Приголубьте его, и он все сам откроет, но надо шесть дней… А главное, главное – ни полсловечка Юлии Михайловне. Секрет. Можете секрет?
– Как? – вытаращил глаза Лембке, – да разве вы Юлии Михайловне ничего не… открывали?
– Ей? Да сохрани меня и помилуй! Э-эх, Андрей Антонович! Видите-с: я слишком ценю ее дружбу, и высоко уважаю… ну и там все это… но я не промахнусь. Я ей не противоречу, потому что ей противоречить, сами знаете, опасно. Я ей, может, и закинул словечко, потому что она это любит, но чтоб я выдал ей, как вам теперь, имена, или там что-нибудь, э-эх, батюшка! Ведь я почему обращаюсь теперь к вам? Потому что вы все-таки мужчина, человек серьезный, с старинною твердою служебною опытностью. Вы видали виды. Вам каждый шаг в таких делах, я думаю, наизусть известен еще с петербургских примеров. А скажи я ей эти два имени, например, и она бы так забарабанила… Ведь она отсюда хочет Петербург удивить. Нет-с, горяча слишком, вот что-с.
– Да, в ней есть несколько этой фуги, – не без удовольствия пробормотал Андрей Антонович, в то же время ужасно жалея, что этот неуч осмеливается, кажется, выражаться об Юлии Михайловне немного уж вольно. Петру же Степановичу, вероятно, казалось, что этого еще мало и что надо еще поддать пару, чтобы польстить и совсем уже покорить „Лембку“.
– Именно фуги, – поддакнул он, – пусть она женщина может быть гениальная, литературная, но – воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то-есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней прошу, а для дела.
– Я слышал… – не решался высказать мысль свою Лембке, – я слышал, что вы, возвратясь из-за границы, где следует изъявили… в роде раскаяния?
– Ну там что бы ни было.
– Да и я, разумеется, не желаю входить… но мне все казалось, вы здесь до сих пор говорили совсем в ином стиле, о христианской вере, например, об общественных установлениях и наконец о правительстве…
– Мало ли что я говорил. Я и теперь то же говорю, только не так эти мысли следует проводить, как те дураки, вот в чем дело. А то что в том, что укусил в плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили, что рано.
– Я не про то собственно соглашался и говорил, что рано.
– Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, xe-xe! осторожный человек! – весело заметил вдруг Петр Степанович. – Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
– Для чего бы вам мой характер?
– Ну почем я знаю для чего (он опять рассмеялся). – Видите ли, дорогой и многоуважаемый Андрей Антонович, вы хитры, но до этого еще не дошло и наверно не дойдет, понимаете? Может быть и понимаете? Я хоть и дал где следует объяснения, возвратясь из-за границы, и право не знаю, почему бы человек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних своих убеждений… но мне никто еще там не заказывал вашего характера и никаких подобных заказов оттуда я еще не брал на себя. Вникните сами: ведь мог бы я не вам открыть первому два-то имени, а прямо туда махнуть, то-есть туда, где первоначальные объяснения давал; и уж если б я старался из-за финансов, али там из-за выгоды, то уж конечно вышел бы с моей стороны не расчет, потому что благодарны-то будут теперь вам, а не мне. Я единственно за Шатова, – с благородством прибавил Петр Степанович, – за одного Шатова, по прежней дружбе… ну, а там, пожалуй, когда возьмете перо, чтобы туда отписать, ну похвалите меня, если хотите… противоречить не стану, хе-хе! Adieu,* однако же засиделся, и не надо бы столько болтать! – прибавил он не без приятности и встал с дивана.
– Напротив, я очень рад, что дело так сказать определяется, – встал и фон-Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних слов. – Я с признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены, все, что можно с моей стороны насчет отзыва о вашем усердии…
– Шесть дней, главное, шесть дней сроку, и чтобы в эти дни вы не шевелились, вот что мне надо!
– Пусть.
– Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не можете же вы не следить; только не пугайте гнезда раньше времени, вот в чем я надеюсь на ваш ум и на опытность. А довольно у вас должно быть своих-то гончих припасено, и всяких там ищеек, хе-хе! – весело и легкомысленно (как молодой человек) брякнул Петр Степанович.
– Не совсем это так, – приятно уклонился Лембке. – Это – предрассудок молодости, что слишком много припасено… Но кстати позвольте одно словцо: ведь если этот Кириллов был секундантом у Ставрогина, то и господин Ставрогин в таком случае…
– Что Ставрогин?
– То-есть если они такие друзья?
