-- Музыка -- удел духа;
возможно, человеку надлежит сдерживаться и не проявлять тревоги,
тоски или радости, возникающих в нем, благодаря напевам, столь
бурно; видимо, у некоторых силы телесные выходят из повиновения,
силы душевные не справляются с ними, и в этом есть нечто
неподобающее. Слышал ли ты про ходжу Джунайда?
-- Нет, -- отвечал Ганс.
-- Как-то раз в присутствии ходжи Джунайда, да освятит Аллах
могилу его, некий дервиш издал вопль отчаяния во время пения.
Ходжа Джунайд гневно глянул на вскрикнувшего, и дервиш накрыл
голову своей власяницей. Пение длилось долго, и когда подняли
власяницу, под ней оказалась лишь кучка пепла. Звуки музыки
разожгли пламя тоски в дервише, а, повинуясь гневному взору
ходжи Джунайда, он заключил в себе языки огня, не позволяя им
более вырываться наружу.
Ганс вздохнул.
-- Согласись, -- сказал он, -- тут тоже без чародейства не
обошлось.
-- Многие говорят, -- сказал музыкант, -- в голосах барабанов
чудится смех Иблиса, ибо он сам их и изобрел и, изготовив,
смеялся над людьми, которым предстоит наслаждаться звуками
ударных. Я-то играл на струнных, обязанных своим происхождением
обезьяне и тыкве. Но в ближайшее время вряд ли я добуду себе
лютню, барбитон либо ребаб. Похоже, придется мне
довольствоваться тростниковой дудочкой.
-- А я так очень люблю духовые инструменты! -- с воодушевлением
крикнул Ганс. -- Я их люблю за то, что связаны они с
человеческим дыханием, и за разнообразие издаваемых ими звуков,
родственных птичьему щебету, свисту ветра и трубному гласу
ангелов.
-- Хорошо ты сказал, сина, ты прав. Куда ты сейчас
направляешься?
-- Никуда. Я никого не знаю в Пальмире и никогда не бывал тут
прежде.
-- Мы дошли до моего дома и, если хочешь, могли бы лечь спать на
крыше, никого не беспокоя.
Ганс уже знал, что на Востоке принято спать под открытым небом
таким образом, и даже правители частенько спали на плоских
крышах своих дворцов. Он улегся на старую, превратившуюся в
кожу, звериную шкуру; под головой у него была многоцветная
подушка с выцветшим рисунком; над ним пульсировали огромные
звезды Зуххаль и Бахрам, светились загадочно Катафалк, Лужок и
Два Тельца; ему приснился сон про синего шакала и красную
обезьяну, которые никак не могли поделить царства музыки, хотя
вовсе не годились в правители этого царства. Тем не менее они
упорно повелевали, и из-за экзотической раскраски многое сходило
им с рук. В царстве музыки всё и вся музицировали: и кузнечики,
и цикады, и осы, и германские эльфы, прилетевшие временно в
теплые края, и барабанившие лапками по высушенным тыквам
мартышки, и эблаитские пери, и сами аравийские пески, поющие
пески, дышащие, перемещающиеся барханы, звенящая мошкара
песчинок, подвластных огромной, невидимой, но обрисовывающей их
рои трубе аравийского ветра.
Красная обезьяна обожала пчелиный хор неприхотливых черных и
капризных красных пчел; впрочем, любила она и мед; посему в ее
покоях полно было обычных ульев, напоминающих темно-коричневые
керамические бутылки, и ульев бедуинских -- огромных кожаных
бурдюков. А синий шакал требовал сольных восхвалений, и на его
половине дворца пел соловей, рычал тигр, лаяла лисица, молчала в
потаенном восторге выпучившая глаза золотая рыбка. В конце сна
синего шакала и красную обезьяну в результате сложных дворцовых
интриг изгоняли, и царем музыки становился крошечный
разноцветный жаворонок Абу Баракиш, гордо появившийся на
подоконнике второго этажа дворца и крикнувший всем своим,
облепившим дворец, подданным древнее приветствие: "Семья! Приют!
И простор!"
На последнем слове приветствия Ганс и проснулся, отнюдь не на
просторе и даже не на крыше, а в весьма тесном помещении.
-- Эммери, -- сказала я, когда мы дошли с ним до моста, -- я
прочла про сны. Почему сны? Это как-то касается вас или Хозяина?
-- У человека порога, человека межи сны всегда яркие,
художественные, запоминающиеся, с повторяющейся через годы
обстановкой и географией на особицу, часто зеркально
отображающие реальность. Пограничные с ясновидением.
-- Сновидение, ясновидение, -- сказала я. -- А у меня сейчас
душевная слепота. Или духовная. И некому перевести меня через
улицу.
-- Я знаю, Лена. Я вам сейчас не указчик. Я прихожу только к
людям межи, только такому человеку я спутник. И собеседник.
-- Но ведь вы говорите со мной. Почему?
-- Ленхен, вы дитя природы, в вас есть от настоящей женщины, во
все времена на самое себя похожей. Разве непонятно?
-- Настоящих женщин полно, -- сказала я.
-- Неправда.
В польском саду целовались парочки; я им завидовала.
-- В настоящей женщине небытие, то есть инобытие с бытием
встречаются. А вы еще ребенок, Лена, но ведь подрастете
когда-нибудь, да?
-- Надеюсь, -- сказала я уныло. -- Что мне делать, Эммери?
