Нет памяти о прежнем, говорит
Екклесиаст, да и о том, что будет, не останется в памяти у тех, которые
будут после. А Данте! А Шекспир! Помним же мы о них! "Конечно",-- соглашаюсь
я. А про себя думаю: кто помнит, как помнит и зачем помнит? Не для них
помнят, а для себя. И не помнят вовсе, а прикрываются памятью и
эксплуатируют ее. Какое дело вот этому Иванову до Шекспира?! Он не понимает
Шекспира, он не любит его, ему скучно от Шекспира, он говорит о нем чушь. Но
ему важно приобщить себя к Шекспиру, дабы все видели, что он не просто
Иванов, а Иванов, посягнувший на Шекспира, причастный к Шекспиру и даже кое
в чем превзошедший его. Нет памяти о прежнем -- прав этот сын царя и царь
Екклесиаст. Есть лишь суета сует и томление духа.
А как же быть, если тебе не удалось не родиться и ты познал, что все
есть суета? И даже в этом, то есть в постановке самой проблемы, прав
Екклесиаст: нет ничего нового под солнцем. И в решении этой проблемы я в
общем и целом следую ему: не принимать участия в житейской суете, остаться в
стороне и никому не мешать. Но я не сын царя и не царь. Я -- человек конца
двадцатого века, живущий в современном, сложном и лихорадочном обществе. И
не так-то просто тут остаться в стороне.
И СУЕТА СУЕТ
Сказал Екклесиаст: "Все -- суета и духа есть томленье".
Иначе видит мир теперешнее поколенье.
Оно не повторяет фразу всуе ту.
Оно бросается в мирскую суету.
Ему не ведомо ни лично, ни со слуха
Про то, что есть какое-то томленье духа.
Оно испытывает лишь томленье тела,
Когда слоняется без мысли и без дела.
И ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА
-- Не вижу тут никаких проблем,-- говорил мне один из моих учеников.--
Пусть все есть суета! И почему надо от нее уклоняться? Я лично поступал и
поступаю наоборот: окунаюсь в эту суету целиком и живу в ней, можно сказать,
полнокровной жизнью. Ссорюсь с соседя-ми и мирюсь. Интригую с коллегами.
Воюю с женой и детьми. Предста-вится случай выпить или с бабами покутить, не
теряюсь... Одним словом, мне эта суета сует нравится, и я не хочу иной
жизни. Я хочу лишь в этой суете подольше покрутиться и побольше от нее
взять. Взять от жизни максимум возможного в моем положении -- вот моя
задача. Ты, говорят, можешь этому научить. Учи! Я плачу деньги. Выполняю
твои наставления. Учи! Я хочу на своих двоих дотопать до могилы, хочу с
бабами дело делать до последнего дня, хочу хорошее настроение иметь, хочу
кое-кому свинью подложить и кровь попортить... Учи!
И я учу. Учу каждого тому, что ему хочется. Главное -- узнать, чего
хочет человек в глубине души, и научить его этому. А все, кто приходит ко
мне за советом, хотят именно суеты сует и всяческой суеты.
Тот человек, который хотел взять от жизни максимум возможного, хотел на
самом деле до смешного мало. Его представления о "максиму-ме возможностей"
оказались такими примитивными, что я мог бы научить его, как взять больше.
Но я не стал это делать, ибо тогда он понял бы, что вся его жизнь есть суета
сует, и страдание уже не оставило бы его до могилы.
Не учи людей больше того, чего хотят они сами!
Профессия Учителя Праведности многостороння. В наше время она много
сложнее, чем во времена Христа. В те времена, например, не было таких
вечных, общечеловеческих проблем, какие потом были олицетво-рены в проблемах
Гамлета, короля Лира, Карамазовых, Дон Жуана, Печорина, Обломова, Моцарта и
Сальери. Между прочим, что это за вечные проблемы, если их тогда не было?
