.. Вот ты
его внук-правнук...
- Так точно, - сказал Сидоров, простодушно улыбаясь. - На нашей де-
ревне Каратаевы имеются... Конешно, кузнецы они... - Нос его еще больше
закурносился, и узенькие глазки потонули в скуластых лоснящихся щеках.
- И ты больше не денщик Сидоров, ты знаменитый крепким русским разу-
мом, мягким русским глупым сердцем потомственный мужик. Пей, гражданин
Сидоров!.. Колька, пей!
Николая Реброва качало и потряхивало, и кто-то в дальнем углу, за са-
моваром, срывал и вновь набрасывал на гроба, на кучи гробов, рогожу.
Наступил рассвет. Красный фонарик под потолком погас. Павел Федосеич,
мертвецки пьяный, лежал на ковре, широко раскинув пухлые ноги. Он слюня-
во жевал и мямлил, левый глаз его полуоткрыт и подергивался, как в пара-
личе. За окном мутнело полосатое утро, внаклон заштрихованное медленным
пунктиром догоняющих друг друга снежинок, и бессонные глаза Сидорова
точно так же мутны, медлительны и бледны, как за окном рассвет.
Но, когда окреп день, и пики елок четко зачернели на мглистом небе,
Сидоров доставил больного в лазарет и чуть не на себе втащил его по вы-
сокой лестнице.
- Беглец! Несчастный беглец! - вскричал Дешевой, смачно обсасывая ку-
риную лапку.
На губах Николая Реброва жалкая улыбка и взор утомленных, ввалившихся
глаз его со щемящей тоской окинул стены недавней своей тюрьмы.
Стремительно-нервная походка - чек-скрип, чек-скрип, - и в самую
больную точку, в мозг, в душу град упреков.
- Дарья Кузьминишна, - взмолил лысый, и его треугольное лицо сложи-
лось в тысячи морщин, - умоляю, полегче с ним.
- Дарья Кузьминишна! Да вы посмотрите, каков он! - как бревно с горы,
бас Дешевого.
- Они совсем больные-с, - жалеющим голосом и Сидоров. - Они несчаст-
ны-с.
* * *
Юноша на этот раз, действительно, тяжко заболел. Прошло мучительных
три дня. Военный доктор зауряд-врач Михеев, молодой, но облезлый чело-
век, распушил Дарью Кузьминишну, сменил сиделку, оштрафовал караульного,
но эти меры ничуть не улучшили состояния больного. Нервно-потрясенный,
он метался, бредил, с его головы не снимали ледяной пузырь.
За эти три дня двухэтажный дом туго уплотнился вновь поступившими
больными. Вместо пучеглазого Дешевого и лысого офицера, выбывших из ла-
зарета, в маленькой комнатке Николая Реброва пять человек тяжко больных.
И вот, среди ночи - изразцовая печь не печь, изразцовая белая печь -
их белая комната, там, под Лугой. Конечно так: отец, мать, сестренка,
все пьют чай. И он, Николай, пьет чай. Что ж тут удивительного? И что-то
удивительного есть, но оно в глубине, в провалах, какие-то горькие тума-
ны мешают удивиться.
- Коля, твой чай остыл, - говорит мать.
- Сейчас, мама, погоди, погоди, сейчас, - вот он расхохочется, вот
вспомнит, захохочет иль заплачет.
И так все просто, тихо. Отец плывет, утонул в газетном листе, как в
море. Хочется обнять его, приласкаться. Тихо, хорошо и на сердце тихо.
- Пожар, пожар! - Это какой-то хулиган, мерзавец промчался мимо их
белой комнаты, там, под Лугой. Хулиган кричит: - Пожар, пожар! - и сразу
блеск.
Николай Ребров вскочил. И все вскочили: темно.
- Огня! Свету! Мы горим!
Шум, беготня, крики, изразцовая печь. Нет изразцовой печи, все израз-
цовая печь, все гвалт, костер и пламя...
- Скорей! Выносите скорей! Тише, осторожней.
- Этого, этого, этого!.. Ну!!
- Бегите!.. Зовите!.. Телефон! Телефон!..
И в самую больную точку, в мозг.
- Закрывайте шубой... Закрывайте одеялом...
- Сестрица! Куда?
- На улицу, пока на улицу... Ну!..
Горел первый этаж лазарета, горел второй этаж, горели гробы, крыша,
снег, горели больные, забытые в доме, горел костром мозг Николая Ребро-
ва.
