Контракт на ликвидацию всего русского. Дело, конечно, не в «йесах», а в том, что России конец приходит…
— Бросьте, — сказал Стас. — В семнадцатом году тоже России конец приходил, и ничего, выкарабкались…
— Вы-то что можете знать про семнадцатый год? — усмехнулся художник. — Тоже теоретически занимались историей Сентябрьского переворота?
— Да это все знают, помилуйте! Ребёнок приходит в гимназию в первый раз и спрашивает у бонны: чей это портрет на стене? А бонна ему: это дяденька Лавр, который пришёл в семнадцатом году в Петроград и навёл порядок, а потом немцев, чертей рогатых, раздолбал…
— Во-первых, не так всё было просто в семнадцатом году… Я, скажем, был сторонником Советов. Во-вторых, да, нашёлся великий человек, который остановил катастрофу. А теперь кто остановит? Эти? — Скорцев презрительно кивнул куда-то вверх. — Они только и умеют, что распродавать Русь в розницу английской сволочи и стоять перед этой сволочью навытяжку!.. Вы уж простите, что я так, напрямую. Сердце болит… Вы слышали, что нынче в Питере творится?
— И даже видел.
Принесли графинчик водки и пиво. К водке подали тонко нарезанный огурчик, ветчину, веточку укропу; к пиву — сушёные анчоусы.
— Отлично! — оживился художник, лицезрея закуску. — Ну-с, желаю здравствовать, Станислав Фёдорович!
— И вам того же!
Художник выпил, закусил.
— Так что вы там видели? Морды бьют?
— Ой, сильно бьют. Но непрофессионально. А кто, кого и за что бьёт, непонятно.
— Я вам расскажу. — И Скорцев, время от времени хряпая рюмочку, к изумлению Стаса, почал выдвигать те же аргументы, что и, совсем недавно, Матрёна! Но теперь уже Стас был учёный. Не имея возражений и боясь согласиться, он кивал, кивал а потом просто перевёл разговор на другое:
— А как вышло, что вас пригласил французский премьер? Кто там нынче, Саваж?
— Я был в Иностранном легионе. Мы с Саважем побратимы, в одном окопе сидели, в одном госпитале… лежали. Только мне оторвало ногу, а ему руку. Comprenez?
— Oui, merci, je tout a compris .
Пароход — это вам, господа, не вёсельная лодочка и не какой-нибудь парусный ботик. Удобств предоставляет человек несравненно больше. Но и неприятные сюрпризы преподносит такие, каких на лодочках не бывает.
Например, сажа. При неудачном направлении ветра, а тем паче при его отсутствии, дым из труб лезет куда хочет и несёт с собою её, проклятую. А сажа, она ведь потому и получила такое своё название, что имеет обыкновение сажаться ровным слоем на что угодно, совершенно не принимая во внимание, грязная роба матроса перед нею, белоснежная рубашка джентльмена или розовое личико милой дамы.
Об этом размышлял Стас, выйдя из ближайшей к его каюте умывальной, расположенной рядом с душевой и ватерклозетом. Отмыв сажу с лица и рук, он направился к себе, чтобы сменить рубашку перед обедом.
Поприветствовав третий раз за день Сержа, слоняющегося по коридору, вошёл в каюту, стянул рубашку, оставшись в одних лишь брюках. В дверь постучали.
— Входи! — крикнул он, полагая, что это опять тот же Серж, но вошла Мими, Откуда взялась? Ведь он секунду назад был в коридоре и её не видел!
— Каким чудом? — спросил он.
— А я в соседней каюте, — мурлыкнула она со своими всегдашними перепадами интонации. — Услышала, что вы с Сержем бу-бу-бу… дай, думаю, зайду посмотрю, как он тут устроился… искусствове-ед… кня-азь…
Говоря это, она оглядела каюту, книги на столике и самого полураздетого Стаса и продолжала:
— Кни-ижки у него… умный он. Грудь у него, — провела по его груди пальцем, — вы-ыпуклая, редкость в наше чахоточное время…
— Ну, — смутился он, глядя сверху на её макушку, — предположим, у Сержа грудь шире раза в три.
