Мороз усиливался. Егоров, свернувшись
в клубок, как собаченка, лежал на бриллиантовом снегу, скулил. Николай с
Илюшиным не попадали зуб на зуб, корчились от стужи. Лука подпрыгивал,
ругался, клял судьбу. Илюшин вскочил, перевернулся, опять упал и запла-
кал, что-то бормоча. Николай Ребров поймал ухом, что похожий на мальчиш-
ку писарек прощается с белым светом, с матерью, и тоже заплакал, но ти-
хо, скрытно, горько:
- Несчастный, несчастный, несчастный, - монотонно твердил он, как в
бреду.
На беглецов катилась смерть, кругом мертво и тихо, бескрестный погост
Пейпус-озера выжидающе белел.
Илюшин высморкался, протер глаза и вдруг радостно, как ястреб:
- Огни, огни!
- Где? - завертел головой Лука. - И впрямь - деревня, - сразу погус-
тевшим голосом проговорил он. - Молись.
Илюшин визжал, прыгал козлом от одного к другому.
- Боже правый, господи... - бухал Лука головой в снег. - Ох, мати бо-
городица... Детушки, жана...
Тормошили Луку, целовали в лохматые волосы, в провалившиеся мокрые
щеки.
- Лука Арефьич!.. Батюшка... Отец родной... Пойдем.
Словно медвежьей крови влили в жилы, словно отхвостали ноги в жаркой
бане веником, четверо путников зашагали на огни. И только тут, в этот
судный миг, каждый понял до конца, каждый оценил по-своему, что такое
жизнь, что такое гибель, и из гибели в радость, из смерти в жизнь устре-
мился каждый.
А впереди, и совсем недалеко, темной полосою берег. Два-три огонька,
как едва различимые искорки все шире, все ярче зажигают душу путников, и
в их остуженной крови вспыхивает и трепещет великая радость бытия.
Только теперь Николай вспомнил вслух:
- А как же те? Трое-то?
Но всяк думал только о себе, всяк шел своей тропой и - уползай прочь,
в гибель, в смерть, на тропе лежащий.
- Огонек погас... И другой... Лука! Огни погасли...
- Ничего. Ложатся спать.
Шли молча, и каждый уже был в России, дома, в кругу своей семьи. Луна
миновала облако и лицом к лицу столкнула беглецов и берег. И вдруг все
четверо в один страшный крик:
- Вода!!
Между ними и берегом, на расстоянии сильно брошенного камня, заблес-
тела широкой рекою гладь воды. Потрясенные, в диком ошеломлении смотре-
лись путники в холодное отражение луны.
- Озеро вскрылось у берегов, - охнул Лука, лицо его вытянулось, и
шапка полезла на затылок. - В жизнь не попасть... Давайте всем миром
гайкать... Авось лодку подадут.
- А вдруг красный раз'езд? Перестреляют.
Николай Ребров поднял жердь и осторожно зашагал в опорках по ледяной
воде, ощупывая жердью дно:
- Это наледь! Иди, товарищи, - закричал он. - Это с берега снег сог-
нало, а лед осел...
Вода забурлила, зафыркала от четырех пар ног, как от винта парохода,
луна расплескалась на тысячи головастиков и змеек, пустившихся в сереб-
ряный скользящий пляс. Вода не глубока, едва хватала до колен, промерз-
шие в лед ноги удивились обнявшему их мокрому теплу.
Берег гол и темен, над ним чернел сонный лохматый лес, мертвящий свет
луны трогал голубым взрыхленные сугробы на опушке. И так стремилась душа
в этот родимый лес, к русским медведям, к русским лешим, к убогим избам
с тараканами и вонью, к румяным молодицам, к девкам, к покрытым седым
мохом мудрокаменным древним старикам. Лететь бы, лететь с граем, с кри-
ком, как желторотая стая воронят!
* * *
По подстывшей за ночь вязкой глине беглецы покарабкались наверх. Все
закрестились, вздохнули полной грудью. Лука, на радостях, тотчас же пос-
ле молитвы матюгнулся, погрозив кулаком за озеро:
- Гори эта армия огнем! Гори!!
Николай, всмотревшись в ночь, крикнул воспаленным голосом:
- Товарищи!.. А ведь на озере огонь. Это наши!
