сам и подал, я ему все подал. J'?tais digne et calme.* Из книг он взял заграничные издания Герцена, переплетенный экземпляр Колокола, четыре списка моей поэмы et enfin tout ?a.* Затем бумаги и письма et quelques unes de mes ?bauches historiques, critiques et politiques.* Все это они понесли. Настасья говорит, что солдат в тачке свез и фартуком накрыли; oui, c'est cela,* фартуком…
Это был бред. Кто мог что-нибудь тут понять? Я вновь забросал его вопросами: один ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по какому праву? как он смел? чем объяснил?
– Il ?tait seul, bien seul, впрочем, и еще кто-то был dans Fantichambre, oui, je m'en souviens, et puis…* Впрочем, и еще кто-то, кажется, был, а в сенях стоял сторож. Надо спросить у Настасьи; она все это лучше знает. J'?tais surexcit?, voyez vous. Il parlait, il parlait… un tas de choses; впрочем он очень мало говорил, а это все я говорил… Я рассказал мою жизнь, разумеется, с одной этой точки зрения… J'?tais surexcit?, mais digne, je vous l'assure.* Боюсь впрочем что я, кажется, заплакал. Тачку они взяли у лавочника, рядом.
– О боже, как могло все это сделаться! Но ради бога, говорите точнее, Степан Трофимович, ведь это сон, что вы рассказываете!
– Cher, я и сам как во сне… Savez vous, il a prononc? le nom de Teliatnikoff, и я думаю, что вот этот-то и прятался в сенях. Да, вспомнил, он предлагал прокурора и, кажется, Дмитрия Митрича… qui me doit encore quinze roubles de ералаш soit dit en passant. Enfin, je n'ai pas trop compris.* Но я их перехитрил, и какое мне дело до Дмитрия Митрича. Я, кажется, очень стал просить его скрыть, очень просил, очень, боюсь даже, что унизился, comment croyez-vous? Enfin il a consenti…* Да, вспомнил, это он сам просил, что будет лучше, чтобы скрыть, потому что он пришел только „взглянуть“ et rien de plus,* и больше ничего, ничего… и что если ничего не найдут, то и ничего не будет. Так что мы и кончили все en amis, je suis tout-а-fait content.*
– Помилуйте, да ведь он предлагал вам известный в таких случаях порядок и гарантии, а вы же сами и отклонили! – вскричал я в дружеском негодовании.
– Нет, этак лучше без гарантии. И к чему скандал? Пускай до поры до временни en amis… Вы знаете, в нашем городе если узнают… mes ennemis… et puis a quoi bon ce procureur, ce cochon de notre procureur, qui deux fois m'a manqu? de politesse et qu'on a ross? а plaisir Fautre ann?e chez cette charmante et belle Наталья Павловна, quand il se cacha dans son boudoir. Et puis, mon ami,* не возражайте мне и не обескураживайте, прошу вас, потому что нет ничего несноснее, когда человек несчастен, а ему тут-то и указывают сто друзей, как он сглупил. Садитесь однако и пейте чай, и признаюсь я очень устал… не прилечь ли мне и не приложить ли уксусу к голове, как вы думаете?
– Непременно, – вскричал я, – и даже бы льду. Вы очень расстроены. Вы бледны и руки трясутся. Лягте, отдохните и подождите рассказывать. Я посижу подле и подожду.
Он не решался лечь, но я настоял. Настасья принесла в чашке уксусу, я намочил полотенце и приложил к его голове. Затем Настасья стала на стул и полезла зажигать в углу лампадку пред образом. Я с удивлением это заметил; да и лампадки прежде никогда не бывало, а теперь вдруг явилась.
– Это я давеча распорядился, только что те ушли, – пробормотал Степан Трофимович, хитро посмотрев на меня: – quand on a de ces choses-lа dans sa chambre et qu'on vient vous arr?ter,* то это внушает, и должны же они доложить, что видели…
Кончив с лампадкой, Настасья стала в дверях, приложила правую ладонь к щеке и начала смотреть на него с плачевным видом.
