В моем звене место Дьяченко занял молодой летчик Викентий Карпович. Опять тройка.
Приходим в заданный район. «Чайки» и «ишачки» начинают с пикирования клевать вражескую колонну, растянувшуюся на несколько километров. Появляются «мессершмитты». Они пытаются прорваться к «чайкам». Бой начинается без прощупывания.
Оторвавшись от преследующего меня «мессера», я с набором высоты иду влево, чтобы навалиться сверху на тех истребителей, которые атакуют «чаек». Нужно дать возможность нашим штурмовикам сбросить бомбы и изготовиться к бою. Но обстановка заставляет меня тотчас же отказаться от этого замысла. Взглянув влево, вижу, что в хвосте самолета Карповича завис «мессер». Боевого опыта у нашего летчика нет, и вряд ли он сумеет уйти из-под удара. Если бы у нас было радио, я бы подсказал ему, как лучше поступить.
Спешу на помощь Карповичу. Нельзя допустить, чтобы его сбили в первом же боевом вылете. Такая травма заживает так же медленно, как срастается переломленная кость.
Сближаясь с «мессершмиттом», пытаюсь понять, почему мой правый ведомый Карпович очутился ниже меня. Все ясно: опять дал о себе знать строй тройки. Когда я делал левый разворот, Лукашевич пошел за мной, Карповичу тоже следовало идти за нами. Но это нелегко было сделать. На крутом развороте самолет мог свалиться в штопор, на медленном - неминуемо отставал. И ведомый поступил так, как мы делали иногда во время учебных воздушных боев, - развернулся вправо. А поскольку скорость у меня на форсаже была большая, Карпович моментально оторвался от нас. Тут и пристроился к нему «мессер», предвкушая легкую победу.
На предельной скорости атакую «мессера», преследующего Карповича. Пули прошивают кабину вражеского истребителя сбоку, и он, клюнув носом, летит к земле.
Мой ведомый только теперь увидел меня и понял, что произошло. Но мне некогда «брать его за руку». Внизу ведут неравный бой с фашистами наши «чайки» и «ишаки». Их много, но «мессершмиттам» не удается достать кого-нибудь из них. Я провожаю взглядом самолет Карповича, который почему-то взял курс на Котовск, и ищу глазами Лукашевича. Но его нигде нет. Тогда я бросаюсь на «мессершмиттов», атакующих штурмовиков.
На обратном маршруте восстанавливаю в памяти подробности боя, пытаясь определить тот момент, когда мог быть атакован Лукашевич. На первом развороте влево я видел его. Потом мое внимание отвлек «мессершмитт», преследовавший Карповича. Куда же исчез Лукашевич?
Снова возвращаюсь домой без ведомых. Пролетая над аэродромом, вижу, что самолет Карповича уже на стоянке. Сажусь, заруливаю машину и подхожу к Виктору Петровичу, который беседует с моим правым ведомым. Карпович подробно рассказывает, что с ним произошло в воздухе. Я слушаю, с трудом сдерживая нетерпение: хочется спросить, почему он отвернул вправо, когда я делал левый разворот? Именно здесь исток всех его последующих ошибок. Выбрав момент, задаю ему, наконец, этот вопрос.
- Отстать боялся, - откровенно признается Карпович.
- Тогда почему же на малом вираже разворачивался? У нас был уже такой летчик, который не признавал глубоких виражей, - Овчинников. И он погиб в первом же воздушном бою. Ты тоже сегодня был на волосок от смерти. Есть пробоины?
- Есть.
- А мотор хорошо работал?
- Хорошо.
- Уходить домой тоже не следовало. Карпович молчит. Виктор Петрович смотрит то на него, то на меня. Потом спрашивает у меня о Лукашевиче:
- Сбили?
- Не видел.
- Что же с ним случилось?
Командир полка глубоко вздыхает и медленно идет вдоль стоянки. Я шагаю с ним рядом.