- Верно, - подтвердил Егоров, - я видал, хворост валялся.
Возбуждение сменилось небывалой дрожью, из уст путников вместо слов,
вылетела непонятная гугня:
- О-го-ньку... Деде...де-ревню...
Ноющий зубастый холод вгрызался в организм и гулял в нем, как в кори-
доре, ноги то холодели, то вспыхивали, будто раскаленные иголки жалили
их, как пчелы. Люди зашевелились, заметались. Потрескивая сучьями, шари-
лись по лесу, искали деревню, деревня провалилась. Кто-то упал во тьме,
кто-то кричал:
- Эй!.. Кто живой?..
И вот все четверо сбились в пустом брошенном сарае. Должно быть, раз-
вели костер, - не здесь, не там, неизвестно где, - должно быть, сушили
рубище, прогревали тело, палили огнем, жгли сердце, кости, кровь, оттаи-
вали замерзшую душу и глаза, но глаза смежались, душа смыкала крылья, а
лунные лучи, в обнимку с лучами лесного мрака, плели крепкий, трудный
сон.
Глава XXII
Родные русские туманы
Их разбудил холод. Рассветало. Смотрели друг на друга с острым удив-
лением. Они ли это, недавно бодрые, сильные, хорошо одетые, с поклажей
за плечами?
- Барахла не приволокли с собой, зато, братцы, жизнь узнали, - сказал
Лука Арефьич, борода его с правой стороны опалена, лицо, как и у прочих,
в саже, в тепле. - Как-никак, а половина наших людей загибла, - опять
сказал Лука и засопел.
В полуистлевшем рубище, в грязи, в прорехах, не люди - огородные пу-
галы - пошли искать деревню. А до деревни всего сажен пятьдесят. Леший
ее, что ли, накрыл вчера шапкой-невидимкой?
Николай Ребров и Егоров завернули на огонек в бедную лачугу, Лука с
Илюшиным - в избу побогаче.
- Ой, кормильцы, да откуда вы? - испугался старик, низенький и лохма-
тый, в синих домотканных портках и рубахе. - По миру, что ли, собираете?
Бог подаст, нет у нас ничего!.. Ступайте со Христом.
Николай жадно ловил русскую мужицкую речь. И так мил, так дорог стал
ему этот седой с прозеленью дед. Он шагнул к нему и обнял:
- Дедушка, родной!.. Мы из Эстонии...
- О-о-о, - изумился дед, от него пахло луком и овчиной. - Садись, ре-
бята, коли так... Эй, бабка!..
У печки крепкая старуха в сарафане вытаскивала из пламени рогачом чу-
гун.
- Ой, родименькие мои, ой, детушки, - она подошла к беглецам, подши-
билась рукой и завсхлипывала. - Ой, не видали ли там моего Кузеньку,
Юденич-генерал забрал его?
- Кузьма Рыбников, - пояснил старик. - Да где, нешто встретишь в ви-
хоре в таком... Всех перемело-перекрутило... Хвиль-метель...
- А другого-то сынка нашего белые повесили... Не хотелось Юденичу
служить. Удозорили, выволокли, да на березу... Ой, ой, - старуха закрес-
тилась.
- Алексеем звать, - опять пояснил старик. - Алексей Рыбников. Похоро-
нен здесь, на погосте...
- А третий-то в Красной армии... Письма пишет... Поцелуем письмо да
поплачем...
- Звать Иван... С белыми не пожелал, дай бог. Не пожелал... Да...
Слышь, старуха!.. Ребята-то устали, поди есть хотят... Дай-ка молочка...
Хлеба-то нету...
- Нету, нету у нас хлеба-то... Давно нету... Ох, горе, горе... Ужо я
молочка, да картошечки...
Николай пялил слипавшиеся глаза и поклевывал. В избе жарко, как в ба-
не: разморило, бросало в сон.
