Ликвидация Северо-За-
падной армии, затихшая-было во время эпидемии, развернулась в полной си-
ле. Выдавали расчет с большими вычетами за продукты, за обмундировку,
выдавались аттестаты о службе. Николай Ребров каким-то чудом оконча-
тельно оправился. Он напряженно занимался в канцелярии с раннего утра до
глубокой ночи. Он слаб, тощ и бледен, волосы на бритой голове вырастали
медленно, от носа к углам рта пережитое пропахало две резких вечных бо-
розды, веселые быстрые глаза стали задумчивы, строги, умудренны: они так
недавно глядели на смерть.
Состав писарей новый. Прежние бежали или умерли. Умер и хохол Крав-
чук. Умирая, молился об Украине, о матери: "Ой, мати, мати", о своей же-
не Гарпине. Трофим Егоров, приятель Кравчука, похоронил его в лесу,
версты за три от дома баронессы. На могиле поставил большой чисто стру-
ганый крест. На кресте надпись:
"Господи, прими духъ твой смиром".
"Здесь покоится унтеръ-офицеръ штабной писарь Кравчукъ Анисимъ, пост-
радавшiй за веру и отечество, который где-то изъ подъ Кыеву. 17 февраля
1920 года. Аминь".
Урвав свободный час, Ребров с Трофимом Егоровым пошли на могилу.
Навстречу им, или опережая их, попадались бывшие солдаты армии Юденича и
русские мужики.
- Куда, братцы?
- Куда глаза глядят, - с горечью отвечали они. Их вид был злобно-по-
корный, как у людей, приговоренных к многолетней каторге, утомленные их
глаза с ненавистью озирались по сторонам. - А не знаете ли, где тут
фольварк Шпильберг?
- Были мы у Ганса, чухна такой есть, мыза у него. Ну, прижимист,
чорт: за хлеб, говорит, ежели, работайте. Вас много, говорит, тут шляет-
ся. А придется, придется дарма работать: есть-пить надо... Эх, братцы...
- Мы, как челноки: угнало нас бурей с родных песков, прибило к чужому
берегу, посадили нас на привязь, а вот теперь и причалы обрезали: плыви,
кто куда желает... Эх, жисть!
Эти надрывные вопросы стукались в сердце юноши, как комья земли в
крышку гроба.
А вот и могила: крест с венком из хвой. На прибитой жести земляком
покойного, ветеринарным фельдшером, старательно написано:
"О другъ поверь мне изъ-за гроба
Твой другъ остался здесь живой
А изъ холодного сугроба
Не увидать земли родной.
Но все пройдетъ, настанетъ лето,
Певунья птичка прилетитъ,
И мне несчастному, о, где-то
Придется голову сложить...
Сочинилъ народный поетъ В. Ф. Злынка."
Юноша перекрестился, минуту постоял с опущенной головой, прочел стихи
и, неожиданно для самого себя, вдруг заплакал.
- Колька, что ты? - растерялся Трофим Егоров. - О чем ты это?
Юноша с трудом оторвал ладони от лица и чрез озера слез радостно
взглянул на солдата:
- О себе, Егоров, о себе, - сказал он, выдыхая слова. - Кравчук за-
рыт, а надо мной нет такого креста, и я живой. Ему не видать больше ро-
дины, а я увижу. Уви-и-жу! Егоров, ты любишь Россию, родину?
- Она баба, что ли? Хы, смешно, - и лицо солдата раскололось пополам
улыбкой.
- Дурак ты, - сказал Ребров.
Лицо Егорова вмиг срослось, он отвернулся и засопел. Он за последнее
время состарился лет на десять: бритый, согнувшийся, обрюзгший, был по-
хож на старуху с запавшим ртом.
- Конешно, тоскую по домашности, - обиженным голосом сказал он.
- Бежим, Егоров!
- Куда? В Рассею? Бежим, Колька, - и узенькие глаза солдата совсем
сложились в щелки. - А как здохнем, окочуримся, али замерзнем на озере?
- Пусть. Либо смерть, либо Россия!
Они возвращались домой в радостном молчании. Были сизые сумерки, воз-
дух мягок и пахуч: зима последние доживала сроки.
