– Но ведь и Москва сгореть может, а с ней моя рукопись. Нет, я лучше сейчас пошлю.
– Стойте, вот она! – вынул Петр Степанович из заднего кармана пачку почтовых листиков, – измялась немножко. Вообразите, как взял тогда у вас, так и пролежала все время в заднем кармане с носовым платком; забыл.
Кармазинов с жадностию схватил рукопись, бережно осмотрел ее, сосчитал листки и с уважением положил покамест подле себя, на особый столик, но так, чтоб иметь ее каждый миг на виду.
– Вы, кажется, не так много читаете? – прошипел он, не вытерпев.
– Нет, не так много.
– А уж по части русской беллетристики – ничего?
– По части русской беллетристики? Позвольте, я что-то читал… „По пути“… или „В путь“… или „На перепутьи“ что ли не помню. Давно читал, лет пять. Некогда.
Последовало некоторое молчание.
– Я, как приехал, уверил их всех, что вы чрезвычайно умный человек, и теперь, кажется, все здесь от вас без ума.
– Благодарю вас, – спокойно отозвался Петр Степанович.
Принесли завтрак. Петр Степанович с чрезвычайным аппетитом набросился на котлетку, мигом съел ее, выпил вино и выхлебнул кофе.
„Этот неуч“, в раздумьи оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, „этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись конечно прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может быть и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, чорт его впрочем дери“.
Он встал с дивана и начал прохаживаться по комнате из угла в угол, для моциону, что исполнял каждый раз после завтрака.
– Скоро отсюда? – спросил Петр Степанович с кресел, закурив папироску.
– Я собственно приехал продать имение и завишу теперь от моего управляющего.
– Вы ведь, кажется, приехали потому, что там эпидемии после войны ожидали?
– Н-нет, не совсем потому, – продолжал господин Кармазинов, благодушно скандируя свои фразы и при каждом обороте из угла в другой угол бодро дрыгая правою ножкой, впрочем чуть-чуть. – Я действительно, – усмехнулся он не без яду, – намереваюсь прожить как можно дольше. В русском барстве есть нечто чрезвычайно быстро изнашивающееся, во всех отношениях. Но я хочу износиться как можно позже и теперь перебираюсь за границу совсем; там и климат лучше и строение каменное и все крепче. На мой век Европы хватит, я думаю. Как вы думаете?
– Я почем знаю.
– Гм. Если там действительно рухнет Вавилон и падение его будет великое (в чем я совершенно с вами согласен, хотя и думаю, что на мой век его хватит), то у нас в России и рушиться нечему, сравнительно говоря. Упадут у нас не камни, а все расплывется в грязь. Святая Русь менее всего на свете может дать отпору чему-нибудь. Простой народ еще держится кое-как русским богом; но русский бог, по последним сведениям, весьма неблагонадежен и даже против крестьянской реформы едва устоял, по крайней мере сильно покачнулся. А тут железные дороги, а тут вы… уж в русского-то бога я совсем не верую.
– А в европейского?
– Я ни в какого не верую. Меня оклеветали пред русскою молодежью. Я всегда сочувствовал каждому движению ее. Мне показывали эти здешние прокламации. На них смотрят с недоумением, потому что всех пугает форма, но все однако уверены в их могуществе, хотя бы и не сознавая того. Все давно падают и все давно знают, что не за что ухватиться. Я уже потому убежден в успехе этой таинственной пропаганды, что Россия есть теперь по преимуществу то место в целом мире, где все что угодно может произойти без малейшего отпору. Я понимаю слишком хорошо, почему русские с состоянием все хлынули за границу и с каждым годом больше и больше. Тут просто инстинкт. Если кораблю потонуть, то крысы первые из него выселяются. Святая Русь страна деревянная, нищая и… опасная, страна тщеславных нищих в высших слоях своих, а в огромном большинстве живет в избушках на курьих ножках. Она обрадуется всякому выходу, стоит только растолковать. Одно правительство еще хочет сопротивляться, но машет дубиной в темноте и бьет по своим. Тут все обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь.
– Нет, вы вот начали о прокламациях; скажите все, как вы на них смотрите?
– Их все боятся, стало быть, они могущественны. Они открыто обличают обман и доказывают, что у нас не за что ухватиться и не на что опереться. Они говорят громко, когда все молчат. В них всего победительнее (несмотря на форму) эта неслыханная до сих пор смелость засматривать прямо в лицо истине. Эта способность смотреть истине прямо в лицо принадлежит одному только русскому поколению. Нет, в Европе еще не так смелы: там царство каменное, там еще есть на чем опереться. Сколько я вижу и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выражено. Нет, в Европе еще этого не поймут, а у нас именно на это-то и набросятся. Русскому человеку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым „правом на бесчестье“ его скорей всего увлечь можно. Я поколения старого, и, признаюсь, еще стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь нравятся старые формы, положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить век.
Он вдруг приостановился.
„Однако я говорю-говорю“, подумал он, – „а он все молчит и высматривает. Он пришел за тем, чтоб я задал ему прямой вопрос. А я и задам“.
– Юлия Михайловна просила меня как-нибудь обманом у вас выпытать, какой это сюрприз вы готовите к балу послезавтра? – вдруг спросил Петр Степанович.
– Да, это действительно будет сюрприз, и я действительно изумлю… – приосанился Кармазинов, – но я не скажу вам, в чем секрет.
Петр Степанович не настаивал.
– Здесь есть какой-то Шатов, – осведомился великий писатель, – и вообразите, я его не видал.
– Очень хорошая личность. А что?
– Так, он про что-то там говорит. Ведь это он по щеке ударил Ставрогина?
– Он.
– А о Ставрогине как вы полагаете?
– Не знаю; волокита какой-то.
Кармазинов возненавидел Ставрогина, потому что тот взял привычку не замечать его вовсе.
– Этого волокиту, – сказал он хихикая, – если у нас осуществится когда-нибудь то, о чем проповедуют в прокламациях, вероятно вздернут первого на сук.
– Может, и раньше, – вдруг сказал Петр Степанович.
– Так и следует, – уже не смеясь и как-то слишком серьезно поддакнул Кармазинов.
– А вы уж это раз говорили, и, знаете, я ему передал.
– Как, неужто передали? – рассмеялся опять Кармазинов.
– Он сказал, что если его на сук, то вас довольно и высечь, но только не из чести, а больно, как мужика секут.
Петр Степанович взял шляпу и встал с места. Кармазинов протянул ему на прощание обе руки.
– А что, – пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною интонацией, все еще придерживая его руки в своих, – что, если назначено осуществиться всему тому… о чем замышляют, то… когда это могло бы произойти?
– Почем я знаю, – несколько грубо ответил Петр Степанович. Оба пристально смотрели друг другу в глаза.
– Примерно? приблизительно?-еще слаще пропищал Кармазинов.
– Продать имение успеете и убраться тоже успеете, – еще грубее пробормотал Петр Степанович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174