-- Что же в худшем? -- спросил Николай Николаевич.
-- В худшем -- грязный отсыревший потолок, беленый, плоский.
День. Неделю. Десять лет.
Я зажмурилась, представив нары, Шиншиллу, уголовников, Хозяина в
ватнике, промерзшие бараки, будь оно все проклято. Камедиаров
вертел в длинных пальцах рюмку коньяку, Леснин развалился в
уютном старом кресле, я не принимала его на работу, не
устанавливала время и место действия, ярость затапливала меня,
поднимаясь к вискам, закладывая уши, бессмысленная, бессильная
ярость, срывающая тормоза, не дающая времени рассудить,
досчитать до ста, сдержаться.
-- Будучи девушкой кристально честной и глубоко искренней, --
сказала я, -- не могу не отметить то наслаждение, с которым
Камедиаров поминает тюрьму. Предвкушая отправить в таковую хотя
бы двоих из присутствующих. Причем с помощью знаменитого нашего
беллетриста Леснина.
-- Лена! -- воскликнул Сандро.
-- Являясь по совместительству натурой глубоко чувствующей, --
продолжила я, -- не скрою, что с Камедиарова, в конечном итоге,
взятки гладки, поскольку он из нелюдей, тварь из другого
измерения, ряженая в человеческое тело, у него свои дела, ему
наши сантименты -- грязь одна и глупость, мы для него никто, да
ведь и он для нас ничто, какие претензии! А уж Леснина-то не
откажу себе в удовольствии всем присутствующим представить,
правда, по недостатку информации чина не знаю, вы кем в своей
чрезвычайке-то состоите, писатель? До полковника дослужились или
до генерала? У вас, чай, и оружие именное, маузер, из которого
кокетливо обещались вы кого-то из нас двоих с Шиншиллой
пристрелить; а мандат на битье лежачего ногами в вашей конторе
вместе с оружием выдают или на такие пустяки и разрешения не
требуется, только ботинки, в носках-то ногу ушибешь о чей-нибудь
мосол, да это в лучшем случае, перестараешься -- можешь и
пальчик сломать. Боли-то вы ведь ой как боитесь, литератор,
ручкой когда об стенку трахнули, аж позеленели.
-- Лена... -- сказал Шиншилла.
-- Да, чуть не забыла, вы выполнить обещанное Шиншилле
собираетесь всерьез или так, языком мололи от избыточного
словарного запаса? Вы ему обещали закатать его в тюрьму к
уголовным гомосекам на роль всеобщей жены, -- вместо того, чтобы
его искалечить, от широты души, надо думать.
-- Может, вы заодно поведаете, за что дано было обещание? --
холодно спросил Камедиаров.
-- Всенепременнейше. Обещание было дано за отказ передать
Леснину пачку старых писем, принадлежащих другому лицу.
-- Уточните, какому лицу. Еще уточните, как оказались письма у
Шиншиллы, -- сказал Камедиаров.
-- Будучи натурой весьма последовательной, -- сказала я, --
уточню. Наш нездешний гость намекает на свое недавнее намерение
поведать вам, Хозяин, что я на самом деле собой представляю.
-- Остановись, Ленхен, -- сказал Хозяин.
-- Чуть позже, -- сказала я. -- Ему кажется, что мой моральный
облик имеет для вас какое-то значение. Он надеется, что вы
расстроитесь и даже потрясены будете, узнав, что я наглая
врунья, а тут как раз к случаю на вас, совершенно несообразно с
моей наглостью, сослуживцы донос накатают, и Леснин перед
начальством в своем департаменте расстарается, и закончатся наши
светские ночныя посиделки в связи с вашим внезапным отъездом в
лагеря на отсидку.
-- Да написан уже донос, написан, -- сказал Хозяин, -- давно
гостей жду, когда вы расходитесь, сплю, не раздеваясь, не хочу,
чтобы в подштанниках застали. Так что нет смысла все это
обсуждать.