Глава XII
Взбитые сливки и яйца с перцем
Генерал чувствовал себя значительно бодрее, должно быть, баронесса
откормила его взбитыми сливками, костыль давно заброшен, глаза помолоде-
ли, голос стал уверенней и крепче. Генерал дождался, наконец, известий
от семьи. В Париже все благополучно. Париж живет во-всю. Со всех сторон
с'езжаются туда финансовые тузы и сорят награбленным на войне золотом. В
Париже шумно, шикарно, весело, но если б знал генерал, с какими ли-
шеньями существовала там его семья. Впроголодь, в долг, с униженьями, с
нищенской экономией в каждом франке, в каждом сантиме, вплоть до того
дня, когда генеральше, чрез поручительство какого-то благодетеля, уда-
лось получить в Лионском кредите чек на 5.000 франков.
Генерал тоже получил здесь изрядный куш ликвидационных, выписал Нелли
из Юрьева золотые часы, и Нелли время от времени заходит в комнату гене-
рала, чтоб почитать ему на ночь. Вот уже неделя, как генерал перестал по
ночам молиться и лить слезы пред походным своим образком. Генерал теперь
спит спокойно, улыбчиво, генералу снятся сполошные соблазнительные сны.
- Ах, Нелли... Какой я видел сегодня сон... Будто бы вы и я идем к
морю, в Крыму, конечно... Зной, солнышко, виноград... Сбрасываем с себя
одежду и прямо в волны.
Он рассказывает дальше, смачно покрякивает, на забористых местах це-
лует концы пальцев, хихикает. Нелли кричит:
- Врете, врете, ваше превосходительство! - и заливисто хохочет в бе-
лый фартук.
Генерал, хихикая и подрыгивая ногами, треплет ее за пухлый раздвоен-
ный подбородок, гладит шею и пониже и сует за корсаж теплую, согревшуюся
в потертых брюках монету - царский рубль.
- Ах, представьте, баронесса, - говорит он, проглатывая два сырых с
перцем яйца, - удивительный я видел сон. - И с изящными манерами, в
изящных словах рассказывает ей какой-нибудь нецензурный анекдот, ловко
замаскированный светскими пошлостями.
Баронесса сдержанно смеется, баронесса смеется громко, баронесса по-
мирает от хохота, на румяных ее щеках краска еще больше густеет, она
грозит усыпанным бриллиантами мизинчиком и кричит красивым контральто
чуть-чуть в нос:
- Вы, генерал, неисправимы!..
- Прелестно, прелестно, - приятным баритоном подхватывает ротмистр
Белявский и слегка аплодирует холеными ладонями. - Ваше превосходи-
тельство, а ну-те еще что-нибудь... Вам этот жанр необычайно удается...
Баронесса, разрешаете?
Хозяйка, прищуривая кокетливо глаз, кивает головой:
- Продолжайте, продолжайте, генерал.
Она через самовар бросает взгляд в трюмо и незаметным движением руки
поправляет сбившуюся от хохота прическу.
Сыр, анчоусы, лафит, какао, анекдоты, хохот.
- А вы не думаете, ваше превосходительство, омолодиться в Париже? -
весьма почтительно, но сплошь в зазубринах, звучит голос ротмистра. - Я
прочел статейку... Поразительные эффекты... Наш соотечественник, доктор
Воронов... Еврей, а Воронов... Странно... По крайней мере, так пишет
"Фигаро"... .
- Еврей?.. Ни за что!.. - утерев салфеткой губы, крикнул генерал. - А
кроме того мне пришлось бы жениться на другой... Генеральша моя выходит
в тираж, так сказать, в погашенье...
- Но ведь и ей можно омолодиться, - играя глазами, замечает хозяйка.
- К сожалению, баронесса... - щелкнул шпорами под столом ротмистр и
чуть поклонился. - К сожалению, по некоторым физиологическим особеннос-
тям прекрасного пола, это невозможно.