– Э, нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я ведь думал, что вы насчет этого не без сведений… Гм, Ставрогин – это совершенно противоположное, то-есть совершенно… Avis au lecteur.*
– Неужели! и может ли быть? – с недоверчивостию произнес Лембке. – Мне Юлия Михайловна сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, он человек с некоторыми, так сказать, наставлениями…
– Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего. Adieu. Avis au lecteur! – вдруг и явно уклонился Петр Степанович. Он полетел к дверям.
– Позвольте, Петр Степанович, позвольте, – крикнул Лембке, – еще одно крошечное дельце, и я вас не задержу.
Он вынул из столового ящика конверт.
– Вот-с один экземплярчик, по той же категории, и я вам тем самым доказываю, что вам в высшей степени доверяю. Вот-с, и каково ваше мнение?
В конверте лежало письмо, – письмо странное, анонимное, адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович к крайней досаде своей прочел следующее:
„Ваше превосходительство!
„Ибо по чину вы так. Сим объявляю в покушении на жизнь генеральских особ и отечества; ибо прямо ведет к тому. Сам разбрасывал непрерывно множество лет. Тоже и безбожие. Приготовляется бунт, а прокламаций несколько тысяч, и за каждой побежит сто человек, высуня язык, если заранее не отобрать начальством, ибо множество обещано в награду, а простой народ глуп, да и водка. Народ, почитая виновника, разоряет того и другого, и боясь обеих сторон, раскаялся в чем не участвовал, ибо обстоятельства мои таковы. Если хотите, чтобы донос для спасения отечества, а также церквей и икон, то я один только могу. Но с тем, чтобы мне прощение из третьего отделения по телеграфу немедленно одному из всех, а другие пусть отвечают. На окошке у швейцара для сигнала в семь часов ставьте каждый вечер свечу. Увидав поверю и приду облобызать милосердную длань из столицы, но с тем, чтобы пенсион, ибо чем же я буду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вам выйдет звезда. Надо потихоньку, а не то свернут голову.
Вашего превосходительства отчаянный человек.
Припадает к стопам
„раскаявшийся вольнодумец Incognito“.
Фон-Лембке объяснил, что письмо очутилось вчера в швейцарской, когда там никого не было.
– Так вы как же думаете? – спросил чуть не грубо Петр Степанович.
– Я бы предположил, что это анонимный пашквиль, в насмешку.
– Вероятнее всего, что так и есть. Вас не надуешь.
– Я главное потому, что так глупо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
– Как? – вытаращил глаза Лембке, – да разве вы Юлии Михайловне ничего не… открывали?
– Ей? Да сохрани меня и помилуй! Э-эх, Андрей Антонович! Видите-с: я слишком ценю ее дружбу, и высоко уважаю… ну и там все это… но я не промахнусь. Я ей не противоречу, потому что ей противоречить, сами знаете, опасно. Я ей, может, и закинул словечко, потому что она это любит, но чтоб я выдал ей, как вам теперь, имена, или там что-нибудь, э-эх, батюшка! Ведь я почему обращаюсь теперь к вам? Потому что вы все-таки мужчина, человек серьезный, с старинною твердою служебною опытностью. Вы видали виды. Вам каждый шаг в таких делах, я думаю, наизусть известен еще с петербургских примеров. А скажи я ей эти два имени, например, и она бы так забарабанила… Ведь она отсюда хочет Петербург удивить. Нет-с, горяча слишком, вот что-с.
– Да, в ней есть несколько этой фуги, – не без удовольствия пробормотал Андрей Антонович, в то же время ужасно жалея, что этот неуч осмеливается, кажется, выражаться об Юлии Михайловне немного уж вольно. Петру же Степановичу, вероятно, казалось, что этого еще мало и что надо еще поддать пару, чтобы польстить и совсем уже покорить „Лембку“.
– Именно фуги, – поддакнул он, – пусть она женщина может быть гениальная, литературная, но – воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то-есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней прошу, а для дела.
– Я слышал… – не решался высказать мысль свою Лембке, – я слышал, что вы, возвратясь из-за границы, где следует изъявили… в роде раскаяния?
– Ну там что бы ни было.
– Да и я, разумеется, не желаю входить… но мне все казалось, вы здесь до сих пор говорили совсем в ином стиле, о христианской вере, например, об общественных установлениях и наконец о правительстве…
– Мало ли что я говорил. Я и теперь то же говорю, только не так эти мысли следует проводить, как те дураки, вот в чем дело. А то что в том, что укусил в плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили, что рано.
– Я не про то собственно соглашался и говорил, что рано.
– Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, xe-xe! осторожный человек! – весело заметил вдруг Петр Степанович. – Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
– Для чего бы вам мой характер?
