Любого.
-- Пожалуйста! -- с готовностью отозвался Шиншилла. -- Кушайте
на здоровье:
@5 =
@ST 25 = Лишь только ночь подобрала край черного плаща, И утра розовый
подол заискрился, блеща, Я вызвал ловчего, он вел гепарда на
ремне, Ему покорен был гепард, а ловчий сладок мне.
@SNOSKA =
-- Кто про что, -- отозвался Камедиаров.
Но Николай Николаевич прервал его:
@5 =
@ST 25 = Вот готова птицам гибель -- ноги кречета сильны, Сам ширококрыл
и крапчат, цвета вызревшей луны, Гордо голову он держит с клювом
крепким и кривым, Как написанный левшою, завиток у буквы "джим".
@5 =
-- Похоже на Киплинга, -- сказала я.
На сей раз провожал меня Шиншилла.
-- Ты любишь драгоценные камни? -- спросил он.
Я отвечала, что больше люблю их, когда они сами по себе, а не в
изделиях.
-- Смотри, что мне подарил мой покровитель.
У Шиншиллы на безымянном пальце красовалось бронзовое кольцо с
настоящим египетским скарабеем, поворачивающимся на оси и
показывающим брюшко с резной печаткою. Я собиралась молчать, но
на меня внезапно нашло.
-- И все ты врешь, -- сказала я, -- нет у тебя никакого
покровителя.
Шиншилла остановился.
-- Откуда почерпнута информация?
-- Ниоткуда. Знаю -- и все.
-- Этого никто знать не может.
-- Только я.
-- У тебя агенты охранки под началом?
-- У меня кийяфа, -- сказала я, -- и частично фаль.
-- Я надеюсь, -- сказал он медленно, -- это между нами и
останется. Иначе мне придется тебя задушить.
-- Неужели задушить? Вот она, любовь к искусству-то, какова.
Может, ты меня утопишь, на всякий случай, прямо сейчас? Фонтанка
рядом.
-- Будешь теперь меня шантажировать?
-- Нет. Но ты должен мне помочь.
Все, произносимое мной, было для меня самой полной
неожиданностью. Импровизация.
-- В чем?
-- Я хочу кое-что взять из библиотеки. Ты будешь стоять у входа,
чтобы никто мне не помешал.
-- У тебя проявляются уголовные замашки, малышка.
-- Помнишь, был такой разговор: все у нас приблатнены?
-- Присутствовала тематическая беседушка во пиру честном, --
сказал Шиншилла, -- но мне и в голову не могло прийти, что ты
примешь ее в качестве руководства к действию. Ладно, по рукам.
Надеюсь, ничего ценного ты из библиотеки не слямзишь.
-- Я возьму почитать несколько старых писем. Позапрошлого века.
А потом с твоей помощью верну их на прежнее место.
-- Ты сексотка или шпионка?
-- Ни в малой мере, -- отвечала я, -- я просто любопытная тварь.
Так получила я на следующий вечер пачку старинных бумаг,
перевязанных тесьмою, и в своем портфельчике институтском
утащила их домой.
Что касается Ганса, то он в пятую белую ночь из обещанных тысяча
одной ("Сколько лет мы теперь должны играть в карты, чтобы
обозреть весь маршрут нашего любителя Востока?" -- спросил
Николай Николаевич), увлекаемый толпой людей, оказался на
окраине Пальмиры, где встретил бродячих музыкантов.
Сперва музыка показалась ему монотонной, а как всякий немец (как
и всякий армянин), Ганс был меломан и в музыке, как ему
казалось, знал толк. Мелодия повторялась, варьировалась,
возвращалась к исходной точке, начиналась сызнова, всякий раз
орнаментированная по-другому, ее извивы напоминали Гансу
орнамент сыгравшего с ним странную шутку восточного ковра и его
тайную пестроту, погашенную темно-алым преобладающим фоном.
