Серж улыбался, глядя на них пустыми глазами; ему было всё равно.
До обеда они правили речь, смеялись, вписывая всякие мелочи для «придания индивидуальности»; Марина гоняла Сержа то за Чегодаевым, то за Мими, то за министром; всех заставляла читать речь и нахваливала Стаса: вот какой умница наш князь!
А Стас радовался, какая умница Мими. Ни полсловом, ни жестом не выдала особости их отношений.
… С «записными женихами» Лёней и Геней Стас познакомился в первый же час пребывания на борту. Даже не то что познакомился: ему назвали их имена-отчества, а они, не пожелав даже руки ему протянуть, отвернулись и ушли, смеясь чему-то своему. И за весь первый день плавания он их видел, но не общался.
Они были сынками каких-то видных сановников; полковник Лихачёв сказал ему каких, но Стас во всю свою прошлую здешнюю жизнь, как и любой нормальный московский подросток, не интересовался происходящим в кругах более широких чем дом, двор и школа, а потому фамилий представителей политической элиты не знал.
Было им лет по двадцать или около того, и внешне они выглядели, разумеется, взрослее Стаса.
Сейчас они стояли в пустом коридоре, возле того углубления, в котором прятался пожарный гидрант, и явно поджидали его. А он шёл к себе в каюту, с полотенцем на плече, и, отлично поняв, что ждут эти двое именно его, поравнявшись с ними, с улыбкой чётко произнёс:
— Добрый день, господа!
— Для кого добрый, а для кого и не очень, — угрожающе произнёс Лёня. — Ты, Стасик, зарываешься.
— О чём ты, Лёнчик?
— Какой я тебе Лёнчик! Я для тебя Леонид Петрович!
— Взаимно, Лёнчик, взаимно. Я для тебя Станислав Фёдорович.
— Мальчик не понимает, — сокрушённо сказал Лёне второй оболтус, Геня. — Придётся поучить. Взяли?
Они подхватили Стаса под локти и быстро понесли в конец коридора, куда-то на корму. В нём немедленно проснулись инстинкты бойца дружины князя Ондрия. Конечно, физически он был не тот, поскольку, даже впервые попав к князю, имел массу тела раза в два больше, а затем постоянными нагрузками ещё и накачал мышцы, — но выучка есть выучка. Они держат ему руки? Что ж, вывернувшись всем телом, он обхватил Лёнчика ногами, дёрнул, и тот упал, а вслед за ним и Геня, а Стас, не медля ни секунды, схватил обоих за лодыжки и быстро потащил к лестнице, ведущей на среднюю палубу. Здесь, не останавливаясь, он развернул Геню головой вперёд и сунул в проём в полу, а затем обернулся к сидящему на полу Лёне.
— Какого дьявола вам от меня надо, придурки? — взяв его за ворот рубашки, спросил он, пока Геня со стуком сыпался вниз по лестнице.
— Ты лезешь в чужую пьесу, — прохрипел Лёня. — Тебе с Мариной ничего не светит, неужели ты этого не понимаешь? — и зачем-то добавил слово «сука», после чего мгновенно получил кулаком в челюсть и отправился вслед за Геней вниз головой на среднюю палубу.
Оттуда послышались крики стюардов, озадаченных регулярностью падения элитных пассажиров с лестницы, а Стас, отряхнув ладони, пошёл куда шёл — то есть к себе в каюту. В мире определённо что-то было не так. Отчего-то Андрей отвешивал ему сомнительные комплименты. Отчего-то Марина была с ним непривычно ласковой. Отчего-то Мими вела себя, для их ситуации, ненормально холодно. Отчего-то два бонвивана решили на него напасть. Видимо, произошло нечто, чего он, Стас, не знает, а он предпочитал контролировать обстановку вокруг себя, что требует, разумеется, знания всех нюансов.