— И кни-ижек у Сержа целый шкап, — продолжала она в том же тягучем темпе, — и фре-ески Серж рисует на досуге…
Лукаво глянула на него, засмеялась:
— Испугались, князь? Покажите-ка мне, что у вас тут за книги.
Он показал; Мими быстро просматривала аннотации, откладывая в сторону то, что ей и так было известно.
— Эту я читала… Эта у меня есть… А это что? — И взяла в руки книгу А. А. Букашкова «Фон Садов, которого не было». — Тут про того Садова, который геолог, ученик Ломоносова?
Стас объяснил, что на самом деле это роман, выдумка, но с элементами исторического исследования. О Ломоносове там нет ни слова; главная интрига — участие фон Садова в заговоре против Павла Петровича. Якобы он разоблачил знаменитого фельдфебеля Степана, что способствовало гибели Павла.
— Степан… — задумчиво произнесла Мими. — Не был бы он одиночкой, мог бы спасти императора. Дадите почитать эту книжечку?
Стас её ещё сам не дочитал, но отказать Мими не мог.
Ударила рында к обеду.
От России на всемирную выставку в Париж художников всего ехало восемь душ, девятым в их группе числился доктор искусствоведения Андрей Чегодаев, а за их столом в ресторане, как оказалось, был и неожиданный десятый: Виталий Иванович Лихачёв.
— Вы сами-то из наших? Человек искусства? Или… по-другому какому ведомству проходите?.. — тревожно спросил его Чегодаев.
— Юридическое обслуживание, сэр. Я улаживаю конфликты. Господа! Предположим, чью-то картину хотят купить, но стороны не сходятся в цене. Зовите меня!
В отличие от капитанского стола, за которым кормили "звёзд», здесь не полагалось меню в кожаном переплёте. Впрочем. здесь меню не было и в любом другом переплёте. У художников только поинтересовались, мясное или рыбное блюдо подавать в качестве горячего.
А напитки — отдельно, за свой счёт.
Услышав об этом, живописцы приуныли. Они рассчитывали, что хотя бы по соточке нальют бесплатно. Но морской воздух пробуждает аппетит, поэтому некоторые набросились на салат из крабов, а некоторые… из числа тех, кто знал, с кем надо дружить, затеяли обсуждение животрепещущего вопроса: не взять ли в складчину литровую бутыль водки? Лихачёв делал вид, что их не слышит, потом ушёл, вернулся, а прибежавший следом стюард стал живо загромождать их стол графинчиками, приговаривая: подарок-с от неизвестного благодетеля.
Андрей Чегодаев, что было в его характере, устроил сквалыжный допрос: почему да с какой целью Виталик спаивает творческую интеллигенцию, на что тот, смеясь, отвечал, что его претензии юридически не обоснованы: благодетель-то неизвестен! Художники искусствоведа, как оно от веку заведено, заклеймили придирой, постановили ему не наливать, а сами выпили за начало плавания. Потом за то, чтобы доплыть. Потом — чтобы вернуться.
К столу капитана, который обедал вместе с самыми важными персонами из числа пассажиров, проследовала Марина в сопровождении министра культуры Российской республики, его жены, верной Мими и прочих. Увидев их, вскочил на ноги портретист Михаил Соколов.
Это был довольно пухлый субъект, носивший маленькое лицо, затерянное в куче многочисленных щёк и подбородков. Стас имел возможность, переодеваясь в петроградской квартире Анджея Януарьевича, видеть портрет работы этого художника: отчим был изображён в полный рост, в парадном мундире, с саблей на боку. Особенно поражала монументальная золочёная рама.
