказал своё всегдашнее «тэк-с» и исчез.
Между дамами тем временем шёл разговор.
— Я сюда не в первый раз приезжаю, а вас, Матрёна, никогда не видела…
Матрёна стрельнула глазами в сторону молодого барина и что-то прошептала на ухо Маргарите Петровне.
— И что, отбыли от звонка до звонка? — спросила та с ужасом.
Матрёна качнула головой:
— Заменили на поселение. Я ведь в акциях не участвовала, только литературу распространяла и в демонстрации один раз… Община поручилась: дед же с бабкой на иждивении, я единственный кормилец… Теперь, правда, один дед остался, бабка померла в прошлый год.
— И отправили сюда?
— Считается, да. Но я же здесь родилась, в Плоскове. Так что с одной стороны на поселении, а с другой — у себя дома. Родители умерли в девятнадцатом, так мы теперь тут с дедом…
— С поражением в правах?
— Да вы не беспокойтесь, — сказала Матрёна. — Я проверку в уездном управлении прошла, к работе с учащимися допуск имею.
— Я? Беспокоиться? — удивилась доцент Кованевич даже с некоторым возмущением. — Уж я-то не беспокоюсь по этому поводу ни в малейшей степени! — и вытащила папиросу.
— Нельзя здесь! — воскликнула Матрёна. — Заругают!
— Ах да, здесь же духовное заведение. — Маргарита Петровна спрятала папиросу в изящный серебряный портсигар. — Ну хорошо, не будем нарушать вековые традиции.
— И так уже будут ругаться, что вы простоволосые заходите в обитель…
— Ну, это уж им дудки! Как хочу, так и хожу.
— Это ничего. Отец-настоятель у нас добрый, поблажку даёт…
— Да уж… Либерал…
— А что — здесь братия хоть мясо видит, а в других-то монастырях нельзя, только рыба, и то не всякий день! По весне немецкой веры делегация приезжала, в собор допустил, на службу. После реставрации, говорят, и вообще иностранных отдыхающих сюда возить будут. А в других-то обителях после бусурманина и до сих пор храм по новой освящают.
— Ну, в Москве этих проблем уже не существует.
— Так ведь то в Москве. Москва — она большая… На фотокарточке в журнале видела, дома в десять этажей!
— И в двадцать уже есть.
— Эва как! — поразилась Матрёна.
— Нет, кофе без папиросы — это невыносимо, — сказала Маргарита Петровна и поднялась со стула. — Я пойду на крылечко.
— Ну что, барин, оклемались? — спросила Матрёна, когда они остались вдвоём.
— Да, хорошо, — ответил Стас. Сытый под завязку, он сидел на лавке и не спешил выползать из-за стола.
Матрёна вдруг встала, подошла к нему, погладила по голове и на секунду прижала к большой тёплой груди.
— А шанюжек-то я вам ввечеру испеку! И принесу!
— Спасибо, — млея, прошептал Стас и подумал, что ведь сейчас его отсюда прогонят. — А… скажите, тётя Матрёна… Можно, я вам помогу со стола убрать?..
— Да ведь не барское это дело, — сказала Матрёна, но не так чтобы очень твёрдо.
— Меня матушка приучила за собой со стола всегда убирать.
— Во-о-от какая у нас правильная матушка! — пропела Матрёна, составляя тарелки.
— У вас батюшка правильный, у нас — матушка. — Стас, счастливый оттого, что его не гонят, решился пошутить.
Когда до Матрёны дошёл его юмор, она звонко расхохоталась, а потом, как бы в знак одобрения, ущипнула барина чуть пониже талии да и пошла убирать со стола.
Её щипок Стаса почему-то взволновал. Перетаскав вместе с нею посуду в моечную, он сбежал из трапезной и пошёл, пользуясь тем, что доцент Кованевич его отпустила, на берег Согожи. Там сел на поваленный ствол берёзы и просидел до самого ужина. Он старался думать об Алёне, но мысли сами собой перескакивали на игривый Матрёнин щипок. Это было приятно и необычно.
Теоретический аспект отношений между полами никакой тайной за семью печатями для него не являлся: ни отчим, ни maman никогда не ограничивали его в чтении самой разнообразной литературы. На практике же ни до походов со товарищи в весёлые дома, ни до греховных интрижек с доступными сверстницами дело как-то не доходило: близких друзей у Стаса не было, шумных компаний он чурался. Да и всегда имелось чем заняться: на учёбу он налегал со всей серьёзностью, плюс живопись, плюс чтение книг. А в последний год — романтическое чувство к Алёне, правда, так и непонятно — взаимное или не очень…
За ужином Матрёна вроде и не посмотрела на него ни разу, зато Алёна сама подсела, и щебетала о коровах, которых увидела сегодня впервые в жизни. Стадо гнали мимо них, когда они из гостиницы шли в Рождествено на ужин. Алёна утверждала, что испугалась. Стас тоже повстречал стадо, но чего такого страшного может быть в корове, ему было решительно непонятно.
Потом опять вернулись к гостинице, и тут оказалось, что по распоряжению проф. Жилинского к Дорофею подселяют Вовика, а для Стаса хлопотами Матрёны на втором этаже нашлась отдельная комнатка, совсем маленькая, но с окном и шкапом. Он быстро перенёс на новое место свою сумку и книги и завалился на койку.
Он долго не смыкал глаз. Всё ему казалось, что вот он уснёт, и опять какая-нибудь мерзость с ним случится… Потом самому же стало смешно: до чего дошло, снов собственных страшится… Чтобы унять страхи, он стал вспоминать те места из любимых классиков, где про сон говорилось что-нибудь хорошее. Например: «… мир безумцу, который навеет человечеству сон золотой… » Или: «… и вечный бой. Покой нам только снится». Заснул на Радищеве: «… о природа, объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон. Уснул, и всё скончалось… »
Деревня Плосково, 1656—1668 годы
Когда человеку семнадцать лет от роду, жизнь его насыщенна и разнообразна. Но даже и в этом возрасте мало кому случается бежать нагишом по сосновым шишкам, удирая от десятка размахивающих кольями диких существ мужеска пола, в чьих злобных намерениях сомневаться не приходится. Стас-то уж точно не сомневался.
Взлетев на пригорок, он остановился перевести дух. Мужики с кольями бегали так себе, да и обувка их — лапти, поверить невозможно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112