не подходи, убью. А как опростался в добром аппетите, вот
тебе и душе легко. Ха, глупости какие, душа! Сегодня, скажем, тяжело, а
завтра, может, так полегчает, песни петь да плясать захочется, почем
знать? И выходит - зря убил себя, глупо.
- Нет, Сидоров, ты не понимаешь, - возразил юноша. - Например, безна-
дежная любовь...
- Ах, брось, Коля!.. Очень даже это смешно, - и узкие темные глаза
Сидорова сверкнули из-под густых ресниц. - Ежели любишь чужую бабу, не-
отмолимый грех - лучше отойди. Ежели втюрился в девушку, а она не может
тебя любить, тоже отойди: и себя замучаешь, и ее - отойди. На свете де-
вок без счета, любую выбирай, и все по-одинаковому пахнут. Только мы
по-собачьи нюхаем, а надо умственно, по-человечьи.
Сидоров говорил внятно, убежденно. Отставшие товарищи стали выравни-
ваться с ним, он понял, что говорит не впустую, голос его окреп.
Павел Федосеич все время пытался ввязаться в разговор, но не давала
одышка.
- Уж очень просто все у тебя, Сидоров, - наконец, сказал он. - Вот ты
говоришь - грех... А что такое грех?
- Всяк знает, что такое грех. Да не всякому выгодно признаться в нем,
- ответил Сидоров. - Грех, это когда людям плохое сделать ладишь, людям.
Или, примерно, так... Послухай-ка, ваше благородие, что я вам скажу...
Да как я могу прикончить свою жизнь, раз она не мне принадлежит, не моя?
- А чья же?
- Как чья! - Сидоров жарко задышал в щеку Павла Федосеича. - Моя
жизнь, это все равно твоя жизнь, его жизнь, пятого, десятого: она всем
принадлежит, а не мне, и я должен трудиться по гроб жизни. Дак как же я
самовольно могу уйти с работы, вроде дезертир - трах в башку и вверх но-
гами... Вот, к примеру, плотники строят дом людям жить, а тут возьмут да
все до единого и удавятся на вожжах от разных любвей. Вот и спрошу я
вас: кто же за них дом-то достраивать обязан? А сколько в их руках труда
сидело, сколько бы они еще таких домов на пользу людишкам построили за
всю жизнь-то за свою? Ага! То-то же и есть. Так и про всякого можно раз-
мыслить, и про поручика Баранова, царство ему небесное.
Все вздохнули. Павел Федосеич сказал:
- Нет, ты, Сидоров, настоящий сектант, свою веру ищешь...
- Меня как хочешь называй, - спокойно ответил Сидоров. - Меня мудрено
обидеть. Один пытал меня из терпенья вывести, конечно, выпивши и недоб-
рый человек. Уж как он меня ни обижал. Я терпел с кротостью. Он меня об-
лает, я молчу. Он меня пуще, я опять молчу, и лицо у меня радостней ста-
новится. Его такая ярь разобрала, зубы стиснул, да как даст мне в морду,
а сам заплакал. Чуете? Заплакал...
- Так и учат дураков, - пробасил Лука. - Этак и морды не хватит. А ты
его сам...
- Нет, почему же, - перебил его Павел Федосеич и любовно заглянул в
лицо Сидорова. - Оказия... Столько времени прожил с тобой, а не подозре-
вал, что ты новоявленный пророк.
- Не мудрено, ваше благородие, батюшка: ведь я для вас денщик был.
- Ну, ладно, - захрипел чиновник и откашлялся. - А позволь тебя по-
зондировать, пощупать... Ну, допусти, горит дом, и в дому ребенок. Ты,
наверно, не бросился бы спасать его, потому, как ты можешь рисковать
своей жизнью, раз она не тебе принадлежит?
Сидоров медлил отвечать. Потом встряхнул головой и как-то по-особому
радостно сказал:
- Тут, ваше благородие, совсем не то. Тут другое. Тут, если нужно,
сила меня бы бросила спасать, и не спросила бы меня, - вот в чем суть.
Тут плоть с разумом молчит, душа работает... Это особь статья.