- Маама...
В огненном окне замотался призрак, спрыгнул вниз, в смерть; от обуг-
лившихся членов зашипел вспотевший снег.
Кто-то едет, скачет, еще, еще. Холодная струя воды крепко ударила в
дым, в пар, в стену.
- Качай!.. Закрывай!.. Багры, багры!..
Николай Ребров из-под шубы с койки во все глаза и не может понять,
что кругом, где он.
- Берегись, берегись, едрит твою налево!! Чорт...
Николай Ребров сразу понял: "Россия" - чрез уши, чрез тончайшую сеть
вибраций, в самую больную, в самую желанную улыбчивую точку этой похаб-
ной русской руганью, и вот самое светлое слово, как в метельную ночь
призывный звон: Россия.
- Берегись, берегись!.. Задавит...
И огневая стена, охнув, с треском рухнула.
И дальше: скрипел под полозьями снег, или собачья свора выла в тыщу
голосов. Когда откроешь глаза: лес, спина возницы; когда закроешь -
тьма, зыбкая, баюкающая. Лес, тьма, лес, тьма. Нет, лучше не открывать
глаза. Что-то с его, Николая Реброва, телом, и тело это чужое, против-
ное, грузное, куда-то его несут, может быть, на погост несут, сердито
переговариваются. Недолгая тишина и - сразу густые, бесконечные стоны.
Застонал и Николай Ребров. Он открыл глаза и по-живому осмотрелся. Жив.
Народный Дом. Тот самый, сцена, солома и куча больных. Опять, опять! По-
чему они не замолчат? Убейте их! Вышвырните их вон, на снег, к чорту!
Опять больные...
Но вся в сияньи, в звездах подходит к нему она... - Сестра Мария,
спаси... - Да, я Мария дева. Спасу. - И его несут невидимые руки, и го-
лос Марии-девы говорит:
- В артистическую, в уборную... Затопите печь.
Ах, эта печь, белая, изразцовая. Нет, нет, это их белая комната, там,
под Лугой.
- Коля, твой чай остынет, - сказала мать.
И газетные листы над головой отца зашевелились. Сестра, маленькая де-
вочка, сестренка Катя. Белая комната, их комната, там, под Лугой, белая
комната тиха, так тихо, так понятно все. И что-то нужно вспомнить ему.
Силится, силится, но не может вспомнить. Вспомнил:
- Мама. Умираю... Неужели ты не чувствуешь? Смерть.
- Пей чай... Пей до дна: так надо.
И вновь тьма, и вновь светло, лесу нет, не скрипит снег под по-
лозьями, но собачья свора воет. Псы говорят, не псы, санитары, но у них
собачьи хвосты и зубастые песьи морды - псы говорят:
- Этот готов... И там шестеро... И этот... Всего семнадцать... Надо
выносить...
Сквозь щелки полузакрытых глаз Николай Ребров видит: утро, в окнах
свет, на полу солома, и плечо к плечу по всему полу больные или мертвые.
Один, рыжеусый, рядом с ним, лежит спокойно, словно спит. Да ведь это же
Карп Иваныч, торгаш из-под Белых Струг. А что ж его сын Сергей?
- Карп Иваныч! Где ваш сын? Карп Иваныч, вы живы или умерли?
- Умер, - ответил, не дрогнув Карп Иваныч, и голова у него стала ло-
шадиная.
Тогда санитар плюнул в руки и стащил с него сапоги:
- Деньги, наверно, есть. Глянь, какое богатое кольцо.
- Кольцо мне, тебе сапоги.
- Ишь ты... А в зубы хочешь!..
И здесь, и там, везде обшаривают мертвецов: часы, сапоги, запонки,
куртки, портсигары. Потом садятся в угол и при живых, нос в нос уткнув
собачьи свои морды, делят добычу, как при мертвых. Живые стонут, охают.
Николай Ребров кричит:
- Я еще жив! Не подходи!.. Завтра! Может быть, завтра также и меня.
Завтра...
Но собачьи хвосты растут-растут, крутятся, хлещут, они захлестнут
его, они задушат. Стра-а-ашно...
- Милый, я здесь, - говорит не Мария-дева, а просто сестра Мария, - я
с вами, я люблю вас. Мой муж, Дмитрий Панфилыч, помер.
Глава XI
Либо смерть, либо Россия
В конце февраля тифозная эпидемия остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
его внук-правнук...