– Eloignez-la* под каким-нибудь предлогом, – кивнул он мне с дивана, – терпеть я не могу этой русской жалости et puis cа m'emb?te.*
Но она ушла сама. Я заметил, что он все озирался к дверям и прислушивался в переднюю.
– Il faut ?tre pr?t, voyez-vous, – значительно взглянул он на меня, – chaque moment…* придут, возьмут, и фью – исчез человек!
– Господи! Кто придет? Кто вас возьмет?
– Voyez-vous, mon cher,* я прямо спросил его, когда он уходил, что со мной теперь сделают?
– Вы бы уж лучше спросили, куда сошлют! – вскричал я в том же негодовании.
– Я это и подразумевал, задавая вопрос, но он ушел и ничего не ответил. Voyez-vous: насчет белья, платья, теплого платья особенно, это уж как они сами хотят, велят взять – так, а то так и в солдатской шинели отправят. Но я тридцать пять рублей (понизил он вдруг голос, озираясь на дверь, в которую вышла Настасья) тихонько просунул в прореху в жилетном кармане, вот тут, пощупайте… Я думаю, жилета они снимать не станут, а для виду в портмоне оставил семь рублей, „все, дескать, что имею“. Знаете, тут мелочь и сдача медными на столе, так что они не догадаются, что я деньги спрятал, а подумают, что тут все. Ведь бог знает, где сегодня придется ночевать.
Я поник головой при таком безумии. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать так нельзя было, как он передавал, и уж конечно он сбивался. Правда, все это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда и то, что ему предлагали (по его же словам) более правильную процедуру, но он перехитрил и отказался… Конечно прежде, то-есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних случаях… Но какой же опять тут мог быть такой крайний случай? Вот что сбивало меня с толку.
– Тут наверно телеграмма из Петербурга была, – сказал вдруг Степан Трофимович.
– Телеграмма! Про вас? Это за сочинения-то Герцена да за вашу поэму, с ума вы сошли, да за что тут арестовать?
Я просто озлился. Он сделал гримасу и видимо обиделся – не за окрик мой, а за мысль, что не за что было арестовать.
– Кто может знать в наше время, за что его могут арестовать? – загадочно пробормотал он. Дикая, нелепейшая идея мелькнула у меня в уме.
– Степан Трофимович, скажите мне как другу, – вскричал я, -как истинному другу, я вас не выдам: принадлежите вы к какому-нибудь тайному обществу или нет?
И вот, к удивлению моему, он и тут был не уверен: участвует он или нет в каком-нибудь тайном обществе.
– Ведь как это считать, voyez-vous…
– Как, как „как считать“?
– Когда принадлежишь всем сердцем прогрессу и… кто может заручиться: думаешь, что не принадлежишь, ан смотришь, окажется, что к чему-нибудь и принадлежишь.
– Как это можно, тут да или нет?
– Cela date de P?tersbourg,* когда мы с нею хотели там основать журнал. Вот где корень. Мы тогда ускользнули, и они нас забыли, а теперь вспомнили. Cher, cher, разве вы не знаете! – воскликнул он болезненно: – у нас возьмут, посадят в кибитку и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…
И он вдруг заплакал горячими, горячими слезами. Слезы так и хлынули. Он закрыл глаза своим красным фуляром и рыдал, рыдал минут пять, конвульсивно. Меня всего передернуло. Этот человек, двадцать лет нам пророчествовавший, наш проповедник, наставник, патриарх, Кукольник, так высоко и величественно державший себя над всеми нами, пред которым мы так от души преклонялись, считая за честь – и вдруг он теперь рыдал, рыдал как крошечный, нашаливший мальчик, в ожидании розги, за которою отправился учитель. Мне ужасна стало жаль его. В „кибитку“ он очевидно верил, как в то, что я сидел подле него, и ждал ее именно в это утро, сейчас, сию минуту, и все это за сочинения Герцена да за какую-то свою поэму! Такое полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности было и умилительно и как-то противно.