Тёплое августовское солнышко перекатывалось от кормы к носу; выставка стала на полдня ближе. Стас предложил, чтобы от художников на открытии сказали слово баталист Юстин Котов, георгиевский кавалер, и Никита Палыч Скорцев, друг и боевой товарищ французского премьера Саважа. Ведь мадам Саваж наверняка будет на выставке в составе французской делегации, не так ли?
Тут-то и выяснилось, что картин Скорцева никто не видел и в буклеты они не попали, поскольку означенный Скорцев числится не в основном составе делегации, а в дополнении. Не предоставил он и цветных фотографий. Впрочем, это понятно: откуда ему взять денег на такую роскошь? А когда теперь к нему пристали, утешил только тем, что у него «где-то там» должны быть фотографии чёрно-белые.
После обеда опять собрались в кают-компании, ' впятером; ждали, ждали, начались уже шуточки про «семеро одного не ждут», пересчитывались, смеялись. Пришли смурные видом Лёня с Геней, и их стало семеро, что увеличило интенсивность смеха остальных. Наконец приковылял Скорцев, принеся размытые какие-то, нечёткие фото: еле нашёл, говорит.
— Сами, должно быть, снимали? — вежливо поинтересовался Андрей Чегодаев.
— Что вы! — не понял юмора художник. — Я и не умею совсем. У меня и фотоаппарата нету.
Судя по этим изображениям, картины Скорцева были совершенно ужасны; или в цвете оно и ничего?.. Вряд ли, — думал про себя Стас. Если он намерен их там распродать, то, пожалуй… ну, может милостями премьера…
Среди прочего был целый триптих: на левой картине кто-то по-пластунски ползёт в кустах, на правой аляповатые взрывы и покойник, а на центральной — конный отряд. Прямо на зрителя на могучем коне скачет могучий всадник с могучими усами, а за ним ещё двое.
— Что всё это значит? — спросил Стас.
— Это мятежный отряд вахмистра Степана, — ответил Скорцев так, будто удивлялся, что кто-то мог не распознать сюжета. Но Стасу это мало что дало, и он продолжил свой допрос:
— Что за вахмистр и чем знаменит его отряд?
— И вы, юноша, представлялись мне знатоком истории! — усмехнулся художник. — Степан, русский народный герой, со своим отрядом сделал попытку спасти императора Павла Петровича во время заговора 1801 года.
— Понятно, — сказал Стас вздыхая. В душе ему было жалко старика. Мало что живописец он никудышный, так ещё и путаник. Но с другой стороны, как сам он говорил, это не уничтожает того факта, что он ветеран войны, да и человек в целом хороший. Не строй теории на частном случае. Да-с…
— Ой, была замечательная история, — неожиданно торопливо влезла в разговор Мими. — Сыновья убитого Павла очень переживали смерть отца. Когда уже при императоре Николае Павловиче в Париже хотели поставить пьесу об убийстве Павла, Николай вызвал французского посла и велел ему, чтобы постановку запретили. Тот ответил, что. у них демократия и правительство театрам ничего запретить не может. Тогда Николай так ему сказал: я пришлю в Париж сорок тысяч зрителей в серых шинелях, и они вашу пьесу освищут. И вы знаете, пьесу сняли с репертуара!
Все, кроме Скорцева, этот анекдот слышали не раз, но вежливо посмеялись. Затем Стас, чтобы сгладить неловкость от исторической дремучести старика, спросил:
— Никита Палыч, если вы согласитесь сказать слово на открытии выставки, я помогу вам подготовить речь.
— Вы? — поразился Скорцев. — Мою речь?
Он явно изменил своё мнение о Стасе в худшую сторону. Схватил костыли, хотел уйти; передумал и остался; налил из графина воды. Показал пальцем на Марину:
— Может, ещё и эта юная леди напишет речь за ветерана? А? Молодые люди! Соберись вы здесь хоть вдесятером, хоть сотней, всё равно не будете знать про войну то, что в одиночку знаю я или другой ветеран. Все, кто там не был, сочиняют ложь. Любой историк, рассуждающий о прошлом, в котором не был, обязательно ошибается. Никакие писаки-журналяки не знают моей войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
До обеда они правили речь, смеялись, вписывая всякие мелочи для «придания индивидуальности»; Марина гоняла Сержа то за Чегодаевым, то за Мими, то за министром; всех заставляла читать речь и нахваливала Стаса: вот какой умница наш князь!