- Какое-то загадочное исчезновение, - говорю. - Получилось в точности, как с Соколовым и Овсянкиным. Опять полная неизвестность.
- О них-то уже все известно, - спокойно возражает Виктор Петрович.
Я невольно подаюсь вперед, чтобы взглянуть в лицо командира. Оно суровое, непроницаемое.
- Что с ними, товарищ командир?
- Вечером расскажу всем…
Лукашевич появился на пороге столовой, когда мы все, кто там находился, с затаенным дыханием слушали рассказ Виктора Петровича о Соколове и Овсянкине. Летчик сразу понял, о ком идет речь, и тоже замер у двери. Он видел, как метнулись к нему короткие, полные радости взгляды, как на минуту умолк командир, посмотрев на него своими большими грустными глазами, будто сказал свое самое ласковое слово - «хорошо».
От радости у Лукашевича даже слезы навернулись на глаза. Это была счастливая минута в его жизни. Он снова возвратился в свой родной полк, в дружную крылатую семью.
- Летая на запад, мы все верили, очень верили Днестру, - говорил Виктор Петрович. - Подбитые старались перетянуть через реку, оставшиеся без самолета тоже спешили к ее берегам. И Днестр никого из нас не подвел. Помог бы он Соколову и Овсянкину, если бы они от Бельцев полетели прямо на восток. Кто-то из них, видимо Соколов, был подбит. Овсянкин не оставил своего командира, и они вместе полетели на северо-восток, в направлении Ямполя. Если посмотреть на карту, то сразу видишь, что Ямполь от Бельцев в два раза ближе, чем Григориополь. Поэтому они и избрали этот самый короткий маршрут.
Недалеко от Ямполя летчики сели, считая, что здесь еще находятся наши. А там уже были немцы. Они окружили Соколова и Овсянкина, хотели взять их живыми. Наши товарищи отбивались до последнего патрона. Поняв, что вырваться не удастся, они решили, что лучше остаться мертвыми на родной земле, чем мучиться в фашистском плену. Вы спросите, как мы узнали о мужестве наших боевых друзей? Об этом рассказал на допросе немецкий летчик, взятый недавно в плен. «Я каюсь, - говорил он, - что не поступил так, как ваши летчики под Ямполем. У нас тоже есть понятие воинского долга!» Он и сообщил подробности этого события на левом берегу Днестра. Дорогие друзья, - сказал в заключение командир полка, - пусть навсегда сохранится в нашей памяти образ бесстрашных летчиков нашего полка, славных сыновей советского народа Анатолия Соколова и Алексея Овсянкина!
Мы встали со своих мест и почтили память боевых друзей минутой молчания. Были слышны лишь всхлипывания официантки да пронзительный свисток паровоза, долетевший со станции.
После ужина летчики окружили Лукашевича. Он рассказал, что при выполнении левого разворота самолет вошел в штопор; чтобы вывести его, не хватило высоты, пришлось прыгать с парашютом. Приземлился Лукашевич почти рядом со сбитым мною немецким летчиком. Преследуя фашиста, наши пехотинцы стреляли и по нему до тех пор, пока не услышали русскую речь.
- Вот вам еще один печальный результат полета тройки! - не сдержал я своего возмущения. - Летишь, а по бокам два ведомых, словно телохранители. Но ведь я не комдив, чтобы меня так охраняли. Дайте мне такую свободу в строю, чтобы своими разворотами я не заставлял одного выбрасываться с парашютом, а другого уходить черт знает куда!
- Спокойно, Покрышкин! - остановил меня майор Иванов. - Расшумелся, как самовар. Сегодня тройкой летали последний раз. - Эти слова он произнес решительно, как приговор.
Вернувшись в общежитие, я увидел на своей подушке треугольное письмецо. Первая за время войны весточка из Новосибирска.
