Черное правдивое око ночи не нуждается
в человеческих существах. Человеку ночью трудно разыгрывать царя
природы и центр мироздания. И для любви недаром отведена
космогоническая страна ночная, все мы зачаты под взором
недреманных светил, и верны гороскопы, и астрологи в чем-то
правы. Может, из зачатых в дневные часы и выходят негодяи и
монстры? Есть же на свете племя, верящее, что в один из дней
недели рождаются убийцы".
"Все позорное можно скрыть и во всем покаяться, кроме лжи".
"Уже достаточно тесно было мне от любви, -- как же быть мне,
если постигли меня и любовь, и разлука?" Ибн-Хазм.
"Иногда между судьбами людскими пролегает барзах --
непреодолимая преграда между морями, чтобы они не слились и
оставались собою".
"Ковры-самолеты! Перстни Джамшида! Всевластные джинны из
брошенных в море житейское бутылок! Я ваш властелин, ваш данник
и ваш пленник разом. Я оказался в огромном замке для великанов,
чьи своды и ступени не соответствуют скромным человеческим
масштабам и мерилам. Древние изваяния богов недаром так
колоссальны: колоссы молчаливо твердят нам об иной системе мер.
Другим измерениям вы учили меня, мэтр Ла Гир, другим точкам
отсчета. Простите меня. Прости меня, Анна. Поднимись на башню,
сестричка моя, и махни мне платком. Путь оказался слишком
долгим".
"Существует закон пути: ты придешь туда, куда ведет дорога,
выбранная тобою. Все так просто".
"День был, помнишь ли ты, теплый, ранняя осень. Ты надела черное
платье, ты всегда любила темное, серое, тускло-зеленое. Шелк
шуршал негромко, легкий шорох движения. Тебе было весело, ты
вышивала, и котенок закатил под диван клубок ниток. Я не понимал
тогда прелести обычной жизни, ее незначительных деталей. Меня
манила магия, интересовала алхимия, таинству я предпочитал
тайны. На самом деле, Анна, ничего таинственней твоей улыбки я
не видал ни в одной стране и ни в одном веке. Что с тобой стало,
когда я исчез, отправился в экзотические края, из которых не мог
вернуться в покинутые место и время? Должно быть, ты ушла в
монастырь, как твои двоюродные тетки. Я их потом тоже вспоминал
неоднократно, четыре монашенки с белыми пальцами, они тебя учили
и вышивать, и рисовать, и гравировать. Еще они учили тебя варить
варенье, ты его пролила, пальцы у тебя слиплись, в варенье
вымазался котенок, и стол, и туфли, и черепаховый гребень,
липкое, сладкое, абрикосовое, налетели пчелы, весь скромный
абсурд бытия налицо. И меня тянуло к тебе, как пчел на варенье.
Ты была старше, тебе казалось непристойным и безнравственным
отвечать мне взаимностью, точнее, показать, что отвечаешь. Пять
лет разделяли нас; между пятилетней девочкой и грудным младенцем
пропасть, между сорокалетним господином и сорокапятилетней дамою
полшага. Между нами теперь столетия и страны, и нас прежних нет
на свете, и никакого "мы" нет, разве что слово, единица языка,
местоимение, бессмыслица. На Востоке, куда занесло меня
невзначай колдовство, утверждают, что мужчину делают мужчиной
скорбь и страсть. Но ни для тебя, ни для меня мой нынешний
мужественный образ уже не является ни настоящим, ни прошлым, ни
будущим. Мы призраки с картины Антуана Ватто: ты в черном, я в
коричневом камзоле и в берете, напоминающем тюрбан, плоский
холст, окно в небытие, машина времени из канвы и красок,
воскрешающая несуществующее мгновение, каприз Природы".
"Ходят слухи, что Людовик XIV построил Версаль потому, что из
окон замка Сен-Жермен видел аббатство Сен-Дени, где суждено было
ему быть погребенным, вид собственной будущей усыпальницы
действовал ему на нервы, Король-Солнце не хотел думать о смерти.