— Господа! — восторженно прокричал Соколов. — Я поднимаю свой бокал за нашу власть, наше правительство твёрдой руки, которое уверенно выводит страну из кризиса, бьёт националистов, борется с бедностью и…
— … и катает нас в Париж на халяву!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
— Бросьте, — сказал Стас. — В семнадцатом году тоже России конец приходил, и ничего, выкарабкались…
— Вы-то что можете знать про семнадцатый год? — усмехнулся художник. — Тоже теоретически занимались историей Сентябрьского переворота?
— Да это все знают, помилуйте! Ребёнок приходит в гимназию в первый раз и спрашивает у бонны: чей это портрет на стене? А бонна ему: это дяденька Лавр, который пришёл в семнадцатом году в Петроград и навёл порядок, а потом немцев, чертей рогатых, раздолбал…
— Во-первых, не так всё было просто в семнадцатом году… Я, скажем, был сторонником Советов. Во-вторых, да, нашёлся великий человек, который остановил катастрофу. А теперь кто остановит? Эти? — Скорцев презрительно кивнул куда-то вверх. — Они только и умеют, что распродавать Русь в розницу английской сволочи и стоять перед этой сволочью навытяжку!.. Вы уж простите, что я так, напрямую. Сердце болит… Вы слышали, что нынче в Питере творится?
— И даже видел.
Принесли графинчик водки и пиво. К водке подали тонко нарезанный огурчик, ветчину, веточку укропу; к пиву — сушёные анчоусы.
— Отлично! — оживился художник, лицезрея закуску. — Ну-с, желаю здравствовать, Станислав Фёдорович!
— И вам того же!
Художник выпил, закусил.
— Так что вы там видели? Морды бьют?
— Ой, сильно бьют. Но непрофессионально. А кто, кого и за что бьёт, непонятно.
— Я вам расскажу. — И Скорцев, время от времени хряпая рюмочку, к изумлению Стаса, почал выдвигать те же аргументы, что и, совсем недавно, Матрёна! Но теперь уже Стас был учёный. Не имея возражений и боясь согласиться, он кивал, кивал а потом просто перевёл разговор на другое:
— А как вышло, что вас пригласил французский премьер? Кто там нынче, Саваж?
— Я был в Иностранном легионе. Мы с Саважем побратимы, в одном окопе сидели, в одном госпитале… лежали. Только мне оторвало ногу, а ему руку. Comprenez?
— Oui, merci, je tout a compris .
Пароход — это вам, господа, не вёсельная лодочка и не какой-нибудь парусный ботик. Удобств предоставляет человек несравненно больше. Но и неприятные сюрпризы преподносит такие, каких на лодочках не бывает.
Например, сажа. При неудачном направлении ветра, а тем паче при его отсутствии, дым из труб лезет куда хочет и несёт с собою её, проклятую. А сажа, она ведь потому и получила такое своё название, что имеет обыкновение сажаться ровным слоем на что угодно, совершенно не принимая во внимание, грязная роба матроса перед нею, белоснежная рубашка джентльмена или розовое личико милой дамы.
Об этом размышлял Стас, выйдя из ближайшей к его каюте умывальной, расположенной рядом с душевой и ватерклозетом. Отмыв сажу с лица и рук, он направился к себе, чтобы сменить рубашку перед обедом.
Поприветствовав третий раз за день Сержа, слоняющегося по коридору, вошёл в каюту, стянул рубашку, оставшись в одних лишь брюках. В дверь постучали.
— Входи! — крикнул он, полагая, что это опять тот же Серж, но вошла Мими, Откуда взялась? Ведь он секунду назад был в коридоре и её не видел!
— Каким чудом? — спросил он.
— А я в соседней каюте, — мурлыкнула она со своими всегдашними перепадами интонации. — Услышала, что вы с Сержем бу-бу-бу… дай, думаю, зайду посмотрю, как он тут устроился… искусствове-ед… кня-азь…
Говоря это, она оглядела каюту, книги на столике и самого полураздетого Стаса и продолжала:
— Кни-ижки у него… умный он. Грудь у него, — провела по его груди пальцем, — вы-ыпуклая, редкость в наше чахоточное время…
— Ну, — смутился он, глядя сверху на её макушку, — предположим, у Сержа грудь шире раза в три.