Хотя Христос, возможно, был недостаточно интеллигентен и начитан и просто не
знал о них. Я же, помимо функций, общих с Христом, обязан разрешать и эти в
принципе неразрешимые проблемы. Причем разрушать не за славу и богатство, а
за стопку водки, за тошнотворный обед в самой дешевой столовке.
Вечные проблемы. Сколько паразитов кормится за их счет! Пробле-мы эти
неразрешимы, потому они вечны. Неразрешимы они не потому, что необычайно
трудны, а потому, что их просто-напросто нет совсем. Они суть мнимые
проблемы. Реальные же проблемы банальны. Они практически вовсе не проблемы,
поскольку решение их приходит вме-сте с ними и не волнует умы. Жизнь вообще
состоит из банальностей. Мы в своем воображении возвышаем кое-какие из них
до уровня эпохальных и даже божественных проблем.
Так ли уж часто перед человеком встает проблема, возведенная в ранг
"вечной"? Многим ли удается родиться королем, принцем, на худой конец--
богатым помещиком? Многим ли из этих счастливцев удается дозреть до этих
"вечных" проблем? А если ты не принц, не король, не генерал или иной
избранник судьбы, будет ли человечество ломать голову над твоими
подозрениями насчет жены, над твоими сомнениями по поводу "быть или не
быть", над твоими обидами на детей? Реальные вечные проблемы встают перед
всеми и постоянно. Но, повторяю, они банальны. И они не принимают форму
проблем. Вот вам характерные примеры тому.
ДОН ЖУАН
-- Для литературного Дон Жуана,-- говорит мой собеседник,-- проблема
соблазнения женщины была в большей мере проблемой соблазнения сердца, а не
тела. Такими были наши отечественные Евгений Онегин и Печорин. Но времена
изменились. Тел полно. Сердец же нету. Некого соблазнять. Не интересно.
Эффекта никакого. Я чув-ствую, что рожден быть выдающимся соблазнителем
женщин. И имею данные для этого. А чем я отличаюсь от самого банального
бабника нашего учреждения? Ничем! Может быть, лишь количеством баб, с
которыми переспал, да и то не в мою пользу. И бабы у нас те же самые. И не
скажу, что я опережаю его. Чаще он опережает меня. Я жажду женщину!
Прекрасную. Недоступную. Хочу покорить ее серд-це. Понимаешь? Не тело, а
сердце. Тело тоже, конечно. Но тело потом. Сначала сердце. И покорить
исключительно своим мужским обаянием. И чтобы покорить с усилием, чтобы она
сопротивлялась сначала, чтобы капитулировала в конце психологической драмы.
Найди мне такую женщину, и я тебе заплачу целую месячную зарплату. Перебьюсь
как-нибудь на хлебе и чае, а заплачу. Найди! Ты же всех баб города знаешь!
Укажи хотя бы, где Она есть, женщина-крепость, достойная осады и штурма!
И вот я перебираю в памяти все известные мне категории (я мыслю не
индивидами, а категориями) женщин и не нахожу ничего подходяще-го. Есть,
правда, один вариант, но я его держу для себя. А ему я рассказываю вот что.
"В доме, где я раньше снимал комнатушку, живет старая дева. Что она -- дева,
уверяет она сама. И я ей верю. Она страшная. И у нее мания: она всех мужчин
подозревает в том, что они хотят ее обманом соблазнить и затем бросить. Ее
безуспешно пытались соблазнить забулдыги, которые крутятся около винного
магазина, рас-положенного в том же доме..." Дон Жуан хохочет до слез. "Если
бы она была молода, свежа и прекрасна",-- бормочет он сквозь смех. "Не
беда,-- говорю я,-- эти качества можно дополнить воображением. Главное --
она неприступна. И пока не покоришь ее сердце, к ее телу не доберешься.
