Из
возобновившегося разговора я узнал, что профессор Баранн
занимается, помимо всего прочего, еще и эллинистикой.
- Таким отвлеченным занятием? - удивился я.
- Отвлеченным? Что вы говорите! А троянский конь, который
положил начало криптогиппике? А разоблачение Одиссеем Цирцеи? А
музыкальная маскировка сирен? А опознавание пением, плясками? А
Парки, а агентурный лебедь Зевса?
- А знакома ли вам опера "Сельская честь"? - спросил
Семприак.
- Нет.
- Эллинистика - это наша сокровищница! - продолжал
Баранн, не обращая внимания на комментатора.
- Да, действительно,- согласился я.- А можно узнать, чем
занимается область науки, избранная профессором? Эта...
десемантизация... Я прошу прощения, но как невежда...
- За что просить прощения? Речь ведь идет о сущности, не
так ли? Чем является бытие наше, как не беспрестанным
шпионством? Подсматривание Природы... Спекулятором в Древнем
Риме называли как исследователя-ученого, так и шпиона-
разведчика, ибо ученый - шпион по возвышенности духа и по силе
разума, а следовательно, он - подтасовка. Человечество в лоне
Бытия...
Он налил. Мы чокнулись.
- Вам это удивительно? Что ж, это стремление человека к
тайне известно с давних времен. Уже в Средневековье были сыскные
отделения. Эспионизм - от "эспион", шпион - один из самых
интересных стилей в искусстве. На фресках иногда можно встретить
парящие длинные ленты - это, к вашему сведению, свитки, на
которых ангелы писали доносы. Костный мозг, то, чем
_нашпигованы_ кости, означает опять-таки шпионскую сущность.
Далее, диалектически вульгаризованое "шпик" происходит от
заостряющегося в "шпиль" в борьбе с природой ум. Ум же у нас
подозрительный, суспеккланцивилистический. Да, так о чем это я
говорил? Коньячок смешал мне ряды. Ага! Мой предмет! Так вот,
мой дорогой, я тут только что не раз повторял "значит",
"означает" - то есть, мы имеем дело со значениями, а с ними
нужно быть поосторожнее! Человек с незапамятных времен ничего
другого не делал, как только придавал значения камням, черепам,
солнцу, другим человеческим существам, а придавая значения, он в
то же время создавал сущность, такую как загробную жизнь,
тотемы, культы, разнообразные мифы, легенды, любовь к отчизне,
небытие - вот так все и продолжалось. Приданный словам смысл
регулировал человеческую жизнь, был основой, базисом, но в то же
время ловушкой, ограничением! Знания старились, уходили в
прошлое, следующему поколению не казалось, однако, что жизнь
предыдущего прошла даром, того, которое молилось несуществующим
богам, верило в философский камень, упырей, флогистоны.
Наслоение, расслоение и исчезновение значений считали
естественным процессом, семантической эволюцией, пока не
произошло крупнейшее в истории открытие. О, такой отзыв о чем-то
стал теперь заурядным, его подвергли девальвации, теперь любое
новшество так называют, но, однако, прошу мне поверить, хотя бы
ради коньяка. Именно так, прозит!
Он налил. Мы выпили.
- Итак? - сказал Баранн, задумчиво улыбнулся, потом
поправил сбившийся нос.- К чему мы пришли? Да! Десемантизация!
Это вещь весьма тривиальная: изымание смысловых значений.
- Как так? - глуповато спросил я. Затем умолк,
устыдившись. Он этого не заметил.
- Значения нужно изымать! - твердо произнес Баранн.-
Наука уже в изрядной мере запутала нас, заклеив все толстой
скорлупой многозначительности, допустимости различных толкований
- и вот я не расщепляю атомы, не потрошу звезды, но постепенно и
методично, полностью и всесторонне изымаю Смысл.
- Но не является ли это, однако, в некотором смысле
уничтожением?
Он быстро глянул на меня. Остальные зашептались и
умолкли. Офицер у стены все храпел.
- С вами интересно говорить. Уничтожением? Ну что ж,
когда вы что-либо создаете - ракету или вилку - с этим обычно
связана уйма хлопот, сомнений, сложностей! Но когда вы
уничтожаете - я умышленно прибегаю к этому упрощенному
определению, поскольку вы воспользовались им - что бы об этом
потом ни говорили, это является простой и вполне определенной
акцией.
- Значит ли это, что вы одобряете уничтожение? - спросил
я.
Я тщетно боролся с глуповатой усмешкой, которая кривила
мне губы, но они давно уже были будто бы не мои и растягивались
все шире.
- Э-э, это не я, это коньяк,- сказал он.- Э-э...
Он слегка коснулся моей рюмки. Мы выпили.
- А впрочем, нас ведь нет,- добавил он неохотно.
- Как вы сказали?
- Знаете ли вы, чему равна математически вычисленная
вероятность для произвольной массы материи космоса, что она
будет вовлечена в ход жизненных процессов, хотя бы в качестве
листа, колбасы, или воды, которую выпьет живое существо? Как
глоток воздуха, который кто-то вдохнет? Один к квадриллиону!
Космос беспредельно мертв. Лишь одна частица из квадриллиона
может попасть в круговращение жизни, в круговорот рождения и
гниения - какая же это неслыханная редкость! А теперь, я
спрашиваю: какова вероятность быть вовлеченными в жизнь не как
пища, вода, воздух, а как живое существо? Если мы возьмем
отношение всей материи космоса, омертвелых солнц, истлевших
планет, той грязи и пыли, называемой туманностями, этой
гигантской парилки, этой клоаки зловонных газов, называемой
Млечным Путем, огненной ферментации, всего этого мусора, к весу
наших тел, тел всех живущих, и вычислим вероятность, которую
имеет какая-либо кучка материи, эквивалентная телу, стать когда-
нибудь живым человеком, то окажется, что эта вероятность
практически равна нулю!
- Нулю? - повторил я.- Что это значит?
- Это значит, что все мы, те, кто тут сидят, не имели ни
малейшего шанса начать свое существование, эрго - нас нет.
- Как, извините?
Я непонимающе часто заморгал, словно бы что-то застлало
мой взгляд.
- Нету нас,- повторил Баранн. И вместе со всеми своими
товарищами разразился смехом.
Я только теперь понял, что он шутил, утонченно, научно,
математизированно, и потому тоже - из любезности, поскольку не
чувствовал себя веселым,- засмеялся.
Пустые бутылки со стола исчезли, на их местах появились
новые, полные.
Я прислушивался к разговору ученых как прилежный, но все
менее улавливающий что-либо слушатель. К тому же, я и в самом
деле был уже пьян. Кто-то, кажется, крематор, провозгласил стоя
похвалу агонии как испытанию силы. Профессор Глюк дискутировал с
Баранном об опровергательстве и психофагии - а может, это
звучало как-то иначе? - затем речь зашла о каких-то новых
открытиях, о "мистификационной машине". Я пытался привести себя
в чувство, садился преувеличенно прямо, но моя голова все время
подавалась вперед, я впадал в короткое оцепенение, во время
которого как бы отдалялся от говорящих, вдруг переставая их
слышать, пока какая-то отдельная фраза не звучала у меня в ушах
отчетливо, снова приближая к ведущим беседу профессорам.
- Уже готов? - сказал вдруг кто-то.
Я хотел было посмотреть на него, но, поворачивая голову,
почувствовал, как же ужасно на самом деле пьян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60