- Ты, парень, как монах, - насмешливо проговорил Мокрин, надбавляя
шагу. - Расстрига, что ли, ты? Тебе колькой год?
- Тридцать первый. А что?
- Сектант, брат Сидоров, сектант, - чуть прихрамывая, сказал Павел
Федосеич и распустил тугой кушак. - Ну, а ежели у нас кто стал бы поги-
бать, ты положил бы за того свою душу?
- Напредки не знаю, - раздумчиво ответил Сидоров.
Лесная просека. Послышался легкий свист, всхрапнула лошадь. Павел Фе-
досеич схватился за плечо соседа: "ай!". Но все благополучно: садятся,
крестятся - в путь добрый - едут на двух подводах. Возница-эстонец кру-
тит лисьей мордочкой, полюлюкивает на лошаденку.
- Густав, - говорит ему Николай Ребров. - Одолжи, пожалуйста, фонарь.
Прыгающий, мутный луч огарка осветил письмо. Николай едва разбирал
мелкий почерк. Тряслись руки, трепыхалось письмо, как на осине лист.
Юноша читал про себя, вскидывая брови. Сидоров внимательно, неотрывно
следил за его лицом, читал лицо, как книгу.
"Ну, вот, Николаша, я и убежал. Хотя и не в одну сторону с тобой,
рассуждая в вашем земном пространстве и вашем времени, но ты скоро меня
догонишь, а тебя догонит тот, кто еще не родился: земля вертится, а вре-
мя стоит в безмолвии: ему неоткуда и некуда итти. Итак... Впрочем, долой
метафизику, это писал не я, писали частички моего взбудораженного моз-
га... Поручик Баранов умер единственно из-за того, что ему нечего делать
на земле. Слепцу, сбившемуся с пути, трудно отыскать свою тропу. И я не
хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обма-
нулся и обманут. Ты вдумайся, Николай, кто мы? Мы на службе у власть
имущих, у капитала, которому социализм так же чужд и опасен, как в свое
время было опасно христианство для античного мира. И вот, иностранный
капитал, самый изворотливый, самый подлый, вынул из нас сердце, отнял
совесть, вложил в наши руки меч и повел бить - кого? Наших же русских
парней и рабочих, нашу же плоть и кровь. И выходит, что мы ландскнехты,
фендрихи, бандиты, продажная сволочь, - вот кто мы. Это - не ужас?!
"Многие этого не понимают, некоторые поняли и спешат прийти с повин-
ной головой, чтоб стать на защиту Республики. Но кто поручится, что они
делают это в святом порыве, а не спасая свою шкуру? И если большевики, к
кому я собирался пойти с чистым раскаянием, хоть на миг усомнились бы в
моей искренности, - ты понимаешь, понимаешь, - такого поругания над сво-
им святая-святых я бы не перенес: я горд и чуток. Стало быть, выхода мне
нет, факт бытия моего утратил для меня всякий смысл, я решил смыть с мо-
ей души печать братоубийцы Каина и вот - я себя казню. Итак, милый юно-
ша, прости, что я тебе пока не попутчик. Пишу тебе пространно, потому
что я люблю тебя, а люблю потому, что ты юн, ты чист, а белейшая чистая
юность - залог счастья всего человечества: если в юности светел, то бу-
дет светла и вся жизнь твоя. Пишу тебе, как старик, как отец твой (эти
слова мои - может быть, единственный светлый порыв за свою мою жизнь -
эти слова облегчают мою душу, я это чувствую, чувствую). Отцу не пишу и
матери не пишу: к чему им лишние страданья? А тебя благославляю на слу-
жению народу.
"Я теперь над жизнью и я вижу: введение в историю закончилось, хаос
людских взаимоотношений сгущается в два неравных противоборствующих яд-
ра, человечество обмокнуло перо в кровавые чернила и каракулями начинает
писать первые слова новой своей истории. Пройдет положенное время, наука
и людская совесть по-настоящему расправят свои крылья, каракули вырав-
нятся, встанут четкими рядами, вспыхнут огнем, и вместе с ними вспыхнет
сердце человека в высокой любви, в порыве исканий недостижимого идеала
во благо всех людей.