Между прочим, она надевает на себя какое-то защитное сооружение. Забулдыги
пытались ее изнасиловать, но ничего не вышло. Она только хихикала над их
усилиями и вопила, что даст им только по любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Екклесиаст, да и о том, что будет, не останется в памяти у тех, которые
будут после. А Данте! А Шекспир! Помним же мы о них! "Конечно",-- соглашаюсь
я. А про себя думаю: кто помнит, как помнит и зачем помнит? Не для них
помнят, а для себя. И не помнят вовсе, а прикрываются памятью и
эксплуатируют ее. Какое дело вот этому Иванову до Шекспира?! Он не понимает
Шекспира, он не любит его, ему скучно от Шекспира, он говорит о нем чушь. Но
ему важно приобщить себя к Шекспиру, дабы все видели, что он не просто
Иванов, а Иванов, посягнувший на Шекспира, причастный к Шекспиру и даже кое
в чем превзошедший его. Нет памяти о прежнем -- прав этот сын царя и царь
Екклесиаст. Есть лишь суета сует и томление духа.
А как же быть, если тебе не удалось не родиться и ты познал, что все
есть суета? И даже в этом, то есть в постановке самой проблемы, прав
Екклесиаст: нет ничего нового под солнцем. И в решении этой проблемы я в
общем и целом следую ему: не принимать участия в житейской суете, остаться в
стороне и никому не мешать. Но я не сын царя и не царь. Я -- человек конца
двадцатого века, живущий в современном, сложном и лихорадочном обществе. И
не так-то просто тут остаться в стороне.
И СУЕТА СУЕТ
Сказал Екклесиаст: "Все -- суета и духа есть томленье".
Иначе видит мир теперешнее поколенье.
Оно не повторяет фразу всуе ту.
Оно бросается в мирскую суету.
Ему не ведомо ни лично, ни со слуха
Про то, что есть какое-то томленье духа.
Оно испытывает лишь томленье тела,
Когда слоняется без мысли и без дела.
И ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА
-- Не вижу тут никаких проблем,-- говорил мне один из моих учеников.--
Пусть все есть суета! И почему надо от нее уклоняться? Я лично поступал и
поступаю наоборот: окунаюсь в эту суету целиком и живу в ней, можно сказать,
полнокровной жизнью. Ссорюсь с соседя-ми и мирюсь. Интригую с коллегами.
Воюю с женой и детьми. Предста-вится случай выпить или с бабами покутить, не
теряюсь... Одним словом, мне эта суета сует нравится, и я не хочу иной
жизни. Я хочу лишь в этой суете подольше покрутиться и побольше от нее
взять. Взять от жизни максимум возможного в моем положении -- вот моя
задача. Ты, говорят, можешь этому научить. Учи! Я плачу деньги. Выполняю
твои наставления. Учи! Я хочу на своих двоих дотопать до могилы, хочу с
бабами дело делать до последнего дня, хочу хорошее настроение иметь, хочу
кое-кому свинью подложить и кровь попортить... Учи!
И я учу. Учу каждого тому, что ему хочется. Главное -- узнать, чего
хочет человек в глубине души, и научить его этому. А все, кто приходит ко
мне за советом, хотят именно суеты сует и всяческой суеты.
Тот человек, который хотел взять от жизни максимум возможного, хотел на
самом деле до смешного мало. Его представления о "максиму-ме возможностей"
оказались такими примитивными, что я мог бы научить его, как взять больше.
Но я не стал это делать, ибо тогда он понял бы, что вся его жизнь есть суета
сует, и страдание уже не оставило бы его до могилы.
Не учи людей больше того, чего хотят они сами!
Профессия Учителя Праведности многостороння. В наше время она много
сложнее, чем во времена Христа. В те времена, например, не было таких
вечных, общечеловеческих проблем, какие потом были олицетво-рены в проблемах
Гамлета, короля Лира, Карамазовых, Дон Жуана, Печорина, Обломова, Моцарта и
Сальери. Между прочим, что это за вечные проблемы, если их тогда не было?
