Оба еще пристальнее смотрели друг на друга.
Произошла минута молчания.
– К началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится, – вдруг проговорил Петр Степанович.
– Благодарю вас искренно, – проникнутым голосом произнес Кармазинов, сжав ему руки.
„Успеешь, крыса, выселиться из корабля!“ думал Петр Степанович, выходя на улицу. „Ну коли уж этот „почти государственный ум“ так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!“
Он побежал в Богоявленскую улицу в дом Филиппова.
VI
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был по обыкновению один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то-есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял не прибранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.
– Вы однако ж о здоровьи своем сильно заботитесь, – проговорил он громко и весело входя в комнату; – какой славный однако же мяч, фу, как отскакивает; он тоже для гимнастики?
Кириллов надел сертук.
– Да, тоже для здоровья, – пробормотал он сухо; – садитесь.
– Я на минуту. А впрочем сяду. Здоровье здоровьем, но я пришел напомнить об уговоре. Приближается „в некотором смысле“ наш срок-с, – заключил он с неловким вывертом.
– Какой уговор?
– Как какой уговор? – всполохнулся Петр Степанович, даже испугался.
– Это не уговор и не обязанность, я ничем не вязал себя, с вашей стороны ошибка.
– Послушайте, что же вы это делаете? – вскочил уж совсем Петр Степанович.
– Свою волю.
– Какую?
– Прежнюю.
– То-есть как же это понять? Значит ли, что вы в прежних мыслях?
– Значит. Только уговору нет и не было, и я ничем не вязал. Была одна моя воля и теперь одна моя воля. Кириллов объяснялся резко и брезгливо.
– Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не изменилась, – уселся опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. – Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем был совершенно уверен, что не измените.
– Я вас очень не люблю; но совершенно уверены можете быть. Хоть и не признаю измены и не-измены.
– Однако знаете, – всполохнулся опять Петр Степанович, – надо бы опять поговорить толком, чтобы не сбиться. Дело требует точности, а вы меня ужасно как горошите. Позволяете поговорить?
– Говорите, – отрезал Кириллов, смотря в угол.
– Вы давно уже положили лишить себя жизни… то-есть у вас такая была идея. Так что ли я выразился? Нет ли какой ошибки?
– У меня и теперь такая же идея.
– Прекрасно. Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.
– Еще бы; как вы говорите глупо.
– Пусть, пусть; я очень глупо выразился. Без сомнения, было бы очень глупо к тому принуждать; я продолжаю: вы были членом Общества еще при старой организации и открылись тогда же одному из членов Общества.
– Я не открывался, а просто сказал.
– Пусть. И смешно бы было в этом „открываться“, что за исповедь? Вы просто сказали, и прекрасно.
– Нет не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.
Петр Степанович действительно схватился было за чайник и искал порожней посудины. Кириллов сходил в шкаф и принес чистый стакан.
– Я сейчас у Кармазинова завтракал, – заметил гость, – потом слушал, как он говорил, и вспотел, а сюда бежал, тоже вспотел, смерть хочется пить.
– Пейте. Чай холодный хорошо.
Кириллов опять уселся на стул и опять уперся глазами в угол.
– В Обществе произошла мысль, – продолжал он тем же голосом, – что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите, и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я все сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
– Хоть несколько дней; и день один дорог.
– Хорошо. В этом смысле мне сказали, чтоб я, если хочу, подождал. Я сказал, что подожду, пока скажут срок от Общества, потому что мне все равно.
– Да, но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним словом, в моем распоряжении, то – есть на один только этот случай разумеется, а во всех других вы конечно свободны, – почти с любезностию прибавил Петр Степанович.
– Я не обязался, а согласился, потому что мне все равно.
– И прекрасно, прекрасно, я нисколько не имею намерения стеснять ваше самолюбие, но…
– Тут не самолюбие.
– Но вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на дорогу, стало быть, вы брали деньги.