- Иди, кормилец, посбирай, - проговорил старик Егорову. - Авось пода-
дут хлебца-то. Тут есть, которые справные хрестьяне... Ничего, тебе по-
дадут... И мы с старухой пожуем... Иди, милый... - Егоров ушел. Дед
скрипел: - А коровка у нас есть, это верно. Отелилась... Да, да. Бычишку
принесла, а надо бы телку. Это верно... Что ты будешь делать? А коня
Юденич слопал... Нету лошадушки, безлошадные мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
в клубок, как собаченка, лежал на бриллиантовом снегу, скулил. Николай с
Илюшиным не попадали зуб на зуб, корчились от стужи. Лука подпрыгивал,
ругался, клял судьбу. Илюшин вскочил, перевернулся, опять упал и запла-
кал, что-то бормоча. Николай Ребров поймал ухом, что похожий на мальчиш-
ку писарек прощается с белым светом, с матерью, и тоже заплакал, но ти-
хо, скрытно, горько:
- Несчастный, несчастный, несчастный, - монотонно твердил он, как в
бреду.
На беглецов катилась смерть, кругом мертво и тихо, бескрестный погост
Пейпус-озера выжидающе белел.
Илюшин высморкался, протер глаза и вдруг радостно, как ястреб:
- Огни, огни!
- Где? - завертел головой Лука. - И впрямь - деревня, - сразу погус-
тевшим голосом проговорил он. - Молись.
Илюшин визжал, прыгал козлом от одного к другому.
- Боже правый, господи... - бухал Лука головой в снег. - Ох, мати бо-
городица... Детушки, жана...
Тормошили Луку, целовали в лохматые волосы, в провалившиеся мокрые
щеки.
- Лука Арефьич!.. Батюшка... Отец родной... Пойдем.
Словно медвежьей крови влили в жилы, словно отхвостали ноги в жаркой
бане веником, четверо путников зашагали на огни. И только тут, в этот
судный миг, каждый понял до конца, каждый оценил по-своему, что такое
жизнь, что такое гибель, и из гибели в радость, из смерти в жизнь устре-
мился каждый.
А впереди, и совсем недалеко, темной полосою берег. Два-три огонька,
как едва различимые искорки все шире, все ярче зажигают душу путников, и
в их остуженной крови вспыхивает и трепещет великая радость бытия.
Только теперь Николай вспомнил вслух:
- А как же те? Трое-то?
Но всяк думал только о себе, всяк шел своей тропой и - уползай прочь,
в гибель, в смерть, на тропе лежащий.
- Огонек погас... И другой... Лука! Огни погасли...
- Ничего. Ложатся спать.
Шли молча, и каждый уже был в России, дома, в кругу своей семьи. Луна
миновала облако и лицом к лицу столкнула беглецов и берег. И вдруг все
четверо в один страшный крик:
- Вода!!
Между ними и берегом, на расстоянии сильно брошенного камня, заблес-
тела широкой рекою гладь воды. Потрясенные, в диком ошеломлении смотре-
лись путники в холодное отражение луны.
- Озеро вскрылось у берегов, - охнул Лука, лицо его вытянулось, и
шапка полезла на затылок. - В жизнь не попасть... Давайте всем миром
гайкать... Авось лодку подадут.
- А вдруг красный раз'езд? Перестреляют.
Николай Ребров поднял жердь и осторожно зашагал в опорках по ледяной
воде, ощупывая жердью дно:
- Это наледь! Иди, товарищи, - закричал он. - Это с берега снег сог-
нало, а лед осел...
Вода забурлила, зафыркала от четырех пар ног, как от винта парохода,
луна расплескалась на тысячи головастиков и змеек, пустившихся в сереб-
ряный скользящий пляс. Вода не глубока, едва хватала до колен, промерз-
шие в лед ноги удивились обнявшему их мокрому теплу.
Берег гол и темен, над ним чернел сонный лохматый лес, мертвящий свет
луны трогал голубым взрыхленные сугробы на опушке. И так стремилась душа
в этот родимый лес, к русским медведям, к русским лешим, к убогим избам
с тараканами и вонью, к румяным молодицам, к девкам, к покрытым седым
мохом мудрокаменным древним старикам. Лететь бы, лететь с граем, с кри-
ком, как желторотая стая воронят!
* * *
По подстывшей за ночь вязкой глине беглецы покарабкались наверх. Все
закрестились, вздохнули полной грудью. Лука, на радостях, тотчас же пос-
ле молитвы матюгнулся, погрозив кулаком за озеро:
- Гори эта армия огнем! Гори!!
Николай, всмотревшись в ночь, крикнул воспаленным голосом:
- Товарищи!.. А ведь на озере огонь. Это наши!
- Верно, - подтвердил Егоров, - я видал, хворост валялся.