Он наконец плакать перестал, встал с дивана и начал опять ходить по комнате, продолжая со мной разговор, но поминутно поглядывая в окошко и прислушиваясь в переднюю. Разговор наш продолжался бессвязно. Все уверения мои и успокоения отскакивали как от стены горох. Он мало слушал, но все-таки ему ужасно нужно было, чтоб я его успокоивал, и без умолку говорил в этом смысле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
Это был бред. Кто мог что-нибудь тут понять? Я вновь забросал его вопросами: один ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по какому праву? как он смел? чем объяснил?
– Il ?tait seul, bien seul, впрочем, и еще кто-то был dans Fantichambre, oui, je m'en souviens, et puis…* Впрочем, и еще кто-то, кажется, был, а в сенях стоял сторож. Надо спросить у Настасьи; она все это лучше знает. J'?tais surexcit?, voyez vous. Il parlait, il parlait… un tas de choses; впрочем он очень мало говорил, а это все я говорил… Я рассказал мою жизнь, разумеется, с одной этой точки зрения… J'?tais surexcit?, mais digne, je vous l'assure.* Боюсь впрочем что я, кажется, заплакал. Тачку они взяли у лавочника, рядом.
– О боже, как могло все это сделаться! Но ради бога, говорите точнее, Степан Трофимович, ведь это сон, что вы рассказываете!
– Cher, я и сам как во сне… Savez vous, il a prononc? le nom de Teliatnikoff, и я думаю, что вот этот-то и прятался в сенях. Да, вспомнил, он предлагал прокурора и, кажется, Дмитрия Митрича… qui me doit encore quinze roubles de ералаш soit dit en passant. Enfin, je n'ai pas trop compris.* Но я их перехитрил, и какое мне дело до Дмитрия Митрича. Я, кажется, очень стал просить его скрыть, очень просил, очень, боюсь даже, что унизился, comment croyez-vous? Enfin il a consenti…* Да, вспомнил, это он сам просил, что будет лучше, чтобы скрыть, потому что он пришел только „взглянуть“ et rien de plus,* и больше ничего, ничего… и что если ничего не найдут, то и ничего не будет. Так что мы и кончили все en amis, je suis tout-а-fait content.*
– Помилуйте, да ведь он предлагал вам известный в таких случаях порядок и гарантии, а вы же сами и отклонили! – вскричал я в дружеском негодовании.
– Нет, этак лучше без гарантии. И к чему скандал? Пускай до поры до временни en amis… Вы знаете, в нашем городе если узнают… mes ennemis… et puis a quoi bon ce procureur, ce cochon de notre procureur, qui deux fois m'a manqu? de politesse et qu'on a ross? а plaisir Fautre ann?e chez cette charmante et belle Наталья Павловна, quand il se cacha dans son boudoir. Et puis, mon ami,* не возражайте мне и не обескураживайте, прошу вас, потому что нет ничего несноснее, когда человек несчастен, а ему тут-то и указывают сто друзей, как он сглупил. Садитесь однако и пейте чай, и признаюсь я очень устал… не прилечь ли мне и не приложить ли уксусу к голове, как вы думаете?
– Непременно, – вскричал я, – и даже бы льду. Вы очень расстроены. Вы бледны и руки трясутся. Лягте, отдохните и подождите рассказывать. Я посижу подле и подожду.
Он не решался лечь, но я настоял. Настасья принесла в чашке уксусу, я намочил полотенце и приложил к его голове. Затем Настасья стала на стул и полезла зажигать в углу лампадку пред образом. Я с удивлением это заметил; да и лампадки прежде никогда не бывало, а теперь вдруг явилась.
– Это я давеча распорядился, только что те ушли, – пробормотал Степан Трофимович, хитро посмотрев на меня: – quand on a de ces choses-lа dans sa chambre et qu'on vient vous arr?ter,* то это внушает, и должны же они доложить, что видели…
Кончив с лампадкой, Настасья стала в дверях, приложила правую ладонь к щеке и начала смотреть на него с плачевным видом.
– Eloignez-la* под каким-нибудь предлогом, – кивнул он мне с дивана, – терпеть я не могу этой русской жалости et puis cа m'emb?te.*
Но она ушла сама. Я заметил, что он все озирался к дверям и прислушивался в переднюю.