Мне же кажется, что король стремился отъединиться хоть
сколько-нибудь от парижан, любой из них мог войти в замок,
болтаться по комнатам и гулять в саду. В Версале королевское
семейство вело более обособленный образ жизни. Хотя парижане,
особенно в воскресные дни, взяли моду туда таскаться в каретах,
устраивая экскурсии и глазея в свое удовольствие. Мне говорил об
этом Савиньен, показывая в лицах и любопытствующих, и
придворных, и членов королевской семьи; как всегда,
передразнивая и пересмешничая, он был неподражаем, и я хохотал
от души".
"Мэтр Ла Гир увлекся Луной и, зачарованный Гекатой, то есть
Дианой, она же Селена, временно забросил свой труд, посвященный
солнечным часам. Чертежи, таблицы и гравюры всех видов этих
часов валялись, скучая, в кабинете и в библиотеке. Впрочем, три
кадрана, установленные мэтром в саду, и горизонтальный, и
наклонный, и вертикальный, чувствовали себя прекрасно, ибо дни
стояли солнечные, а Анна, посадившая вокруг часов свои любимые
фиалки, маргаритки и тюльпаны, навещала их постоянно. Равно как
и мы с котенком: я смотрел, как Анна поливает маргаритки из
лейки, а котенок, которого будоражили шелест и движение платья,
цеплялся за ее юбку".
"Если бы я мог вернуться, я привез бы Анне семян диковинных
растений, и вокруг солнечных часов мэтра расцвели бы привыкшие к
лунному календарю экзотические травы".
"Полуоткрытая фисташка традиционно сравнивается с устами
красавицы с дразнящим розовым болтливым язычком".
"Джиннан прислуживал карлик в лиловом шелке, называвший ее "идол
китайский", "идол сомнатский", это считалось комплиментами,
Джиннан очень ценила карлика, а мне он чем-то напоминал Годо,
карлика принцессы Юлии, обозвавшего Прованс "надушенной хамкой".
А может, расфуфыренной плебейкой? Меня стала подводить память. В
отличие от этих двух, вносивших некий уют в существование,
русские карлицы и лилипуты приводили меня в ужас, как и многих
русских придворных, притворно улыбавшихся и не подававших вида,
что им не по себе".
"Видать, это Харут, мятежный ангел, основатель волшебства,
настиг меня за грешные помыслы мои в одной из антикварных лавок
Парижа".
"Да, хороша она была, хороша она была в ожерелье из застывшей
амбры; но подделка было все, что между нами происходило, ибо
возникло небеспричинно: я был молод, одинок, тело мое томилось
от желаний, а ночи на Востоке прекрасны, и Венеру именуют Зухра;
и не только так, она и Арсо, и Азизо, и Узза, и Иштар, целый
сераль; а моя пери скучала без мужских ласк, и лестно ей было
внимание чужеземца, и преодолевала она страх перед голубоглазым
созданием, льстило ей и это; и когда желания были утолены, скука
развеялась, страх растаял, -- мы разошлись".
"Мало о чем я сожалел, бессмысленно было предаваться сожалениям,
однако мне жаль было, что не мог я подарить мэтру Ла Гиру
астрономического атласа Али Кушли, помощника великого Улугбека,
погибшего в сонной тишине подворья безвестного караван-сарая от
руки наемных убийц".
"У меня было время поразмыслить, в чем разница между королем,
царем, халифом, эмиром и князем. Все-таки классическим
правителем для меня был и остается ан-Нуман ибн аль-Мунзир с его
ежедневно менявшимся настроением: в один день убивал он всех,
кого встретит и кто под руку подвернется, в другой день осыпал
всех милостями".