- Так точно, - сказал Сидоров, простодушно улыбаясь. - На нашей де-
ревне Каратаевы имеются... Конешно, кузнецы они... - Нос его еще больше
закурносился, и узенькие глазки потонули в скуластых лоснящихся щеках.
- И ты больше не денщик Сидоров, ты знаменитый крепким русским разу-
мом, мягким русским глупым сердцем потомственный мужик. Пей, гражданин
Сидоров!.. Колька, пей!
Николая Реброва качало и потряхивало, и кто-то в дальнем углу, за са-
моваром, срывал и вновь набрасывал на гроба, на кучи гробов, рогожу.
Наступил рассвет. Красный фонарик под потолком погас. Павел Федосеич,
мертвецки пьяный, лежал на ковре, широко раскинув пухлые ноги. Он слюня-
во жевал и мямлил, левый глаз его полуоткрыт и подергивался, как в пара-
личе. За окном мутнело полосатое утро, внаклон заштрихованное медленным
пунктиром догоняющих друг друга снежинок, и бессонные глаза Сидорова
точно так же мутны, медлительны и бледны, как за окном рассвет.
Но, когда окреп день, и пики елок четко зачернели на мглистом небе,
Сидоров доставил больного в лазарет и чуть не на себе втащил его по вы-
сокой лестнице.
- Беглец! Несчастный беглец! - вскричал Дешевой, смачно обсасывая ку-
риную лапку.
На губах Николая Реброва жалкая улыбка и взор утомленных, ввалившихся
глаз его со щемящей тоской окинул стены недавней своей тюрьмы.
Стремительно-нервная походка - чек-скрип, чек-скрип, - и в самую
больную точку, в мозг, в душу град упреков.
- Дарья Кузьминишна, - взмолил лысый, и его треугольное лицо сложи-
лось в тысячи морщин, - умоляю, полегче с ним.
- Дарья Кузьминишна! Да вы посмотрите, каков он! - как бревно с горы,
бас Дешевого.
- Они совсем больные-с, - жалеющим голосом и Сидоров. - Они несчаст-
ны-с.
* * *
Юноша на этот раз, действительно, тяжко заболел. Прошло мучительных
три дня. Военный доктор зауряд-врач Михеев, молодой, но облезлый чело-
век, распушил Дарью Кузьминишну, сменил сиделку, оштрафовал караульного,
но эти меры ничуть не улучшили состояния больного. Нервно-потрясенный,
он метался, бредил, с его головы не снимали ледяной пузырь.
За эти три дня двухэтажный дом туго уплотнился вновь поступившими
больными. Вместо пучеглазого Дешевого и лысого офицера, выбывших из ла-
зарета, в маленькой комнатке Николая Реброва пять человек тяжко больных.
И вот, среди ночи - изразцовая печь не печь, изразцовая белая печь -
их белая комната, там, под Лугой. Конечно так: отец, мать, сестренка,
все пьют чай. И он, Николай, пьет чай. Что ж тут удивительного? И что-то
удивительного есть, но оно в глубине, в провалах, какие-то горькие тума-
ны мешают удивиться.
- Коля, твой чай остыл, - говорит мать.
- Сейчас, мама, погоди, погоди, сейчас, - вот он расхохочется, вот
вспомнит, захохочет иль заплачет.
И так все просто, тихо. Отец плывет, утонул в газетном листе, как в
море. Хочется обнять его, приласкаться. Тихо, хорошо и на сердце тихо.
- Пожар, пожар! - Это какой-то хулиган, мерзавец промчался мимо их
белой комнаты, там, под Лугой. Хулиган кричит: - Пожар, пожар! - и сразу
блеск.
Николай Ребров вскочил. И все вскочили: темно.
- Огня! Свету! Мы горим!
Шум, беготня, крики, изразцовая печь. Нет изразцовой печи, все израз-
цовая печь, все гвалт, костер и пламя...
- Скорей! Выносите скорей! Тише, осторожней.
- Этого, этого, этого!.. Ну!!
- Бегите!.. Зовите!.. Телефон! Телефон!..
И в самую больную точку, в мозг.
- Закрывайте шубой... Закрывайте одеялом...
- Сестрица! Куда?
- На улицу, пока на улицу... Ну!..
Горел первый этаж лазарета, горел второй этаж, горели гробы, крыша,
снег, горели больные, забытые в доме, горел костром мозг Николая Ребро-
ва.