- Да что вы?! - всплеснула она руками. - Ах, как жаль, - но тут же
спохватилась. - Впрочем... это как будто преждевременно, - и обменялась
сокровенным взглядом с ротмистром Белявским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
падной армии, затихшая-было во время эпидемии, развернулась в полной си-
ле. Выдавали расчет с большими вычетами за продукты, за обмундировку,
выдавались аттестаты о службе. Николай Ребров каким-то чудом оконча-
тельно оправился. Он напряженно занимался в канцелярии с раннего утра до
глубокой ночи. Он слаб, тощ и бледен, волосы на бритой голове вырастали
медленно, от носа к углам рта пережитое пропахало две резких вечных бо-
розды, веселые быстрые глаза стали задумчивы, строги, умудренны: они так
недавно глядели на смерть.
Состав писарей новый. Прежние бежали или умерли. Умер и хохол Крав-
чук. Умирая, молился об Украине, о матери: "Ой, мати, мати", о своей же-
не Гарпине. Трофим Егоров, приятель Кравчука, похоронил его в лесу,
версты за три от дома баронессы. На могиле поставил большой чисто стру-
ганый крест. На кресте надпись:
"Господи, прими духъ твой смиром".
"Здесь покоится унтеръ-офицеръ штабной писарь Кравчукъ Анисимъ, пост-
радавшiй за веру и отечество, который где-то изъ подъ Кыеву. 17 февраля
1920 года. Аминь".
Урвав свободный час, Ребров с Трофимом Егоровым пошли на могилу.
Навстречу им, или опережая их, попадались бывшие солдаты армии Юденича и
русские мужики.
- Куда, братцы?
- Куда глаза глядят, - с горечью отвечали они. Их вид был злобно-по-
корный, как у людей, приговоренных к многолетней каторге, утомленные их
глаза с ненавистью озирались по сторонам. - А не знаете ли, где тут
фольварк Шпильберг?
- Были мы у Ганса, чухна такой есть, мыза у него. Ну, прижимист,
чорт: за хлеб, говорит, ежели, работайте. Вас много, говорит, тут шляет-
ся. А придется, придется дарма работать: есть-пить надо... Эх, братцы...
- Мы, как челноки: угнало нас бурей с родных песков, прибило к чужому
берегу, посадили нас на привязь, а вот теперь и причалы обрезали: плыви,
кто куда желает... Эх, жисть!
Эти надрывные вопросы стукались в сердце юноши, как комья земли в
крышку гроба.
А вот и могила: крест с венком из хвой. На прибитой жести земляком
покойного, ветеринарным фельдшером, старательно написано:
"О другъ поверь мне изъ-за гроба
Твой другъ остался здесь живой
А изъ холодного сугроба
Не увидать земли родной.
Но все пройдетъ, настанетъ лето,
Певунья птичка прилетитъ,
И мне несчастному, о, где-то
Придется голову сложить...
Сочинилъ народный поетъ В. Ф. Злынка."
Юноша перекрестился, минуту постоял с опущенной головой, прочел стихи
и, неожиданно для самого себя, вдруг заплакал.
- Колька, что ты? - растерялся Трофим Егоров. - О чем ты это?
Юноша с трудом оторвал ладони от лица и чрез озера слез радостно
взглянул на солдата:
- О себе, Егоров, о себе, - сказал он, выдыхая слова. - Кравчук за-
рыт, а надо мной нет такого креста, и я живой. Ему не видать больше ро-
дины, а я увижу. Уви-и-жу! Егоров, ты любишь Россию, родину?
- Она баба, что ли? Хы, смешно, - и лицо солдата раскололось пополам
улыбкой.
- Дурак ты, - сказал Ребров.
Лицо Егорова вмиг срослось, он отвернулся и засопел. Он за последнее
время состарился лет на десять: бритый, согнувшийся, обрюзгший, был по-
хож на старуху с запавшим ртом.
- Конешно, тоскую по домашности, - обиженным голосом сказал он.
- Бежим, Егоров!
- Куда? В Рассею? Бежим, Колька, - и узенькие глаза солдата совсем
сложились в щелки. - А как здохнем, окочуримся, али замерзнем на озере?
- Пусть. Либо смерть, либо Россия!
Они возвращались домой в радостном молчании. Были сизые сумерки, воз-
дух мягок и пахуч: зима последние доживала сроки.