"Я бы изучал историю и нравы стран по описаниям чужестранцев:
взгляд со стороны всегда взгляд особый, со стороны виднее,
особенно хорошо видны дикости и несообразности, к которым
привыкают с детства, чтобы не замечать их вовсе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
в человеческих существах. Человеку ночью трудно разыгрывать царя
природы и центр мироздания. И для любви недаром отведена
космогоническая страна ночная, все мы зачаты под взором
недреманных светил, и верны гороскопы, и астрологи в чем-то
правы. Может, из зачатых в дневные часы и выходят негодяи и
монстры? Есть же на свете племя, верящее, что в один из дней
недели рождаются убийцы".
"Все позорное можно скрыть и во всем покаяться, кроме лжи".
"Уже достаточно тесно было мне от любви, -- как же быть мне,
если постигли меня и любовь, и разлука?" Ибн-Хазм.
"Иногда между судьбами людскими пролегает барзах --
непреодолимая преграда между морями, чтобы они не слились и
оставались собою".
"Ковры-самолеты! Перстни Джамшида! Всевластные джинны из
брошенных в море житейское бутылок! Я ваш властелин, ваш данник
и ваш пленник разом. Я оказался в огромном замке для великанов,
чьи своды и ступени не соответствуют скромным человеческим
масштабам и мерилам. Древние изваяния богов недаром так
колоссальны: колоссы молчаливо твердят нам об иной системе мер.
Другим измерениям вы учили меня, мэтр Ла Гир, другим точкам
отсчета. Простите меня. Прости меня, Анна. Поднимись на башню,
сестричка моя, и махни мне платком. Путь оказался слишком
долгим".
"Существует закон пути: ты придешь туда, куда ведет дорога,
выбранная тобою. Все так просто".
"День был, помнишь ли ты, теплый, ранняя осень. Ты надела черное
платье, ты всегда любила темное, серое, тускло-зеленое. Шелк
шуршал негромко, легкий шорох движения. Тебе было весело, ты
вышивала, и котенок закатил под диван клубок ниток. Я не понимал
тогда прелести обычной жизни, ее незначительных деталей. Меня
манила магия, интересовала алхимия, таинству я предпочитал
тайны. На самом деле, Анна, ничего таинственней твоей улыбки я
не видал ни в одной стране и ни в одном веке. Что с тобой стало,
когда я исчез, отправился в экзотические края, из которых не мог
вернуться в покинутые место и время? Должно быть, ты ушла в
монастырь, как твои двоюродные тетки. Я их потом тоже вспоминал
неоднократно, четыре монашенки с белыми пальцами, они тебя учили
и вышивать, и рисовать, и гравировать. Еще они учили тебя варить
варенье, ты его пролила, пальцы у тебя слиплись, в варенье
вымазался котенок, и стол, и туфли, и черепаховый гребень,
липкое, сладкое, абрикосовое, налетели пчелы, весь скромный
абсурд бытия налицо. И меня тянуло к тебе, как пчел на варенье.
Ты была старше, тебе казалось непристойным и безнравственным
отвечать мне взаимностью, точнее, показать, что отвечаешь. Пять
лет разделяли нас; между пятилетней девочкой и грудным младенцем
пропасть, между сорокалетним господином и сорокапятилетней дамою
полшага. Между нами теперь столетия и страны, и нас прежних нет
на свете, и никакого "мы" нет, разве что слово, единица языка,
местоимение, бессмыслица. На Востоке, куда занесло меня
невзначай колдовство, утверждают, что мужчину делают мужчиной
скорбь и страсть. Но ни для тебя, ни для меня мой нынешний
мужественный образ уже не является ни настоящим, ни прошлым, ни
будущим. Мы призраки с картины Антуана Ватто: ты в черном, я в
коричневом камзоле и в берете, напоминающем тюрбан, плоский
холст, окно в небытие, машина времени из канвы и красок,
воскрешающая несуществующее мгновение, каприз Природы".
"Ходят слухи, что Людовик XIV построил Версаль потому, что из
окон замка Сен-Жермен видел аббатство Сен-Дени, где суждено было
ему быть погребенным, вид собственной будущей усыпальницы
действовал ему на нервы, Король-Солнце не хотел думать о смерти.