– Ну почем я знаю для чего (он опять рассмеялся). – Видите ли, дорогой и многоуважаемый Андрей Антонович, вы хитры, но до этого еще не дошло и наверно не дойдет, понимаете? Может быть и понимаете? Я хоть и дал где следует объяснения, возвратясь из-за границы, и право не знаю, почему бы человек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних своих убеждений… но мне никто еще там не заказывал вашего характера и никаких подобных заказов оттуда я еще не брал на себя. Вникните сами: ведь мог бы я не вам открыть первому два-то имени, а прямо туда махнуть, то-есть туда, где первоначальные объяснения давал; и уж если б я старался из-за финансов, али там из-за выгоды, то уж конечно вышел бы с моей стороны не расчет, потому что благодарны-то будут теперь вам, а не мне. Я единственно за Шатова, – с благородством прибавил Петр Степанович, – за одного Шатова, по прежней дружбе… ну, а там, пожалуй, когда возьмете перо, чтобы туда отписать, ну похвалите меня, если хотите… противоречить не стану, хе-хе! Adieu,* однако же засиделся, и не надо бы столько болтать! – прибавил он не без приятности и встал с дивана.
– Напротив, я очень рад, что дело так сказать определяется, – встал и фон-Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних слов. – Я с признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены, все, что можно с моей стороны насчет отзыва о вашем усердии…
– Шесть дней, главное, шесть дней сроку, и чтобы в эти дни вы не шевелились, вот что мне надо!
– Пусть.
– Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не можете же вы не следить; только не пугайте гнезда раньше времени, вот в чем я надеюсь на ваш ум и на опытность. А довольно у вас должно быть своих-то гончих припасено, и всяких там ищеек, хе-хе! – весело и легкомысленно (как молодой человек) брякнул Петр Степанович.
– Не совсем это так, – приятно уклонился Лембке. – Это – предрассудок молодости, что слишком много припасено… Но кстати позвольте одно словцо: ведь если этот Кириллов был секундантом у Ставрогина, то и господин Ставрогин в таком случае…
– Что Ставрогин?
– То-есть если они такие друзья?
– Э, нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я ведь думал, что вы насчет этого не без сведений… Гм, Ставрогин – это совершенно противоположное, то-есть совершенно… Avis au lecteur.*
– Неужели! и может ли быть? – с недоверчивостию произнес Лембке. – Мне Юлия Михайловна сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, он человек с некоторыми, так сказать, наставлениями…
– Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего. Adieu. Avis au lecteur! – вдруг и явно уклонился Петр Степанович. Он полетел к дверям.
– Позвольте, Петр Степанович, позвольте, – крикнул Лембке, – еще одно крошечное дельце, и я вас не задержу.
Он вынул из столового ящика конверт.
– Вот-с один экземплярчик, по той же категории, и я вам тем самым доказываю, что вам в высшей степени доверяю. Вот-с, и каково ваше мнение?
В конверте лежало письмо, – письмо странное, анонимное, адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович к крайней досаде своей прочел следующее:
„Ваше превосходительство!
„Ибо по чину вы так. Сим объявляю в покушении на жизнь генеральских особ и отечества; ибо прямо ведет к тому. Сам разбрасывал непрерывно множество лет. Тоже и безбожие. Приготовляется бунт, а прокламаций несколько тысяч, и за каждой побежит сто человек, высуня язык, если заранее не отобрать начальством, ибо множество обещано в награду, а простой народ глуп, да и водка. Народ, почитая виновника, разоряет того и другого, и боясь обеих сторон, раскаялся в чем не участвовал, ибо обстоятельства мои таковы. Если хотите, чтобы донос для спасения отечества, а также церквей и икон, то я один только могу. Но с тем, чтобы мне прощение из третьего отделения по телеграфу немедленно одному из всех, а другие пусть отвечают. На окошке у швейцара для сигнала в семь часов ставьте каждый вечер свечу. Увидав поверю и приду облобызать милосердную длань из столицы, но с тем, чтобы пенсион, ибо чем же я буду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вам выйдет звезда. Надо потихоньку, а не то свернут голову.
Вашего превосходительства отчаянный человек.
Припадает к стопам
„раскаявшийся вольнодумец Incognito“.
Фон-Лембке объяснил, что письмо очутилось вчера в швейцарской, когда там никого не было.
– Так вы как же думаете? – спросил чуть не грубо Петр Степанович.
– Я бы предположил, что это анонимный пашквиль, в насмешку.
– Вероятнее всего, что так и есть. Вас не надуешь.
– Я главное потому, что так глупо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174