Глава XII
Взбитые сливки и яйца с перцем
Генерал чувствовал себя значительно бодрее, должно быть, баронесса
откормила его взбитыми сливками, костыль давно заброшен, глаза помолоде-
ли, голос стал уверенней и крепче. Генерал дождался, наконец, известий
от семьи. В Париже все благополучно. Париж живет во-всю. Со всех сторон
с'езжаются туда финансовые тузы и сорят награбленным на войне золотом. В
Париже шумно, шикарно, весело, но если б знал генерал, с какими ли-
шеньями существовала там его семья. Впроголодь, в долг, с униженьями, с
нищенской экономией в каждом франке, в каждом сантиме, вплоть до того
дня, когда генеральше, чрез поручительство какого-то благодетеля, уда-
лось получить в Лионском кредите чек на 5.000 франков.
Генерал тоже получил здесь изрядный куш ликвидационных, выписал Нелли
из Юрьева золотые часы, и Нелли время от времени заходит в комнату гене-
рала, чтоб почитать ему на ночь. Вот уже неделя, как генерал перестал по
ночам молиться и лить слезы пред походным своим образком. Генерал теперь
спит спокойно, улыбчиво, генералу снятся сполошные соблазнительные сны.
- Ах, Нелли... Какой я видел сегодня сон... Будто бы вы и я идем к
морю, в Крыму, конечно... Зной, солнышко, виноград... Сбрасываем с себя
одежду и прямо в волны.
Он рассказывает дальше, смачно покрякивает, на забористых местах це-
лует концы пальцев, хихикает. Нелли кричит:
- Врете, врете, ваше превосходительство! - и заливисто хохочет в бе-
лый фартук.
Генерал, хихикая и подрыгивая ногами, треплет ее за пухлый раздвоен-
ный подбородок, гладит шею и пониже и сует за корсаж теплую, согревшуюся
в потертых брюках монету - царский рубль.
- Ах, представьте, баронесса, - говорит он, проглатывая два сырых с
перцем яйца, - удивительный я видел сон. - И с изящными манерами, в
изящных словах рассказывает ей какой-нибудь нецензурный анекдот, ловко
замаскированный светскими пошлостями.
Баронесса сдержанно смеется, баронесса смеется громко, баронесса по-
мирает от хохота, на румяных ее щеках краска еще больше густеет, она
грозит усыпанным бриллиантами мизинчиком и кричит красивым контральто
чуть-чуть в нос:
- Вы, генерал, неисправимы!..
- Прелестно, прелестно, - приятным баритоном подхватывает ротмистр
Белявский и слегка аплодирует холеными ладонями. - Ваше превосходи-
тельство, а ну-те еще что-нибудь... Вам этот жанр необычайно удается...
Баронесса, разрешаете?
Хозяйка, прищуривая кокетливо глаз, кивает головой:
- Продолжайте, продолжайте, генерал.
Она через самовар бросает взгляд в трюмо и незаметным движением руки
поправляет сбившуюся от хохота прическу.
Сыр, анчоусы, лафит, какао, анекдоты, хохот.
- А вы не думаете, ваше превосходительство, омолодиться в Париже? -
весьма почтительно, но сплошь в зазубринах, звучит голос ротмистра. - Я
прочел статейку... Поразительные эффекты... Наш соотечественник, доктор
Воронов... Еврей, а Воронов... Странно... По крайней мере, так пишет
"Фигаро"... .
- Еврей?.. Ни за что!.. - утерев салфеткой губы, крикнул генерал. - А
кроме того мне пришлось бы жениться на другой... Генеральша моя выходит
в тираж, так сказать, в погашенье...
- Но ведь и ей можно омолодиться, - играя глазами, замечает хозяйка.
- К сожалению, баронесса... - щелкнул шпорами под столом ротмистр и
чуть поклонился. - К сожалению, по некоторым физиологическим особеннос-
тям прекрасного пола, это невозможно.
- Да что вы?! - всплеснула она руками. - Ах, как жаль, - но тут же
спохватилась. - Впрочем... это как будто преждевременно, - и обменялась
сокровенным взглядом с ротмистром Белявским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33