Мне же кажется, что король стремился отъединиться хоть
сколько-нибудь от парижан, любой из них мог войти в замок,
болтаться по комнатам и гулять в саду. В Версале королевское
семейство вело более обособленный образ жизни. Хотя парижане,
особенно в воскресные дни, взяли моду туда таскаться в каретах,
устраивая экскурсии и глазея в свое удовольствие. Мне говорил об
этом Савиньен, показывая в лицах и любопытствующих, и
придворных, и членов королевской семьи; как всегда,
передразнивая и пересмешничая, он был неподражаем, и я хохотал
от души".
"Мэтр Ла Гир увлекся Луной и, зачарованный Гекатой, то есть
Дианой, она же Селена, временно забросил свой труд, посвященный
солнечным часам. Чертежи, таблицы и гравюры всех видов этих
часов валялись, скучая, в кабинете и в библиотеке. Впрочем, три
кадрана, установленные мэтром в саду, и горизонтальный, и
наклонный, и вертикальный, чувствовали себя прекрасно, ибо дни
стояли солнечные, а Анна, посадившая вокруг часов свои любимые
фиалки, маргаритки и тюльпаны, навещала их постоянно. Равно как
и мы с котенком: я смотрел, как Анна поливает маргаритки из
лейки, а котенок, которого будоражили шелест и движение платья,
цеплялся за ее юбку".
"Если бы я мог вернуться, я привез бы Анне семян диковинных
растений, и вокруг солнечных часов мэтра расцвели бы привыкшие к
лунному календарю экзотические травы".
"Полуоткрытая фисташка традиционно сравнивается с устами
красавицы с дразнящим розовым болтливым язычком".
"Джиннан прислуживал карлик в лиловом шелке, называвший ее "идол
китайский", "идол сомнатский", это считалось комплиментами,
Джиннан очень ценила карлика, а мне он чем-то напоминал Годо,
карлика принцессы Юлии, обозвавшего Прованс "надушенной хамкой".
А может, расфуфыренной плебейкой? Меня стала подводить память. В
отличие от этих двух, вносивших некий уют в существование,
русские карлицы и лилипуты приводили меня в ужас, как и многих
русских придворных, притворно улыбавшихся и не подававших вида,
что им не по себе".
"Видать, это Харут, мятежный ангел, основатель волшебства,
настиг меня за грешные помыслы мои в одной из антикварных лавок
Парижа".
"Да, хороша она была, хороша она была в ожерелье из застывшей
амбры; но подделка было все, что между нами происходило, ибо
возникло небеспричинно: я был молод, одинок, тело мое томилось
от желаний, а ночи на Востоке прекрасны, и Венеру именуют Зухра;
и не только так, она и Арсо, и Азизо, и Узза, и Иштар, целый
сераль; а моя пери скучала без мужских ласк, и лестно ей было
внимание чужеземца, и преодолевала она страх перед голубоглазым
созданием, льстило ей и это; и когда желания были утолены, скука
развеялась, страх растаял, -- мы разошлись".
"Мало о чем я сожалел, бессмысленно было предаваться сожалениям,
однако мне жаль было, что не мог я подарить мэтру Ла Гиру
астрономического атласа Али Кушли, помощника великого Улугбека,
погибшего в сонной тишине подворья безвестного караван-сарая от
руки наемных убийц".
"У меня было время поразмыслить, в чем разница между королем,
царем, халифом, эмиром и князем. Все-таки классическим
правителем для меня был и остается ан-Нуман ибн аль-Мунзир с его
ежедневно менявшимся настроением: в один день убивал он всех,
кого встретит и кто под руку подвернется, в другой день осыпал
всех милостями".
"Я бы изучал историю и нравы стран по описаниям чужестранцев:
взгляд со стороны всегда взгляд особый, со стороны виднее,
особенно хорошо видны дикости и несообразности, к которым
привыкают с детства, чтобы не замечать их вовсе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25