– Ставрогин уехал? – спросил Кириллов.
– Уехал.
– Это он хорошо сделал.
Петр Степанович сверкнул было глазами, но придержался.
– Мне все равно, как вы думаете, лишь бы каждый сдержал свое слово.
– Я сдержу свое слово.
– Впрочем я и всегда был уверен, что вы исполните ваш долг как независимый и прогрессивный человек.
– А вы смешны.
– Это пусть, я очень рад рассмешить. Я всегда рад, если могу угодить.
– Вам очень хочется, чтоб я застрелил себя, и боитесь если вдруг нет?
– То-есть, видите ли, вы сами соединили ваш план с нашими действиями. Рассчитывая на ваш план, мы уже кое-что предприняли, так что вы уж никак не могли бы отказаться, потому что нас подвели.
– Права никакого.
– Понимаю, понимаю, ваша полная воля, а мы ничто, но только чтоб эта полная ваша воля совершилась.
– И я должен буду взять на себя все ваши мерзости?
– Послушайте, Кириллов, вы не трусите ли? Если хотите отказаться, объявите сейчас же.
– Я не трушу.
– Я потому, что вы очень уж много спрашиваете.
– Скоро вы уйдете?
– Опять спрашиваете?
Кириллов презрительно оглядел его.
– Вот видите ли, – продолжал Петр Степанович, все более и более сердясь и беспокоясь и не находя надлежащего тона, – вы хотите, чтоб я ушел для уединения, чтобы сосредоточиться; но все это опасные признаки для вас же, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы не думать, а так. И вы право меня беспокоите.
– Мне только одно очень скверно, что в ту минуту будет подле меня гадина как вы.
– Ну, это-то все равно. Я пожалуй в то время выйду и постою на крыльце. Если вы умираете и так неравнодушны, то… все это очень опасно. Я выйду на крыльцо, и предположите, что я ничего не понимаю и что я безмерно ниже вас человек.
– Нет, вы не безмерно; вы со способностями, но очень много не понимаете, потому что вы низкий человек.
– Очень рад, очень рад. Я уже сказал, что очень рад доставить развлечение… в такую минуту.
– Вы ничего не понимаете.
– То-есть, я… во всяком случае, я слушаю с уважением.
– Вы ничего не можете; вы даже теперь мелкой злобы спрятать не можете, хоть вам и невыгодно показывать. Вы меня разозлите, и я вдруг захочу еще полгода.
Петр Степанович посмотрел на часы.
– Я ничего никогда не понимал в вашей теории, но знаю, что вы не для нас ее выдумали, стало быть и без нас исполните. Знаю тоже, что не вы съели идею, а вас съела идея, стало быть и не отложите.
– Как? Меня съела идея?
– Да.
– А не я съел идею? Это хорошо. У вас есть маленький ум. Только вы дразните, а я горжусь.
– И прекрасно, и прекрасно. Это именно так и надо, чтобы вы гордились.
– Довольно; вы допили, уходите.
– Чорт возьми, придется, – привстал Петр Степанович.
– Однако все-таки рано. Послушайте, Кириллов, у Мясничихи застану я того человека, понимаете? Или и она наврала?
– Не застанете, потому что он здесь, а не там.
– Как здесь, чорт возьми, где?
– Сидит в кухне, ест и пьет.
– Да как он смел? – гневно покраснел Петр Степанович. – Он обязан был ждать… вздор! У него ни паспорта, ни денег!
– Не знаю. Он пришел проститься; одет и готов. Уходит и не воротится. Он говорил, что вы подлец, и не хочет ждать ваших денег.
– А-а! Он боится, что я… ну да я и теперь могу его, если… Где он, в кухне?