– Совсем нет, – вспыхнул Кириллов, – деньги не с тем. За это не берут.
– Берут иногда.
– Врете вы. Я заявил письмом из Петербурга, а в Петербурге заплатил вам сто двадцать талеров, вам в руки… и они туда отосланы, если только вы не задержали у себя.
– Хорошо, хорошо, я ни в чем не спорю, отосланы. Главное, что вы в тех же мыслях как прежде.
– В тех самых. Когда вы придете и скажете: „пора“, я все исполню. Что, очень скоро?
– Не так много дней… Но помните, записку мы сочиняем вместе, в ту же ночь.
– Хоть и днем. Вы сказали, надо взять на себя прокламации?
– И кое-что еще.
– Я не все возьму на себя.
– Чего же не возьмете? – всполохнулся опять Петр Степанович.
– Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.
Петр Степанович скрепился и переменил разговор.
– Я о другом, – предупредил он, – будете вы сегодня вечером у наших? Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся.
– Не хочу.
– Сделайте одолжение, будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом… У вас лицо… ну, одним словом, у вас лицо фатальное.
– Вы находите? – рассмеялся Кириллов, – хорошо, приду; только не для лица. Когда?
– О, пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только знаете, не забудьте захватить с собою бумагу и карандаш.
– Это зачем?
– Ведь вам все равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидеть, ни с кем ровно не говоря, слушать и изредка делать как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.
– Какой вздор, зачем?
– Ну коли вам все равно; ведь вы все говорите, что вам все равно.
– Нет, зачем?
– А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а я там кой-кому объявил, что может быть посетит ревизор; и они будут думать, что вы-то и есть ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.
– Фокусы, Никакого ревизора у вас нет в Москве.
– Ну пусть нет, чорт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же член Общества.
– Скажите им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.
– Да почему?
– Не хочу.
Петр Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял шляпу.
– Этот у вас? – произнес он вдруг вполголоса.
– У меня.
– Это хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.
– Я не беспокоюсь. Он только ночует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
Произошла минута молчания.
– К началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится, – вдруг проговорил Петр Степанович.
– Благодарю вас искренно, – проникнутым голосом произнес Кармазинов, сжав ему руки.
„Успеешь, крыса, выселиться из корабля!“ думал Петр Степанович, выходя на улицу. „Ну коли уж этот „почти государственный ум“ так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!“
Он побежал в Богоявленскую улицу в дом Филиппова.
VI
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был по обыкновению один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то-есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял не прибранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.
– Вы однако ж о здоровьи своем сильно заботитесь, – проговорил он громко и весело входя в комнату; – какой славный однако же мяч, фу, как отскакивает; он тоже для гимнастики?
Кириллов надел сертук.
– Да, тоже для здоровья, – пробормотал он сухо; – садитесь.
– Я на минуту. А впрочем сяду. Здоровье здоровьем, но я пришел напомнить об уговоре. Приближается „в некотором смысле“ наш срок-с, – заключил он с неловким вывертом.
– Какой уговор?
– Как какой уговор? – всполохнулся Петр Степанович, даже испугался.
– Это не уговор и не обязанность, я ничем не вязал себя, с вашей стороны ошибка.
– Послушайте, что же вы это делаете? – вскочил уж совсем Петр Степанович.
– Свою волю.
– Какую?
– Прежнюю.
– То-есть как же это понять? Значит ли, что вы в прежних мыслях?
– Значит. Только уговору нет и не было, и я ничем не вязал. Была одна моя воля и теперь одна моя воля. Кириллов объяснялся резко и брезгливо.
– Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не изменилась, – уселся опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. – Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем был совершенно уверен, что не измените.
– Я вас очень не люблю; но совершенно уверены можете быть. Хоть и не признаю измены и не-измены.
– Однако знаете, – всполохнулся опять Петр Степанович, – надо бы опять поговорить толком, чтобы не сбиться. Дело требует точности, а вы меня ужасно как горошите. Позволяете поговорить?