Хотя Христос, возможно, был недостаточно интеллигентен и начитан и просто не
знал о них. Я же, помимо функций, общих с Христом, обязан разрешать и эти в
принципе неразрешимые проблемы. Причем разрушать не за славу и богатство, а
за стопку водки, за тошнотворный обед в самой дешевой столовке.
Вечные проблемы. Сколько паразитов кормится за их счет! Пробле-мы эти
неразрешимы, потому они вечны. Неразрешимы они не потому, что необычайно
трудны, а потому, что их просто-напросто нет совсем. Они суть мнимые
проблемы. Реальные же проблемы банальны. Они практически вовсе не проблемы,
поскольку решение их приходит вме-сте с ними и не волнует умы. Жизнь вообще
состоит из банальностей. Мы в своем воображении возвышаем кое-какие из них
до уровня эпохальных и даже божественных проблем.
Так ли уж часто перед человеком встает проблема, возведенная в ранг
"вечной"? Многим ли удается родиться королем, принцем, на худой конец--
богатым помещиком? Многим ли из этих счастливцев удается дозреть до этих
"вечных" проблем? А если ты не принц, не король, не генерал или иной
избранник судьбы, будет ли человечество ломать голову над твоими
подозрениями насчет жены, над твоими сомнениями по поводу "быть или не
быть", над твоими обидами на детей? Реальные вечные проблемы встают перед
всеми и постоянно. Но, повторяю, они банальны. И они не принимают форму
проблем. Вот вам характерные примеры тому.
ДОН ЖУАН
-- Для литературного Дон Жуана,-- говорит мой собеседник,-- проблема
соблазнения женщины была в большей мере проблемой соблазнения сердца, а не
тела. Такими были наши отечественные Евгений Онегин и Печорин. Но времена
изменились. Тел полно. Сердец же нету. Некого соблазнять. Не интересно.
Эффекта никакого. Я чув-ствую, что рожден быть выдающимся соблазнителем
женщин. И имею данные для этого. А чем я отличаюсь от самого банального
бабника нашего учреждения? Ничем! Может быть, лишь количеством баб, с
которыми переспал, да и то не в мою пользу. И бабы у нас те же самые. И не
скажу, что я опережаю его. Чаще он опережает меня. Я жажду женщину!
Прекрасную. Недоступную. Хочу покорить ее серд-це. Понимаешь? Не тело, а
сердце. Тело тоже, конечно. Но тело потом. Сначала сердце. И покорить
исключительно своим мужским обаянием. И чтобы покорить с усилием, чтобы она
сопротивлялась сначала, чтобы капитулировала в конце психологической драмы.
Найди мне такую женщину, и я тебе заплачу целую месячную зарплату. Перебьюсь
как-нибудь на хлебе и чае, а заплачу. Найди! Ты же всех баб города знаешь!
Укажи хотя бы, где Она есть, женщина-крепость, достойная осады и штурма!
И вот я перебираю в памяти все известные мне категории (я мыслю не
индивидами, а категориями) женщин и не нахожу ничего подходяще-го. Есть,
правда, один вариант, но я его держу для себя. А ему я рассказываю вот что.
"В доме, где я раньше снимал комнатушку, живет старая дева. Что она -- дева,
уверяет она сама. И я ей верю. Она страшная. И у нее мания: она всех мужчин
подозревает в том, что они хотят ее обманом соблазнить и затем бросить. Ее
безуспешно пытались соблазнить забулдыги, которые крутятся около винного
магазина, рас-положенного в том же доме..." Дон Жуан хохочет до слез. "Если
бы она была молода, свежа и прекрасна",-- бормочет он сквозь смех. "Не
беда,-- говорю я,-- эти качества можно дополнить воображением. Главное --
она неприступна. И пока не покоришь ее сердце, к ее телу не доберешься.
Между прочим, она надевает на себя какое-то защитное сооружение. Забулдыги
пытались ее изнасиловать, но ничего не вышло. Она только хихикала над их
усилиями и вопила, что даст им только по любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61