Кириллов отворил боковую дверь в крошечную темную комнату; из этой комнаты тремя ступенями вниз сходили в кухню, прямо в ту отгороженную каморку, в которой обыкновенно помещалась кухаркина кровать. Здесь-то в углу, под образами, и сидел теперь Федька за тесовым непокрытым столом. На столе пред ним помещался полуштоф, на тарелке хлеб и на глиняной посудине холодный кусок говядины с картофелем. Он закусывал с прохладой и был уже вполпьяна, но сидел в тулупе и очевидно совсем готовый в поход. За перегородкой закипал самовар, но не для Федьки, а сам Федька обязательно раздувал и настаивал его, вот уже с неделю или более каждую ночь для „Алексея Нилыча-с, ибо оченно привыкли, чтобы чай по ночам-с“. Я сильно думаю, что говядину с картофелем за неимением кухарки, зажарил для Федьки еще с утра сам Кириллов.
– Это что ты выдумал? – вкатился вниз Петр Степанович. – Почему не ждал, где приказано?
И он с розмаху стукнул по столу кулаком.
Федька приосанился.
– Ты постой, Петр Степанович, постой, – щеголевато отчеканивая каждое слово заговорил он, – ты первым долгом здесь должен понимать, что ты на благородном визите у господина Кириллова, Алексея Нилыча, у которого всегда сапоги чистить можешь, потому он пред тобой образованный ум, а ты всего только – тьфу!
И он щеголевато отплевался в сторону сухим плевком. Видна была надменность, решимость и некоторое, весьма опасное, напускное, спокойное резонерство до первого взрыва. Но Петру Степановичу уже некогда было замечать опасности, да и не сходилось с его взглядом на вещи. Происшествия и неудачи дня совсем его закружили… Липутин с любопытством выглядывал вниз, с трех ступеней, из темной каморки.
– Хочешь или не хочешь иметь верный паспорт и хорошие деньги на проезд куда сказано? Да, или нет?
– Видишь, Петр Степанович, ты меня с самого первоначалу зачал обманывать, потому как ты выходишь передо мною настоящий подлец. Все равно как поганая человечья вошь, – вот я тебя за кого почитаю. Ты мне за неповинную кровь большие деньги сулил и за господина Ставрогина клятву давал, несмотря на то, что выходит одно лишь твое неучтивство. Я как есть ни одной каплей не участвовал, не то что полторы тысячи, а господин Ставрогин тебя давеча по щекам отхлестали, что уже и нам известно. Теперь ты мне сызнова угрожаешь и деньги сулишь, на какое дело – молчишь. А я сумлеваюсь в уме, что в Петербург меня шлешь, чтоб господину Ставрогину, Николаю Всеволодовичу, чем ни на есть по злобе своей отомстить, надеясь на мое легковерие. И из этого ты выходишь первый убивец. И знаешь ли ты, чего стал достоин уже тем одним пунктом, что в самого бога, творца истинного, перестал по разврату своему веровать? Все одно, что идолопоклонник и на одной линии с татарином или мордвой состоишь. Алексей Нилыч, будучи философом, тебе истинного бога, творца создателя, многократно объяснял и о сотворении мира, равно и будущих судеб и преображения всякой твари и всякого зверя из книги Апокалипсиса. Но ты как бестолковый идол в глухоте и немоте упорствуешь и прапорщика Эртелева к тому же самому привел, как тот самый злодей соблазнитель, называемый атеист…
– Ах ты пьяная харя! Сам образа обдирает, да еще бога проповедует!
– Я, видишь, Петр Степанович, говорю тебе это верно, что обдирал; но я только зеньчуг поснимал, и почем ты знаешь, может, и моя слеза пред горнилом всевышнего в ту самую минуту преобразилась, за некую обиду мою, так как есть точь-в-точь самый сей сирота, не имея насущного даже пристанища. Ты знаешь ли по книгам, что некогда в древние времена некоторый купец, точь-в-точь с таким же слезным воздыханием и молитвой, у пресвятой богородицы с сияния перл похитил, и потом всенародно с коленопреклонением всю сумму к самому подножию возвратил, и матерь заступница пред всеми людьми его пеленой осенила, так что по этому предмету даже в ту пору чудо вышло, и в государственные книги все точь-в-точь через начальство велено записать. А ты пустил мышь, значит, надругался над самым божиим перстом. И не будь ты природный мой господин, которого я, еще отроком бывши, на руках наших нашивал, то как есть тебя теперича порешил бы, даже с места сего не сходя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174