– Говорите, – отрезал Кириллов, смотря в угол.
– Вы давно уже положили лишить себя жизни… то-есть у вас такая была идея. Так что ли я выразился? Нет ли какой ошибки?
– У меня и теперь такая же идея.
– Прекрасно. Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.
– Еще бы; как вы говорите глупо.
– Пусть, пусть; я очень глупо выразился. Без сомнения, было бы очень глупо к тому принуждать; я продолжаю: вы были членом Общества еще при старой организации и открылись тогда же одному из членов Общества.
– Я не открывался, а просто сказал.
– Пусть. И смешно бы было в этом „открываться“, что за исповедь? Вы просто сказали, и прекрасно.
– Нет не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.
Петр Степанович действительно схватился было за чайник и искал порожней посудины. Кириллов сходил в шкаф и принес чистый стакан.
– Я сейчас у Кармазинова завтракал, – заметил гость, – потом слушал, как он говорил, и вспотел, а сюда бежал, тоже вспотел, смерть хочется пить.
– Пейте. Чай холодный хорошо.
Кириллов опять уселся на стул и опять уперся глазами в угол.
– В Обществе произошла мысль, – продолжал он тем же голосом, – что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите, и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я все сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
– Хоть несколько дней; и день один дорог.
– Хорошо. В этом смысле мне сказали, чтоб я, если хочу, подождал. Я сказал, что подожду, пока скажут срок от Общества, потому что мне все равно.
– Да, но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним словом, в моем распоряжении, то – есть на один только этот случай разумеется, а во всех других вы конечно свободны, – почти с любезностию прибавил Петр Степанович.
– Я не обязался, а согласился, потому что мне все равно.
– И прекрасно, прекрасно, я нисколько не имею намерения стеснять ваше самолюбие, но…
– Тут не самолюбие.
– Но вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на дорогу, стало быть, вы брали деньги.
– Совсем нет, – вспыхнул Кириллов, – деньги не с тем. За это не берут.
– Берут иногда.
– Врете вы. Я заявил письмом из Петербурга, а в Петербурге заплатил вам сто двадцать талеров, вам в руки… и они туда отосланы, если только вы не задержали у себя.
– Хорошо, хорошо, я ни в чем не спорю, отосланы. Главное, что вы в тех же мыслях как прежде.
– В тех самых. Когда вы придете и скажете: „пора“, я все исполню. Что, очень скоро?
– Не так много дней… Но помните, записку мы сочиняем вместе, в ту же ночь.
– Хоть и днем. Вы сказали, надо взять на себя прокламации?
– И кое-что еще.
– Я не все возьму на себя.
– Чего же не возьмете? – всполохнулся опять Петр Степанович.
– Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.
Петр Степанович скрепился и переменил разговор.
– Я о другом, – предупредил он, – будете вы сегодня вечером у наших? Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся.
– Не хочу.
– Сделайте одолжение, будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом… У вас лицо… ну, одним словом, у вас лицо фатальное.
– Вы находите? – рассмеялся Кириллов, – хорошо, приду; только не для лица. Когда?
– О, пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только знаете, не забудьте захватить с собою бумагу и карандаш.
– Это зачем?
– Ведь вам все равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидеть, ни с кем ровно не говоря, слушать и изредка делать как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.
– Какой вздор, зачем?
– Ну коли вам все равно; ведь вы все говорите, что вам все равно.
– Нет, зачем?
– А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а я там кой-кому объявил, что может быть посетит ревизор; и они будут думать, что вы-то и есть ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.
– Фокусы, Никакого ревизора у вас нет в Москве.
– Ну пусть нет, чорт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же член Общества.
– Скажите им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.
– Да почему?
– Не хочу.
Петр Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял шляпу.
– Этот у вас? – произнес он вдруг вполголоса.
– У меня.
– Это хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.
– Я не беспокоюсь. Он только ночует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174