А Стас радовался, какая умница Мими. Ни полсловом, ни жестом не выдала особости их отношений.
… С «записными женихами» Лёней и Геней Стас познакомился в первый же час пребывания на борту. Даже не то что познакомился: ему назвали их имена-отчества, а они, не пожелав даже руки ему протянуть, отвернулись и ушли, смеясь чему-то своему. И за весь первый день плавания он их видел, но не общался.
Они были сынками каких-то видных сановников; полковник Лихачёв сказал ему каких, но Стас во всю свою прошлую здешнюю жизнь, как и любой нормальный московский подросток, не интересовался происходящим в кругах более широких чем дом, двор и школа, а потому фамилий представителей политической элиты не знал.
Было им лет по двадцать или около того, и внешне они выглядели, разумеется, взрослее Стаса.
Сейчас они стояли в пустом коридоре, возле того углубления, в котором прятался пожарный гидрант, и явно поджидали его. А он шёл к себе в каюту, с полотенцем на плече, и, отлично поняв, что ждут эти двое именно его, поравнявшись с ними, с улыбкой чётко произнёс:
— Добрый день, господа!
— Для кого добрый, а для кого и не очень, — угрожающе произнёс Лёня. — Ты, Стасик, зарываешься.
— О чём ты, Лёнчик?
— Какой я тебе Лёнчик! Я для тебя Леонид Петрович!
— Взаимно, Лёнчик, взаимно. Я для тебя Станислав Фёдорович.
— Мальчик не понимает, — сокрушённо сказал Лёне второй оболтус, Геня. — Придётся поучить. Взяли?
Они подхватили Стаса под локти и быстро понесли в конец коридора, куда-то на корму. В нём немедленно проснулись инстинкты бойца дружины князя Ондрия. Конечно, физически он был не тот, поскольку, даже впервые попав к князю, имел массу тела раза в два больше, а затем постоянными нагрузками ещё и накачал мышцы, — но выучка есть выучка. Они держат ему руки? Что ж, вывернувшись всем телом, он обхватил Лёнчика ногами, дёрнул, и тот упал, а вслед за ним и Геня, а Стас, не медля ни секунды, схватил обоих за лодыжки и быстро потащил к лестнице, ведущей на среднюю палубу. Здесь, не останавливаясь, он развернул Геню головой вперёд и сунул в проём в полу, а затем обернулся к сидящему на полу Лёне.
— Какого дьявола вам от меня надо, придурки? — взяв его за ворот рубашки, спросил он, пока Геня со стуком сыпался вниз по лестнице.
— Ты лезешь в чужую пьесу, — прохрипел Лёня. — Тебе с Мариной ничего не светит, неужели ты этого не понимаешь? — и зачем-то добавил слово «сука», после чего мгновенно получил кулаком в челюсть и отправился вслед за Геней вниз головой на среднюю палубу.
Оттуда послышались крики стюардов, озадаченных регулярностью падения элитных пассажиров с лестницы, а Стас, отряхнув ладони, пошёл куда шёл — то есть к себе в каюту. В мире определённо что-то было не так. Отчего-то Андрей отвешивал ему сомнительные комплименты. Отчего-то Марина была с ним непривычно ласковой. Отчего-то Мими вела себя, для их ситуации, ненормально холодно. Отчего-то два бонвивана решили на него напасть. Видимо, произошло нечто, чего он, Стас, не знает, а он предпочитал контролировать обстановку вокруг себя, что требует, разумеется, знания всех нюансов.
Тёплое августовское солнышко перекатывалось от кормы к носу; выставка стала на полдня ближе. Стас предложил, чтобы от художников на открытии сказали слово баталист Юстин Котов, георгиевский кавалер, и Никита Палыч Скорцев, друг и боевой товарищ французского премьера Саважа. Ведь мадам Саваж наверняка будет на выставке в составе французской делегации, не так ли?