– Il faut ?tre pr?t, voyez-vous, – значительно взглянул он на меня, – chaque moment…* придут, возьмут, и фью – исчез человек!
– Господи! Кто придет? Кто вас возьмет?
– Voyez-vous, mon cher,* я прямо спросил его, когда он уходил, что со мной теперь сделают?
– Вы бы уж лучше спросили, куда сошлют! – вскричал я в том же негодовании.
– Я это и подразумевал, задавая вопрос, но он ушел и ничего не ответил. Voyez-vous: насчет белья, платья, теплого платья особенно, это уж как они сами хотят, велят взять – так, а то так и в солдатской шинели отправят. Но я тридцать пять рублей (понизил он вдруг голос, озираясь на дверь, в которую вышла Настасья) тихонько просунул в прореху в жилетном кармане, вот тут, пощупайте… Я думаю, жилета они снимать не станут, а для виду в портмоне оставил семь рублей, „все, дескать, что имею“. Знаете, тут мелочь и сдача медными на столе, так что они не догадаются, что я деньги спрятал, а подумают, что тут все. Ведь бог знает, где сегодня придется ночевать.
Я поник головой при таком безумии. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать так нельзя было, как он передавал, и уж конечно он сбивался. Правда, все это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда и то, что ему предлагали (по его же словам) более правильную процедуру, но он перехитрил и отказался… Конечно прежде, то-есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних случаях… Но какой же опять тут мог быть такой крайний случай? Вот что сбивало меня с толку.
– Тут наверно телеграмма из Петербурга была, – сказал вдруг Степан Трофимович.
– Телеграмма! Про вас? Это за сочинения-то Герцена да за вашу поэму, с ума вы сошли, да за что тут арестовать?
Я просто озлился. Он сделал гримасу и видимо обиделся – не за окрик мой, а за мысль, что не за что было арестовать.
– Кто может знать в наше время, за что его могут арестовать? – загадочно пробормотал он. Дикая, нелепейшая идея мелькнула у меня в уме.
– Степан Трофимович, скажите мне как другу, – вскричал я, -как истинному другу, я вас не выдам: принадлежите вы к какому-нибудь тайному обществу или нет?
И вот, к удивлению моему, он и тут был не уверен: участвует он или нет в каком-нибудь тайном обществе.
– Ведь как это считать, voyez-vous…
– Как, как „как считать“?
– Когда принадлежишь всем сердцем прогрессу и… кто может заручиться: думаешь, что не принадлежишь, ан смотришь, окажется, что к чему-нибудь и принадлежишь.
– Как это можно, тут да или нет?
– Cela date de P?tersbourg,* когда мы с нею хотели там основать журнал. Вот где корень. Мы тогда ускользнули, и они нас забыли, а теперь вспомнили. Cher, cher, разве вы не знаете! – воскликнул он болезненно: – у нас возьмут, посадят в кибитку и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…
И он вдруг заплакал горячими, горячими слезами. Слезы так и хлынули. Он закрыл глаза своим красным фуляром и рыдал, рыдал минут пять, конвульсивно. Меня всего передернуло. Этот человек, двадцать лет нам пророчествовавший, наш проповедник, наставник, патриарх, Кукольник, так высоко и величественно державший себя над всеми нами, пред которым мы так от души преклонялись, считая за честь – и вдруг он теперь рыдал, рыдал как крошечный, нашаливший мальчик, в ожидании розги, за которою отправился учитель. Мне ужасна стало жаль его. В „кибитку“ он очевидно верил, как в то, что я сидел подле него, и ждал ее именно в это утро, сейчас, сию минуту, и все это за сочинения Герцена да за какую-то свою поэму! Такое полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности было и умилительно и как-то противно.
Он наконец плакать перестал, встал с дивана и начал опять ходить по комнате, продолжая со мной разговор, но поминутно поглядывая в окошко и прислушиваясь в переднюю. Разговор наш продолжался бессвязно. Все уверения мои и успокоения отскакивали как от стены горох. Он мало слушал, но все-таки ему ужасно нужно было, чтоб я его успокоивал, и без умолку говорил в этом смысле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174