- Кушать у нас всего хватит. Земля родила… Кому это все теперь достанется?
Ее глубокую грусть и задумчивость выражала не только поза - одинокая женщина-мать у ворот, - но и ее лицо, глаза. Она смотрела на нас, на наш самолет, на меня, перебинтованного.
Затем я увидел, как она повернулась, услышал, как она сказала: «Идемте. Зовите товаришив», как на ее ногах хлопали большие мужские туфли, но меня словно притянула к себе эта земля, словно приковали к ней тяжелые, как камень, слова этой женщины: «Оставляете нас».
Я обернулся и быстро пошел к машине. Шофер уставился на меня, ждал, что скажу.
- Поехали! Стадо прошло, не видишь! Поехали!
Машина двинулась дальше, мимо дворов. Да, мы действительно оставляли эти живописные, чудесные украинские села, этих трудолюбивых людей, добытые ими богатства, как оставили Молдавию, Прибалтику, Белоруссию, большие просторы земли русской… Знаешь это, помнишь об этом каждый день, где-то в душе эта мысль отложилась в скипевшийся ком злости, непримиримости к врагу, но сознавать это перед глазами простой женщины - жены и матери - невыносимо. Нет, я больше не зайду ни в одну хату, ни в один дом, пока не смогу прямо посмотреть в глаза женщине, ребенку.
- Не зайду!
Мы остановились уже за селом: надо было спросить у ребят дорогу. Они слетелись к нам, как воробьи, их вдруг собралось очень много. Один перед другим они старались объяснить нам, куда ехать, глазели на самолет. А солдаты между тем обнаружили в их руках пчелиные соты с медом.
- Где добыли? - уставился сержант на одного пацана.
- Там пасеку раздают людям.
- И нам можно?
- Берите наш, только дайте табаку.
Солдаты выменяли на махорку несколько сотов, и мы двинулись по указанной дороге. Вскоре под леском остановились, чтобы перекусить тем, что было. Подогрели в котелках соты, натопили меду, у солдат в мешках оказался хлеб, и завтрак удался на славу.
Среди дня мы въехали в Пологи. Кирпичные дома, улицы - я уже давно не видел этого. Остановились на площади и принялись за большую, крайне нужную работу: надо снять крылья и уложить их в кузов. Дальше с целым самолетом ехать было почти невозможно. Военные машины, колонны беженцев загромождали все дороги, того и гляди зацепишься за что-нибудь. Ключей нет, но есть молоток, зубила. Помощников хоть отбавляй - все мальчишки городка. Шутка ли, прямо среди площади разбирают самолет.
Когда работа подходила к концу, я спросил ребят, где у них больница: с глазом у меня творилось что-то неладное. Целый отряд мальчишек привел меня в госпиталь. Доктор, осмотрев рану, сказал сестре:
- Запишите его. Надо положить.
- Не могу, - сказал я. - У меня самолет.
- Где?
- Стоит на площади.
- Вы что-нибудь понимаете? - обратился к сестре врач. Пришлось объяснить все подробно.
- Что ж, хотите остаться без глаза, пожалейте самолет.
Такое категорическое противопоставление мне не понравилось. Я попросил врача перевязать рану и отпустить меня. Видя мое упрямство, он распорядился перевязать рану, сделать укол и удалился.
Девушки - медсестры и санитарки, обрабатывая рану, все еще уговаривали меня остаться в госпитале.
- У нас был вчера один летчик, - сказала сестра, отдирая присохший к виску бинт.
- Вчера? - переспросил я ее, вспомнив о Комлеве.
- Да. Мы ему оказали помощь.
- Он сейчас у вас?
- Нет, отправили дальше, в тыл.
- А нельзя ли узнать его фамилию?
- Почему же нельзя? Пойдите, девушки, посмотрите в книге эвакуированных.
«Неужели Комлев? Куда же он подался? Далеко завезут - скоро в полк не возвратится», - думал я, вспоминая подробности вчерашнего вылета.
- Тяжело был ранен?