Звенели ударные, усердствовали тамбурины, бубны, кастаньеты,
били барабаны. Пели флейты (пара флейт померещилась Гансу
отпиленными винтовочными стволами), заливались тростниковые
дудочки и свирели, возобновляя дыхание, требуя постоянно воздуха
и усилий выдоха и вдоха. Вибрировали струны лютни, ребаба и
каманджи, похожей на виолу, звучали цимбалы. Лютня была
пятиструнной, и четыре струны являли тело музыки: желтая
холерическая зир, алая сангвиническая масна, белая
флегматическая миснас, черная меланхолическая бам; была и пятая
струна, струна души, радужная струна, не имеющая цвета.
Постепенно у Ганса захватило дыхание, пульс то ускорялся, то
становился нитевидным, приливы слез следовали за взрывами
радости -- музыка погружала в наркотический транс. Один из
слушателей кричал: "Душа улетает, душа улетает!" -- бил себя по
лицу, рвал на себе одежду. Люди падали ничком, бились головой о
землю. А музыка и не думала прекращаться, ее бесконечный
неисповедимый повтор нес в себе нечто навязчивое и угрожающее.
Тут в толпе зародилось движение, толпа учуяла толчок извне,
расступилась с криками, и группа людей ворвалась в маленький
оркестр, избивая музыкантов палками и плетями.
-- Что они делают? -- спросил Ганс стоящего рядом старика. --
Кто они?
-- Они борются с шайтаном, сина, -- отвечал тот, -- они
правоверные из правоверных, и, по их мнению, верующий не должен
слушать звуков лютни.
Лютню борцы с шайтаном разломали вдребезги, та же участь
постигла и свирель, и дудочку, и тамбурин. Музыканты, прикрыв
головы руками, бежали; за ними следовали и слушатели.
Правоверные, покончив с последними виолами, в свою очередь
удалились, оставив от всей сцены обломки инструментов с жилами
струн да клочья одежды. Побрел восвояси и Ганс, в душе которого
еще звучали несуществующие ныне духовые, струнные и ударные, да
капо аль фине, и опять, и опять, и опять.
Вдалеке ревел осел, увидевший шайтана; но и петухи, узревшие
ангелов, тоже покрикивали, а одуревшие от музыки окраинные
лягушки кваканьем воздавали хвалу Аллаху.
-- Ля илла! -- сказал Леснин.
Принеся домой письма, я их спрятала -- от самой себя?
Удовольствие растягивала, что ли? -- и увидела на столе две
книги. Первую решила я Камедиарову не отдавать, мне не хотелось,
чтобы она оказалась у него, это могло, почему-то решила я,
повредить Хозяину. Я собиралась засунуть книжку без начала и
конца на верхнюю полку, где стояли множественные истрепанные
неотличимые томики приложений к "Ниве", пусть Камедиаров ищет,
если не лень; да не станет он искать, а я скажу -- забыла про
него, поставила на полку, не помню куда. Теперь, видимо,
предстояло мне врать на каждом шагу.
Я открыла книгу, принесенную Эммери. Картинка с лунатичкой либо
сомнамбуличкой в ночной рубашке, с закрытыми глазами и
распущенными волосами шляющейся по оконному карнизу, простирая
длани к луне. В тексте говорилось о сне. Шрифт несколько
назойливый, ярко-белая бумага, выходные данные отсутствуют;
похоже на русские книги, вышедшие в Париже, именуемые
"эмигрантскими изданиями". Главы предваряли эпиграфы; например,
такие мне попались: "...подверженный воздействию искусства
человек... с помощью увиденного (во сне) ... учится жизни".
Фридрих Ницше. "...два разъединенных художественных мира: мир
сновидения и мир опьянения..." Он же.
До восточной маски я, вероятно, пребывала, среди прочих ночных
посетителей квартиры Хозяина, в состоянии опьянения; а теперь и
сновидения черед настал.
И снова Ницше: "Чудесные иллюзии мира сновидений, создавая
которые, каждый человек действует как настоящий художник".
Уже и наяву начинала я действовать, как в сновидении: в
импровизации с Шиншиллой было нечто художественное, если это
можно так назвать.
"Я собирался написать труд, в котором сравнил бы сны
правоверного и сны неверных". Мухаммед Абу-Нимр ибн аль-Джебран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25