– Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
Николай Всеволодович упорно молчал.
– А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я за вас вперед отвечаю и – уж конечно от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеетесь? А? Что?
– Ничего, – усмехнулся наконец Николай Всеволодович, – я припомнил сейчас, что действительно обозвал вас как-то бездарным, но вас тогда не было, значит, вам передали… Я бы вас просил поскорее к делу.
– Да, я ведь у дела и есть, я именно по поводу воскресенья! – залепетал Петр Степанович, – ну чем, чем я был в воскресенье, как по-вашему? Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образом овладел разговором силой. Но мне все простили, потому что я, во-первых, с луны, это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милую историйку рассказал и всех вас выручил, так ли, так ли?
– То-есть именно так рассказали, чтоб оставить сомнение и выказать нашу стачку и подтасовку, тогда как стачки не было, и я вас ровно ни о чем не просил.
– Именно, именно! – как бы в восторге подхватил Петр Степанович. – Я именно так и делал, чтобы вы всю пружину эту заметили; я ведь для вас, главное, и ломался, потому что вас ловил и хотел компрометировать. Я, главное, хотел узнать, в какой степени вы боитесь.
– Любопытно, почему вы так теперь откровенны?
– Не сердитесь, не сердитесь, не сверкайте глазами. Впрочем вы не сверкаете. Вам любопытно, почему я так откровенен? Да именно потому, что все теперь переменилось, кончено, прошло и песком заросло. Я вдруг переменил об вас свои мысли. Старый путь кончен совсем; теперь я уже никогда не стану вас компрометировать старым путем, теперь новым путем.
– Переменили тактику?
– Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля, то-есть хотите сказать да, а хотите, скажете нет. Вот моя новая тактика. А о нашем деле не заикнусь до тех самых пор, пока сами не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя тот, кто так торопится, конечно бездарен, не правда ли? Все равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.
Он действительно проговорил серьезно, совсем другим тоном и в каком-то особенном волнении, так что Николай Всеволодович поглядел на него с любопытством.
– Вы говорите, что обо мне мысли переменили? – спросил он.
– Я переменил об вас мысли в ту минуту, как вы после Шатова взяли руки назад, и довольно, довольно, пожалуста без вопросов, больше ничего теперь не скажу.
Он было вскочил, махая руками, точно отмахиваясь от вопросов; но так как вопросов не было, а уходить было не за чем, то он и опустился опять в кресла, несколько успокоившись.
– Кстати, в скобках, – затараторил он тотчас же, – здесь одни болтают, будто вы его убьете, и пари держат, так что Лембке думал даже тронуть полицию, но Юлия Михайловна запретила… Довольно, довольно об этом, я только, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных в тот же день переправил, вы знаете; получили мою записку с их адресом?
– Получил тогда же.
– Это уж я не по „бездарности“; это я искренно, от готовности. Если вышло бездарно, то зато было искренно.
– Да, ничего, может, так и надо… – раздумчиво промолвил Николай Всеволодович; – только записок больше ко мне не пишите, прошу вас.
– Невозможно было, всего одну.
– Так Липутин знает?
– Невозможно было; но Липутин, сами знаете, не смеет… Кстати надо бы к нашим сходить, то-есть к ним, а не к нашим, а то вы опять лыко в строку. Да не беспокойтесь, не сейчас, а когда-нибудь. Сейчас дождь идет. Я им дам знать, они соберутся, и мы вечером. Они так и ждут, разиня рты, как галчаты в гнезде, какого мы им привезли гостинцу? Горячий народ. Книжки вынули, спорить собираются. Виргинский – общечеловек, Липутин – фурьерист, при большой наклонности к полицейским делам; человек, я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и наконец тот с длинными ушами, тот свою собственную систему прочитает. И, знаете, они обижены, что я к ним небрежно и водой их окачиваю, хе-хе! А сходить надо непременно.
– Вы там каким-нибудь шефом меня представили? – как можно небрежнее выпустил Николай Всеволодович. Петр Степанович быстро посмотрел на него.
– Кстати, – подхватил он, как бы не расслышав и поскорей заминая, – я ведь по два, по три раза являлся к многоуважаемой Варваре Петровне и тоже много принужден был говорить.
– Воображаю.
– Нет, не воображайте, я просто говорил, что вы не убьете, ну и там прочие сладкие вещи. И вообразите: она на другой день уже знала, что я Марью Тимофеевну за реку переправил, это вы ей сказали?
– Не думал.
– Так и знал, что не вы. Кто ж бы мог кроме вас? Интересно.
– Липутин, разумеется.
– Н-нет, не Липутин, – пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович; – это я узнаю кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я все ждал, что ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах, да, все дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю – вся так и сияет. Это что же?
– Это она потому, что я сегодня ей слово дал через пять дней к Лизавете Николаевне посвататься, – проговорил вдруг Николай Всеволодович с неожиданною откровенностию.
– А, ну… да конечно, – пролепетал Петр Степанович, как бы замявшись;
– там слухи о помолвке, вы знаете? Верно, однако. Но вы правы, она из-под венца прибежит, стоит вам только кликнуть. Вы не сердитесь, что я так?
– Нет, не сержусь.
– Я замечаю, что вас сегодня ужасно трудно рассердить, и начинаю вас бояться. Мне ужасно любопытно, как вы завтра явитесь. Вы наверно много штук приготовили. Вы не сердитесь на меня, что я так?
Николай Всеволодович совсем не ответил, что совсем уже раздражило Петра Степановича.
– Кстати, это вы серьезно мамаше насчет Лизаветы Николаевны? – спросил он.
Николай Всеволодович пристально и холодно посмотрел на него.
– А, понимаю, чтобы только успокоить, ну да.
– А если бы серьезно? – твердо спросил Николай Всеволодович.
– Что ж, и с богом, как в этих случаях говорится, делу не повредит (видите, я не сказал, нашему делу, вы словцо наше не любите), а я… а я что ж, я к вашим услугам, сами знаете.
– Вы думаете?
– Я ничего, ничего не думаю, – заторопился, смеясь, Петр Степанович, – потому что знаю, вы о своих делах сами наперед обдумали, и что у вас все придумано. Я только про то, что я серьезно к вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то-есть во всяком, понимаете это?
Николай Всеволодович зевнул.
– Надоел я вам, – вскочил вдруг Петр Степанович, схватывая свою круглую, совсем новую шляпу и как бы уходя, а между тем все еще оставаясь и продолжая говорить беспрерывно, хотя и стоя, иногда шагая по комнате и в одушевленных местах разговора ударяя себя шляпой по коленке.
– Я думал еще повеселить вас Лембками, – весело вскричал он.
– Нет уж, после бы. Как однако здоровье Юлии Михайловны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174