«Во первых строках» сестра Мария писала, что домой пришло печальное известие о младшем брате Петре - пропал без вести. Я знал, что этот сильный, волевой крепыш никогда не сдастся в плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Приходим в заданный район. «Чайки» и «ишачки» начинают с пикирования клевать вражескую колонну, растянувшуюся на несколько километров. Появляются «мессершмитты». Они пытаются прорваться к «чайкам». Бой начинается без прощупывания.
Оторвавшись от преследующего меня «мессера», я с набором высоты иду влево, чтобы навалиться сверху на тех истребителей, которые атакуют «чаек». Нужно дать возможность нашим штурмовикам сбросить бомбы и изготовиться к бою. Но обстановка заставляет меня тотчас же отказаться от этого замысла. Взглянув влево, вижу, что в хвосте самолета Карповича завис «мессер». Боевого опыта у нашего летчика нет, и вряд ли он сумеет уйти из-под удара. Если бы у нас было радио, я бы подсказал ему, как лучше поступить.
Спешу на помощь Карповичу. Нельзя допустить, чтобы его сбили в первом же боевом вылете. Такая травма заживает так же медленно, как срастается переломленная кость.
Сближаясь с «мессершмиттом», пытаюсь понять, почему мой правый ведомый Карпович очутился ниже меня. Все ясно: опять дал о себе знать строй тройки. Когда я делал левый разворот, Лукашевич пошел за мной, Карповичу тоже следовало идти за нами. Но это нелегко было сделать. На крутом развороте самолет мог свалиться в штопор, на медленном - неминуемо отставал. И ведомый поступил так, как мы делали иногда во время учебных воздушных боев, - развернулся вправо. А поскольку скорость у меня на форсаже была большая, Карпович моментально оторвался от нас. Тут и пристроился к нему «мессер», предвкушая легкую победу.
На предельной скорости атакую «мессера», преследующего Карповича. Пули прошивают кабину вражеского истребителя сбоку, и он, клюнув носом, летит к земле.
Мой ведомый только теперь увидел меня и понял, что произошло. Но мне некогда «брать его за руку». Внизу ведут неравный бой с фашистами наши «чайки» и «ишаки». Их много, но «мессершмиттам» не удается достать кого-нибудь из них. Я провожаю взглядом самолет Карповича, который почему-то взял курс на Котовск, и ищу глазами Лукашевича. Но его нигде нет. Тогда я бросаюсь на «мессершмиттов», атакующих штурмовиков.
На обратном маршруте восстанавливаю в памяти подробности боя, пытаясь определить тот момент, когда мог быть атакован Лукашевич. На первом развороте влево я видел его. Потом мое внимание отвлек «мессершмитт», преследовавший Карповича. Куда же исчез Лукашевич?
Снова возвращаюсь домой без ведомых. Пролетая над аэродромом, вижу, что самолет Карповича уже на стоянке. Сажусь, заруливаю машину и подхожу к Виктору Петровичу, который беседует с моим правым ведомым. Карпович подробно рассказывает, что с ним произошло в воздухе. Я слушаю, с трудом сдерживая нетерпение: хочется спросить, почему он отвернул вправо, когда я делал левый разворот? Именно здесь исток всех его последующих ошибок. Выбрав момент, задаю ему, наконец, этот вопрос.
- Отстать боялся, - откровенно признается Карпович.
- Тогда почему же на малом вираже разворачивался? У нас был уже такой летчик, который не признавал глубоких виражей, - Овчинников. И он погиб в первом же воздушном бою. Ты тоже сегодня был на волосок от смерти. Есть пробоины?
- Есть.
- А мотор хорошо работал?
- Хорошо.
- Уходить домой тоже не следовало. Карпович молчит. Виктор Петрович смотрит то на него, то на меня. Потом спрашивает у меня о Лукашевиче:
- Сбили?
- Не видел.
- Что же с ним случилось?
Командир полка глубоко вздыхает и медленно идет вдоль стоянки. Я шагаю с ним рядом.