"Ну, мальчик, я ослаб, перо притупилось, просит отдыха, а она стоит,
она ждет, она торопит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
тебе и душе легко. Ха, глупости какие, душа! Сегодня, скажем, тяжело, а
завтра, может, так полегчает, песни петь да плясать захочется, почем
знать? И выходит - зря убил себя, глупо.
- Нет, Сидоров, ты не понимаешь, - возразил юноша. - Например, безна-
дежная любовь...
- Ах, брось, Коля!.. Очень даже это смешно, - и узкие темные глаза
Сидорова сверкнули из-под густых ресниц. - Ежели любишь чужую бабу, не-
отмолимый грех - лучше отойди. Ежели втюрился в девушку, а она не может
тебя любить, тоже отойди: и себя замучаешь, и ее - отойди. На свете де-
вок без счета, любую выбирай, и все по-одинаковому пахнут. Только мы
по-собачьи нюхаем, а надо умственно, по-человечьи.
Сидоров говорил внятно, убежденно. Отставшие товарищи стали выравни-
ваться с ним, он понял, что говорит не впустую, голос его окреп.
Павел Федосеич все время пытался ввязаться в разговор, но не давала
одышка.
- Уж очень просто все у тебя, Сидоров, - наконец, сказал он. - Вот ты
говоришь - грех... А что такое грех?
- Всяк знает, что такое грех. Да не всякому выгодно признаться в нем,
- ответил Сидоров. - Грех, это когда людям плохое сделать ладишь, людям.
Или, примерно, так... Послухай-ка, ваше благородие, что я вам скажу...
Да как я могу прикончить свою жизнь, раз она не мне принадлежит, не моя?
- А чья же?
- Как чья! - Сидоров жарко задышал в щеку Павла Федосеича. - Моя
жизнь, это все равно твоя жизнь, его жизнь, пятого, десятого: она всем
принадлежит, а не мне, и я должен трудиться по гроб жизни. Дак как же я
самовольно могу уйти с работы, вроде дезертир - трах в башку и вверх но-
гами... Вот, к примеру, плотники строят дом людям жить, а тут возьмут да
все до единого и удавятся на вожжах от разных любвей. Вот и спрошу я
вас: кто же за них дом-то достраивать обязан? А сколько в их руках труда
сидело, сколько бы они еще таких домов на пользу людишкам построили за
всю жизнь-то за свою? Ага! То-то же и есть. Так и про всякого можно раз-
мыслить, и про поручика Баранова, царство ему небесное.
Все вздохнули. Павел Федосеич сказал:
- Нет, ты, Сидоров, настоящий сектант, свою веру ищешь...
- Меня как хочешь называй, - спокойно ответил Сидоров. - Меня мудрено
обидеть. Один пытал меня из терпенья вывести, конечно, выпивши и недоб-
рый человек. Уж как он меня ни обижал. Я терпел с кротостью. Он меня об-
лает, я молчу. Он меня пуще, я опять молчу, и лицо у меня радостней ста-
новится. Его такая ярь разобрала, зубы стиснул, да как даст мне в морду,
а сам заплакал. Чуете? Заплакал...
- Так и учат дураков, - пробасил Лука. - Этак и морды не хватит. А ты
его сам...
- Нет, почему же, - перебил его Павел Федосеич и любовно заглянул в
лицо Сидорова. - Оказия... Столько времени прожил с тобой, а не подозре-
вал, что ты новоявленный пророк.
- Не мудрено, ваше благородие, батюшка: ведь я для вас денщик был.
- Ну, ладно, - захрипел чиновник и откашлялся. - А позволь тебя по-
зондировать, пощупать... Ну, допусти, горит дом, и в дому ребенок. Ты,
наверно, не бросился бы спасать его, потому, как ты можешь рисковать
своей жизнью, раз она не тебе принадлежит?
Сидоров медлил отвечать. Потом встряхнул головой и как-то по-особому
радостно сказал:
- Тут, ваше благородие, совсем не то. Тут другое. Тут, если нужно,
сила меня бы бросила спасать, и не спросила бы меня, - вот в чем суть.
Тут плоть с разумом молчит, душа работает... Это особь статья.
- Ты, парень, как монах, - насмешливо проговорил Мокрин, надбавляя
шагу. - Расстрига, что ли, ты? Тебе колькой год?