- Легко. Сел за нашим селом. В комнату вошла санитарка.
- Лейтенант Комлев.
- Знаете его? - спросила медсестра. Я, наверно, вздрогнул.
- Вместе летели.
- Остались бы, залечили рану…
Нежно звучавший девичий голос, прикосновение ее рук, взгляд красивых голубых глаз проникали в мою душу. Но бинт уже тщательно затянут и завязан, шлем надет.
- До свидания, девушки!
- До свидания!
Медсестра улыбнулась, и я увидел ее чудесные белые зубы. Еще раз посмотрел в лицо.
Вышел из помещения и отчетливо услышал отдаленную артиллерийскую канонаду. Ребята поджидали меня за воротами.
- Поехали, - бросил я на ходу, приближаясь к машине. Моя команда - солдаты и сержант, стоявшие на земле, - не шелохнулась. - Что случилось?
- Не слышите? За Пологами дорога на Куйбышево уже перерезана.
Если бы можно было ехать на восток, от Полог наш путь лежал на районный центр Куйбышево, далее на Розовку, а оттуда к Володарскому, где базировался мой полк. Эти названия больших населенных пунктов, которые я уже помнил наизусть, обозначали прямую, хотя и дальнюю дорогу к своим. Их звучание как бы сокращало расстояние, отделявшее меня от своего полка. И вдруг все рушилось.
Как бы подтверждая только что услышанное от солдат, возле нас останавливались все новые и новые машины.
И главное - они подъезжали к нам уже не с той стороны, откуда мы въехали в город, а с востока. Кто-то из прибывших принялся рассказывать, как немцы подожгли шедшие впереди него машины. Я вспомнил о Комлеве, он был где-то там.
Нас окружали грузовики, повозки. Дальше стоять на месте было нечего.
- Заводи!
Я помнил о наступлении наших войск у Мелитополя. Следовательно, надо продвигаться на юг, чтобы там с войсками отступать на восток. У меня была карта, по ней нетрудно было определить, куда устремились немецкие дивизии и танки, если они уже обошли Пологи с востока.
К морю! - вот куда.
Чем скорее, рассудил я, проскочим к городу Осипенко, тем больше надежды на то, что пробьемся в Володарское.
Володарское… Оно теперь казалось мне недосягаемо далеким.
В Пологах наш ЗИС до предела загрузили попутчики. В те дни все живое неудержимо тянулось на восток, и, если этот поток встречал преграду, он немедленно отыскивал другое русло, и вся его стихийная сила устремлялась туда. В кузове нашей машины сидели раненые, бойцы, отбившиеся от своих частей, не дошедшие до фронта резервники. По одному их внешнему виду можно было определить, что этим людям уже досталось от войны немало, что у них было одно-единственное желание-пробиться к своим, отдохнуть, помыться, сбросить грязное белье, поесть вволю и снова идти в бой, хоть к черту в пекло! Такое желание, такая воля человека, потерявшего связь с родной частью, мне была теперь очень понятной. В первый же день мытарств по фронтовым дорогам я убедился, что стремление пробиться на восток и где-то там влиться в свои или новые части было тоже проявлением высокого человеческого духа. Обстоятельства нередко требовали от людей настоящего подвига. Они не имели ничего общего с паникерами, трусами, с теми, кто в подобной обстановке бросал винтовку в кусты, спешил облачиться в гражданскую одежду, заботясь только о собственном спасении.
К Верхнему Токмаку мы подъехали к вечеру и вынуждены были остановиться на самой окраине. Здесь только что побывали вражеские бомбардировщики. Горели хаты, на улице лежали разбитые повозки, лошади. Воронки от больших и малых бомб, казалось, еще дымились. Экипаж нашей машины и наши попутчики бросились подбирать разбросанное взрывом оружие. Я прихватил несколько гранат и полуавтомат, нацепил все это на себя, солдаты затащили в кузов ручной пулемет. На одной из брошенных сломанных повозок сержант-шофер обнаружил бутыль спирта и тоже под всеобщий гул одобрения водворил на машину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120