-- Я и не обсуждаю, -- сказала я, -- а только проявляю
сверхчувствительность ко лжи, потому что в последние дни врала
слишком много. Я действительно знаю все о каждом из
присутствующих. Знаю, что вы липовый ученый, Николай Николаевич,
и не такие уж у вас чистые руки. Знаю, что у Шиншиллы нет
никакого покровителя и он только разыгрывает гомика. Знаю, как
вы приспосабливаетесь к действительности, Сандро. А чтобы не
было между нами не токмо что неточностей, но и неясностей, хочу
сказать, что я читала ваши письма, Хозяин, и в этом виновата
перед вами. Я открыла ваш тайник случайно. И не призналась
сразу.
Последовала пауза, в которой все сидящие за столом замерли, а
Хозяин встал и медленно отправился к секретеру. Мне кажется, он
принимал решение за эти несколько шагов -- и принял. Он открыл
нижний ящик и достал из секретера связку ключей. Потом обернулся
и обратился ко мне.
-- Между прочим, -- сказал он, -- я с самого начала, с момента
знакомства, знал все про каждого из присутствующих. Я не считал
для себя возможным изображать верховного судию. Да, колеблема
чаша весов, колеблема. Об этом и говорить нечего. И про тайник я
догадался, Ленхен. Теперь это не важно. Тайник теперь пуст. Мне
только в голову не могло прийти, что ты станешь читать чужие
письма. Я не тебе их писал. Пожалуйста, молчи. Хорошо, что ты
сказала все сама. Но, прости, я тебя простить не могу. Мне нет
дела до Камедиарова. И Леснин в то, чем сейчас является,
превратил себя сам; хотя и от него кое-каких демаршей я не
ожидал; видимо, я плохо читал ваши тексты, модный беллетрист, вы
мне не казались безнадежным; но и до вас, Леснин, мне дела нет,
вам меня не достать; при стечении обстоятельств соответствующем
-- убить можете; достать -- нет. Мы в разных плоскостях. В моих
ящиках, Ленхен, кроме старой связки, полно более актуальных
записей. Я хочу сделать тебе подарок. Вот ключи от всех моих
шкафов, шкатулок, бюро и протчая; ройся, сколько душе твоей
угодно. Ключ от квартиры прилагается. Но только без меня. Я тебя
видеть больше не хочу. Никогда. Уходи.
И он швырнул мне через всю комнату связку ключей. Я ее поймала.
-- Я бы попросил уйти всех. Но сначала уйдешь ты. Ты не слышишь
меня? Прощай.
И я ушла.
Вышла на набережную я под проливной грозовой дождь. Особняки
возникали из полумглы в бликах молний. Я сжимала в руке ключи
так, что мне свело пальцы.
И теперь я нашла эту связку ключей.
Несколько месяцев старалась я не проходить мимо квартиры
Хозяина. Даже по противоположной стороне Фонтанки. Тогда
добиралась я до своего дома со стороны Московского проспекта, со
стороны Майорова и Подьяческой или с одной из Красноармейских,
куда выходил наш польский сад.
Но в начале зимы пошла я мимо знакомого дома, влекомая то ли
тревогой, то ли тоской. Я свернула в подворотню, посмотрела в
кухонное окно под аркою и увидела другую жизнь там, за окном:
груду яблок между рам, банки с крупой; тюлевая занавеска
отодвинулась, и на меня поглядела через стекло заплаканная
рыженькая девочка. Я позвонила в дверь и выслушала от
озабоченной молодой женщины причитающееся мне: "Такой здесь не
живет".
Я не знала, жив ли он, не знала, где он находится. Может, его
унесло в другой век или на другой континент.
Я ходила в театр, покупала многочисленные театральные программы
с фотографиями актеров и кратким содержанием балетов и опер. "В
смятении и тоске Евгений остается один". Но имя Шиншиллы
бесследно исчезло с афиш и из театральных программ. Что сталось
с ним, я так и не выяснила.
В феврале встретила я на набережной Фонтанки Сандро. Было
ветрено и знобко. Нас заметало колкой недоброй снежной крупой,
кололо щеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25