— И кни-ижек у Сержа целый шкап, — продолжала она в том же тягучем темпе, — и фре-ески Серж рисует на досуге…
Лукаво глянула на него, засмеялась:
— Испугались, князь? Покажите-ка мне, что у вас тут за книги.
Он показал; Мими быстро просматривала аннотации, откладывая в сторону то, что ей и так было известно.
— Эту я читала… Эта у меня есть… А это что? — И взяла в руки книгу А. А. Букашкова «Фон Садов, которого не было». — Тут про того Садова, который геолог, ученик Ломоносова?
Стас объяснил, что на самом деле это роман, выдумка, но с элементами исторического исследования. О Ломоносове там нет ни слова; главная интрига — участие фон Садова в заговоре против Павла Петровича. Якобы он разоблачил знаменитого фельдфебеля Степана, что способствовало гибели Павла.
— Степан… — задумчиво произнесла Мими. — Не был бы он одиночкой, мог бы спасти императора. Дадите почитать эту книжечку?
Стас её ещё сам не дочитал, но отказать Мими не мог.
Ударила рында к обеду.
От России на всемирную выставку в Париж художников всего ехало восемь душ, девятым в их группе числился доктор искусствоведения Андрей Чегодаев, а за их столом в ресторане, как оказалось, был и неожиданный десятый: Виталий Иванович Лихачёв.
— Вы сами-то из наших? Человек искусства? Или… по-другому какому ведомству проходите?.. — тревожно спросил его Чегодаев.
— Юридическое обслуживание, сэр. Я улаживаю конфликты. Господа! Предположим, чью-то картину хотят купить, но стороны не сходятся в цене. Зовите меня!
В отличие от капитанского стола, за которым кормили "звёзд», здесь не полагалось меню в кожаном переплёте. Впрочем. здесь меню не было и в любом другом переплёте. У художников только поинтересовались, мясное или рыбное блюдо подавать в качестве горячего.
А напитки — отдельно, за свой счёт.
Услышав об этом, живописцы приуныли. Они рассчитывали, что хотя бы по соточке нальют бесплатно. Но морской воздух пробуждает аппетит, поэтому некоторые набросились на салат из крабов, а некоторые… из числа тех, кто знал, с кем надо дружить, затеяли обсуждение животрепещущего вопроса: не взять ли в складчину литровую бутыль водки? Лихачёв делал вид, что их не слышит, потом ушёл, вернулся, а прибежавший следом стюард стал живо загромождать их стол графинчиками, приговаривая: подарок-с от неизвестного благодетеля.
Андрей Чегодаев, что было в его характере, устроил сквалыжный допрос: почему да с какой целью Виталик спаивает творческую интеллигенцию, на что тот, смеясь, отвечал, что его претензии юридически не обоснованы: благодетель-то неизвестен! Художники искусствоведа, как оно от веку заведено, заклеймили придирой, постановили ему не наливать, а сами выпили за начало плавания. Потом за то, чтобы доплыть. Потом — чтобы вернуться.
К столу капитана, который обедал вместе с самыми важными персонами из числа пассажиров, проследовала Марина в сопровождении министра культуры Российской республики, его жены, верной Мими и прочих. Увидев их, вскочил на ноги портретист Михаил Соколов.
Это был довольно пухлый субъект, носивший маленькое лицо, затерянное в куче многочисленных щёк и подбородков. Стас имел возможность, переодеваясь в петроградской квартире Анджея Януарьевича, видеть портрет работы этого художника: отчим был изображён в полный рост, в парадном мундире, с саблей на боку. Особенно поражала монументальная золочёная рама.
— Господа! — восторженно прокричал Соколов. — Я поднимаю свой бокал за нашу власть, наше правительство твёрдой руки, которое уверенно выводит страну из кризиса, бьёт националистов, борется с бедностью и…
— … и катает нас в Париж на халяву!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112