Возбуждение сменилось небывалой дрожью, из уст путников вместо слов,
вылетела непонятная гугня:
- О-го-ньку... Деде...де-ревню...
Ноющий зубастый холод вгрызался в организм и гулял в нем, как в кори-
доре, ноги то холодели, то вспыхивали, будто раскаленные иголки жалили
их, как пчелы. Люди зашевелились, заметались. Потрескивая сучьями, шари-
лись по лесу, искали деревню, деревня провалилась. Кто-то упал во тьме,
кто-то кричал:
- Эй!.. Кто живой?..
И вот все четверо сбились в пустом брошенном сарае. Должно быть, раз-
вели костер, - не здесь, не там, неизвестно где, - должно быть, сушили
рубище, прогревали тело, палили огнем, жгли сердце, кости, кровь, оттаи-
вали замерзшую душу и глаза, но глаза смежались, душа смыкала крылья, а
лунные лучи, в обнимку с лучами лесного мрака, плели крепкий, трудный
сон.
Глава XXII
Родные русские туманы
Их разбудил холод. Рассветало. Смотрели друг на друга с острым удив-
лением. Они ли это, недавно бодрые, сильные, хорошо одетые, с поклажей
за плечами?
- Барахла не приволокли с собой, зато, братцы, жизнь узнали, - сказал
Лука Арефьич, борода его с правой стороны опалена, лицо, как и у прочих,
в саже, в тепле. - Как-никак, а половина наших людей загибла, - опять
сказал Лука и засопел.
В полуистлевшем рубище, в грязи, в прорехах, не люди - огородные пу-
галы - пошли искать деревню. А до деревни всего сажен пятьдесят. Леший
ее, что ли, накрыл вчера шапкой-невидимкой?
Николай Ребров и Егоров завернули на огонек в бедную лачугу, Лука с
Илюшиным - в избу побогаче.
- Ой, кормильцы, да откуда вы? - испугался старик, низенький и лохма-
тый, в синих домотканных портках и рубахе. - По миру, что ли, собираете?
Бог подаст, нет у нас ничего!.. Ступайте со Христом.
Николай жадно ловил русскую мужицкую речь. И так мил, так дорог стал
ему этот седой с прозеленью дед. Он шагнул к нему и обнял:
- Дедушка, родной!.. Мы из Эстонии...
- О-о-о, - изумился дед, от него пахло луком и овчиной. - Садись, ре-
бята, коли так... Эй, бабка!..
У печки крепкая старуха в сарафане вытаскивала из пламени рогачом чу-
гун.
- Ой, родименькие мои, ой, детушки, - она подошла к беглецам, подши-
билась рукой и завсхлипывала. - Ой, не видали ли там моего Кузеньку,
Юденич-генерал забрал его?
- Кузьма Рыбников, - пояснил старик. - Да где, нешто встретишь в ви-
хоре в таком... Всех перемело-перекрутило... Хвиль-метель...
- А другого-то сынка нашего белые повесили... Не хотелось Юденичу
служить. Удозорили, выволокли, да на березу... Ой, ой, - старуха закрес-
тилась.
- Алексеем звать, - опять пояснил старик. - Алексей Рыбников. Похоро-
нен здесь, на погосте...
- А третий-то в Красной армии... Письма пишет... Поцелуем письмо да
поплачем...
- Звать Иван... С белыми не пожелал, дай бог. Не пожелал... Да...
Слышь, старуха!.. Ребята-то устали, поди есть хотят... Дай-ка молочка...
Хлеба-то нету...
- Нету, нету у нас хлеба-то... Давно нету... Ох, горе, горе... Ужо я
молочка, да картошечки...
Николай пялил слипавшиеся глаза и поклевывал. В избе жарко, как в ба-
не: разморило, бросало в сон.
- Иди, кормилец, посбирай, - проговорил старик Егорову. - Авось пода-
дут хлебца-то. Тут есть, которые справные хрестьяне... Ничего, тебе по-
дадут... И мы с старухой пожуем... Иди, милый... - Егоров ушел. Дед
скрипел: - А коровка у нас есть, это верно. Отелилась... Да, да. Бычишку
принесла, а надо бы телку. Это верно... Что ты будешь делать? А коня
Юденич слопал... Нету лошадушки, безлошадные мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33