Тут-то и выяснилось, что картин Скорцева никто не видел и в буклеты они не попали, поскольку означенный Скорцев числится не в основном составе делегации, а в дополнении. Не предоставил он и цветных фотографий. Впрочем, это понятно: откуда ему взять денег на такую роскошь? А когда теперь к нему пристали, утешил только тем, что у него «где-то там» должны быть фотографии чёрно-белые.
После обеда опять собрались в кают-компании, ' впятером; ждали, ждали, начались уже шуточки про «семеро одного не ждут», пересчитывались, смеялись. Пришли смурные видом Лёня с Геней, и их стало семеро, что увеличило интенсивность смеха остальных. Наконец приковылял Скорцев, принеся размытые какие-то, нечёткие фото: еле нашёл, говорит.
— Сами, должно быть, снимали? — вежливо поинтересовался Андрей Чегодаев.
— Что вы! — не понял юмора художник. — Я и не умею совсем. У меня и фотоаппарата нету.
Судя по этим изображениям, картины Скорцева были совершенно ужасны; или в цвете оно и ничего?.. Вряд ли, — думал про себя Стас. Если он намерен их там распродать, то, пожалуй… ну, может милостями премьера…
Среди прочего был целый триптих: на левой картине кто-то по-пластунски ползёт в кустах, на правой аляповатые взрывы и покойник, а на центральной — конный отряд. Прямо на зрителя на могучем коне скачет могучий всадник с могучими усами, а за ним ещё двое.
— Что всё это значит? — спросил Стас.
— Это мятежный отряд вахмистра Степана, — ответил Скорцев так, будто удивлялся, что кто-то мог не распознать сюжета. Но Стасу это мало что дало, и он продолжил свой допрос:
— Что за вахмистр и чем знаменит его отряд?
— И вы, юноша, представлялись мне знатоком истории! — усмехнулся художник. — Степан, русский народный герой, со своим отрядом сделал попытку спасти императора Павла Петровича во время заговора 1801 года.
— Понятно, — сказал Стас вздыхая. В душе ему было жалко старика. Мало что живописец он никудышный, так ещё и путаник. Но с другой стороны, как сам он говорил, это не уничтожает того факта, что он ветеран войны, да и человек в целом хороший. Не строй теории на частном случае. Да-с…
— Ой, была замечательная история, — неожиданно торопливо влезла в разговор Мими. — Сыновья убитого Павла очень переживали смерть отца. Когда уже при императоре Николае Павловиче в Париже хотели поставить пьесу об убийстве Павла, Николай вызвал французского посла и велел ему, чтобы постановку запретили. Тот ответил, что. у них демократия и правительство театрам ничего запретить не может. Тогда Николай так ему сказал: я пришлю в Париж сорок тысяч зрителей в серых шинелях, и они вашу пьесу освищут. И вы знаете, пьесу сняли с репертуара!
Все, кроме Скорцева, этот анекдот слышали не раз, но вежливо посмеялись. Затем Стас, чтобы сгладить неловкость от исторической дремучести старика, спросил:
— Никита Палыч, если вы согласитесь сказать слово на открытии выставки, я помогу вам подготовить речь.
— Вы? — поразился Скорцев. — Мою речь?
Он явно изменил своё мнение о Стасе в худшую сторону. Схватил костыли, хотел уйти; передумал и остался; налил из графина воды. Показал пальцем на Марину:
— Может, ещё и эта юная леди напишет речь за ветерана? А? Молодые люди! Соберись вы здесь хоть вдесятером, хоть сотней, всё равно не будете знать про войну то, что в одиночку знаю я или другой ветеран. Все, кто там не был, сочиняют ложь. Любой историк, рассуждающий о прошлом, в котором не был, обязательно ошибается. Никакие писаки-журналяки не знают моей войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112