- Какое-то загадочное исчезновение, - говорю. - Получилось в точности, как с Соколовым и Овсянкиным. Опять полная неизвестность.
- О них-то уже все известно, - спокойно возражает Виктор Петрович.
Я невольно подаюсь вперед, чтобы взглянуть в лицо командира. Оно суровое, непроницаемое.
- Что с ними, товарищ командир?
- Вечером расскажу всем…
Лукашевич появился на пороге столовой, когда мы все, кто там находился, с затаенным дыханием слушали рассказ Виктора Петровича о Соколове и Овсянкине. Летчик сразу понял, о ком идет речь, и тоже замер у двери. Он видел, как метнулись к нему короткие, полные радости взгляды, как на минуту умолк командир, посмотрев на него своими большими грустными глазами, будто сказал свое самое ласковое слово - «хорошо».
От радости у Лукашевича даже слезы навернулись на глаза. Это была счастливая минута в его жизни. Он снова возвратился в свой родной полк, в дружную крылатую семью.
- Летая на запад, мы все верили, очень верили Днестру, - говорил Виктор Петрович. - Подбитые старались перетянуть через реку, оставшиеся без самолета тоже спешили к ее берегам. И Днестр никого из нас не подвел. Помог бы он Соколову и Овсянкину, если бы они от Бельцев полетели прямо на восток. Кто-то из них, видимо Соколов, был подбит. Овсянкин не оставил своего командира, и они вместе полетели на северо-восток, в направлении Ямполя. Если посмотреть на карту, то сразу видишь, что Ямполь от Бельцев в два раза ближе, чем Григориополь. Поэтому они и избрали этот самый короткий маршрут.
Недалеко от Ямполя летчики сели, считая, что здесь еще находятся наши. А там уже были немцы. Они окружили Соколова и Овсянкина, хотели взять их живыми. Наши товарищи отбивались до последнего патрона. Поняв, что вырваться не удастся, они решили, что лучше остаться мертвыми на родной земле, чем мучиться в фашистском плену. Вы спросите, как мы узнали о мужестве наших боевых друзей? Об этом рассказал на допросе немецкий летчик, взятый недавно в плен. «Я каюсь, - говорил он, - что не поступил так, как ваши летчики под Ямполем. У нас тоже есть понятие воинского долга!» Он и сообщил подробности этого события на левом берегу Днестра. Дорогие друзья, - сказал в заключение командир полка, - пусть навсегда сохранится в нашей памяти образ бесстрашных летчиков нашего полка, славных сыновей советского народа Анатолия Соколова и Алексея Овсянкина!
Мы встали со своих мест и почтили память боевых друзей минутой молчания. Были слышны лишь всхлипывания официантки да пронзительный свисток паровоза, долетевший со станции.
После ужина летчики окружили Лукашевича. Он рассказал, что при выполнении левого разворота самолет вошел в штопор; чтобы вывести его, не хватило высоты, пришлось прыгать с парашютом. Приземлился Лукашевич почти рядом со сбитым мною немецким летчиком. Преследуя фашиста, наши пехотинцы стреляли и по нему до тех пор, пока не услышали русскую речь.
- Вот вам еще один печальный результат полета тройки! - не сдержал я своего возмущения. - Летишь, а по бокам два ведомых, словно телохранители. Но ведь я не комдив, чтобы меня так охраняли. Дайте мне такую свободу в строю, чтобы своими разворотами я не заставлял одного выбрасываться с парашютом, а другого уходить черт знает куда!
- Спокойно, Покрышкин! - остановил меня майор Иванов. - Расшумелся, как самовар. Сегодня тройкой летали последний раз. - Эти слова он произнес решительно, как приговор.
Вернувшись в общежитие, я увидел на своей подушке треугольное письмецо. Первая за время войны весточка из Новосибирска.
«Во первых строках» сестра Мария писала, что домой пришло печальное известие о младшем брате Петре - пропал без вести. Я знал, что этот сильный, волевой крепыш никогда не сдастся в плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120