- Маама...
В огненном окне замотался призрак, спрыгнул вниз, в смерть; от обуг-
лившихся членов зашипел вспотевший снег.
Кто-то едет, скачет, еще, еще. Холодная струя воды крепко ударила в
дым, в пар, в стену.
- Качай!.. Закрывай!.. Багры, багры!..
Николай Ребров из-под шубы с койки во все глаза и не может понять,
что кругом, где он.
- Берегись, берегись, едрит твою налево!! Чорт...
Николай Ребров сразу понял: "Россия" - чрез уши, чрез тончайшую сеть
вибраций, в самую больную, в самую желанную улыбчивую точку этой похаб-
ной русской руганью, и вот самое светлое слово, как в метельную ночь
призывный звон: Россия.
- Берегись, берегись!.. Задавит...
И огневая стена, охнув, с треском рухнула.
И дальше: скрипел под полозьями снег, или собачья свора выла в тыщу
голосов. Когда откроешь глаза: лес, спина возницы; когда закроешь -
тьма, зыбкая, баюкающая. Лес, тьма, лес, тьма. Нет, лучше не открывать
глаза. Что-то с его, Николая Реброва, телом, и тело это чужое, против-
ное, грузное, куда-то его несут, может быть, на погост несут, сердито
переговариваются. Недолгая тишина и - сразу густые, бесконечные стоны.
Застонал и Николай Ребров. Он открыл глаза и по-живому осмотрелся. Жив.
Народный Дом. Тот самый, сцена, солома и куча больных. Опять, опять! По-
чему они не замолчат? Убейте их! Вышвырните их вон, на снег, к чорту!
Опять больные...
Но вся в сияньи, в звездах подходит к нему она... - Сестра Мария,
спаси... - Да, я Мария дева. Спасу. - И его несут невидимые руки, и го-
лос Марии-девы говорит:
- В артистическую, в уборную... Затопите печь.
Ах, эта печь, белая, изразцовая. Нет, нет, это их белая комната, там,
под Лугой.
- Коля, твой чай остынет, - сказала мать.
И газетные листы над головой отца зашевелились. Сестра, маленькая де-
вочка, сестренка Катя. Белая комната, их комната, там, под Лугой, белая
комната тиха, так тихо, так понятно все. И что-то нужно вспомнить ему.
Силится, силится, но не может вспомнить. Вспомнил:
- Мама. Умираю... Неужели ты не чувствуешь? Смерть.
- Пей чай... Пей до дна: так надо.
И вновь тьма, и вновь светло, лесу нет, не скрипит снег под по-
лозьями, но собачья свора воет. Псы говорят, не псы, санитары, но у них
собачьи хвосты и зубастые песьи морды - псы говорят:
- Этот готов... И там шестеро... И этот... Всего семнадцать... Надо
выносить...
Сквозь щелки полузакрытых глаз Николай Ребров видит: утро, в окнах
свет, на полу солома, и плечо к плечу по всему полу больные или мертвые.
Один, рыжеусый, рядом с ним, лежит спокойно, словно спит. Да ведь это же
Карп Иваныч, торгаш из-под Белых Струг. А что ж его сын Сергей?
- Карп Иваныч! Где ваш сын? Карп Иваныч, вы живы или умерли?
- Умер, - ответил, не дрогнув Карп Иваныч, и голова у него стала ло-
шадиная.
Тогда санитар плюнул в руки и стащил с него сапоги:
- Деньги, наверно, есть. Глянь, какое богатое кольцо.
- Кольцо мне, тебе сапоги.
- Ишь ты... А в зубы хочешь!..
И здесь, и там, везде обшаривают мертвецов: часы, сапоги, запонки,
куртки, портсигары. Потом садятся в угол и при живых, нос в нос уткнув
собачьи свои морды, делят добычу, как при мертвых. Живые стонут, охают.
Николай Ребров кричит:
- Я еще жив! Не подходи!.. Завтра! Может быть, завтра также и меня.
Завтра...
Но собачьи хвосты растут-растут, крутятся, хлещут, они захлестнут
его, они задушат. Стра-а-ашно...
- Милый, я здесь, - говорит не Мария-дева, а просто сестра Мария, - я
с вами, я люблю вас. Мой муж, Дмитрий Панфилыч, помер.
Глава XI
Либо смерть, либо Россия
В конце февраля тифозная эпидемия остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33