- Тридцать первый. А что?
- Сектант, брат Сидоров, сектант, - чуть прихрамывая, сказал Павел
Федосеич и распустил тугой кушак. - Ну, а ежели у нас кто стал бы поги-
бать, ты положил бы за того свою душу?
- Напредки не знаю, - раздумчиво ответил Сидоров.
Лесная просека. Послышался легкий свист, всхрапнула лошадь. Павел Фе-
досеич схватился за плечо соседа: "ай!". Но все благополучно: садятся,
крестятся - в путь добрый - едут на двух подводах. Возница-эстонец кру-
тит лисьей мордочкой, полюлюкивает на лошаденку.
- Густав, - говорит ему Николай Ребров. - Одолжи, пожалуйста, фонарь.
Прыгающий, мутный луч огарка осветил письмо. Николай едва разбирал
мелкий почерк. Тряслись руки, трепыхалось письмо, как на осине лист.
Юноша читал про себя, вскидывая брови. Сидоров внимательно, неотрывно
следил за его лицом, читал лицо, как книгу.
"Ну, вот, Николаша, я и убежал. Хотя и не в одну сторону с тобой,
рассуждая в вашем земном пространстве и вашем времени, но ты скоро меня
догонишь, а тебя догонит тот, кто еще не родился: земля вертится, а вре-
мя стоит в безмолвии: ему неоткуда и некуда итти. Итак... Впрочем, долой
метафизику, это писал не я, писали частички моего взбудораженного моз-
га... Поручик Баранов умер единственно из-за того, что ему нечего делать
на земле. Слепцу, сбившемуся с пути, трудно отыскать свою тропу. И я не
хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обма-
нулся и обманут. Ты вдумайся, Николай, кто мы? Мы на службе у власть
имущих, у капитала, которому социализм так же чужд и опасен, как в свое
время было опасно христианство для античного мира. И вот, иностранный
капитал, самый изворотливый, самый подлый, вынул из нас сердце, отнял
совесть, вложил в наши руки меч и повел бить - кого? Наших же русских
парней и рабочих, нашу же плоть и кровь. И выходит, что мы ландскнехты,
фендрихи, бандиты, продажная сволочь, - вот кто мы. Это - не ужас?!
"Многие этого не понимают, некоторые поняли и спешат прийти с повин-
ной головой, чтоб стать на защиту Республики. Но кто поручится, что они
делают это в святом порыве, а не спасая свою шкуру? И если большевики, к
кому я собирался пойти с чистым раскаянием, хоть на миг усомнились бы в
моей искренности, - ты понимаешь, понимаешь, - такого поругания над сво-
им святая-святых я бы не перенес: я горд и чуток. Стало быть, выхода мне
нет, факт бытия моего утратил для меня всякий смысл, я решил смыть с мо-
ей души печать братоубийцы Каина и вот - я себя казню. Итак, милый юно-
ша, прости, что я тебе пока не попутчик. Пишу тебе пространно, потому
что я люблю тебя, а люблю потому, что ты юн, ты чист, а белейшая чистая
юность - залог счастья всего человечества: если в юности светел, то бу-
дет светла и вся жизнь твоя. Пишу тебе, как старик, как отец твой (эти
слова мои - может быть, единственный светлый порыв за свою мою жизнь -
эти слова облегчают мою душу, я это чувствую, чувствую). Отцу не пишу и
матери не пишу: к чему им лишние страданья? А тебя благославляю на слу-
жению народу.
"Я теперь над жизнью и я вижу: введение в историю закончилось, хаос
людских взаимоотношений сгущается в два неравных противоборствующих яд-
ра, человечество обмокнуло перо в кровавые чернила и каракулями начинает
писать первые слова новой своей истории. Пройдет положенное время, наука
и людская совесть по-настоящему расправят свои крылья, каракули вырав-
нятся, встанут четкими рядами, вспыхнут огнем, и вместе с ними вспыхнет
сердце человека в высокой любви, в порыве исканий недостижимого идеала
во благо всех людей.
"Ну, мальчик, я ослаб, перо притупилось, просит отдыха, а она стоит,
она ждет, она торопит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33