Раньше я жила легче. Черт меня дернул сунуться в чужой тайник.
-- Мир неисправим, -- сказал Эммери, улыбаясь, -- нешто можно к
ночи при ангеле поминать...
-- Я больше не буду. И где это вы видите ночь? Одна заря сменить
другую спешит. Петушок пропел давно. Вся зга видна.
-- Полно, Лена, не плачьте, перестаньте.
Дома, одна, за закрытыми дверьми, я разревелась в голос, на меня
обрушилось враз ожидающее меня житие без неопределенных надежд,
без розовых очков, без сотворенных кумиров. Я была не готова к
подобному житию. Отсвет восточной маски лежал на всем,
беспощадный отсвет. Эммери снял маску с меня так неудачно; или
состояла она из двух частей -- видимая снялась, невидимая
осталась? неснимаемая (как железная!), невесомая
маска-невидимка. Но, поскольку все проходит, иссякли и мои
слезы.
Мне было не уснуть, и я развязала тесемку на объемистой связке
старинных бумаг, показавшихся мне сначала письмами; были и
письма, а сверху лежали несколько листков (подобные листки
попадались между письмами, а в самом низу связки обреталась
целая кипа), чем-то напомнивших мне книгу, посвященную Востоку:
подобие дневника или записной книжки, то цитаты, то заметки,
записи на память, по-французски, по-немецки. Немецких я прочесть
не могла.
"Видел я ограду, за которой ты живешь, и ограда была
неприступна, и никто не собирался открывать мне ворота, и судьба
не собиралась соединять нас; отчего же таким счастьем
наполнилось все мое существо при виде стены, скрывающей мою
любимую?"
"Дома, полные яств, и гостей, и нарядов, и безделушек, и шума,
превратились в развалины, и затянуло развалины песком, и все
прошлое мое подернуто зыбучими песками, и не дойти мне по ним до
тебя, преграждают мне путь десятилетия событий, призраки
пространств, шипы трагаканта и обе наши жизни".
"Мне милы все ночные любимцы: страдающие бессонницей влюбленные,
наблюдающие фазы Луны астрономы, следящие за склонением звезд
мореплаватели, полуночные дозоры, склонные разговаривать во сне
сочинители, лунатики, одолживший мне при свете лунном гусиное
перо Пьеро с картины господина Ватто, даже крадущиеся во тьме
заговорщики и откровенные разбойники, целое братство сов, ночных
птиц, одиночных, отбившихся от стада овец, ибо спит ночью все
людское стадо, и отдыхает от человека Природа, отдыхает от
людской суеты Земля, предоставленная другому небу,
распахнувшемуся Космосу, от коего отгораживается день лазоревым
сводом земной атмосферы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
возможно, человеку надлежит сдерживаться и не проявлять тревоги,
тоски или радости, возникающих в нем, благодаря напевам, столь
бурно; видимо, у некоторых силы телесные выходят из повиновения,
силы душевные не справляются с ними, и в этом есть нечто
неподобающее. Слышал ли ты про ходжу Джунайда?
-- Нет, -- отвечал Ганс.
-- Как-то раз в присутствии ходжи Джунайда, да освятит Аллах
могилу его, некий дервиш издал вопль отчаяния во время пения.
Ходжа Джунайд гневно глянул на вскрикнувшего, и дервиш накрыл
голову своей власяницей. Пение длилось долго, и когда подняли
власяницу, под ней оказалась лишь кучка пепла. Звуки музыки
разожгли пламя тоски в дервише, а, повинуясь гневному взору
ходжи Джунайда, он заключил в себе языки огня, не позволяя им
более вырываться наружу.
Ганс вздохнул.
-- Согласись, -- сказал он, -- тут тоже без чародейства не
обошлось.
-- Многие говорят, -- сказал музыкант, -- в голосах барабанов
чудится смех Иблиса, ибо он сам их и изобрел и, изготовив,
смеялся над людьми, которым предстоит наслаждаться звуками
ударных. Я-то играл на струнных, обязанных своим происхождением
обезьяне и тыкве. Но в ближайшее время вряд ли я добуду себе
лютню, барбитон либо ребаб. Похоже, придется мне
довольствоваться тростниковой дудочкой.
-- А я так очень люблю духовые инструменты! -- с воодушевлением
крикнул Ганс. -- Я их люблю за то, что связаны они с
человеческим дыханием, и за разнообразие издаваемых ими звуков,
родственных птичьему щебету, свисту ветра и трубному гласу
ангелов.
-- Хорошо ты сказал, сина, ты прав. Куда ты сейчас
направляешься?
-- Никуда. Я никого не знаю в Пальмире и никогда не бывал тут
прежде.
-- Мы дошли до моего дома и, если хочешь, могли бы лечь спать на
крыше, никого не беспокоя.
Ганс уже знал, что на Востоке принято спать под открытым небом
таким образом, и даже правители частенько спали на плоских
крышах своих дворцов. Он улегся на старую, превратившуюся в
кожу, звериную шкуру; под головой у него была многоцветная
подушка с выцветшим рисунком; над ним пульсировали огромные
звезды Зуххаль и Бахрам, светились загадочно Катафалк, Лужок и
Два Тельца; ему приснился сон про синего шакала и красную
обезьяну, которые никак не могли поделить царства музыки, хотя
вовсе не годились в правители этого царства. Тем не менее они
упорно повелевали, и из-за экзотической раскраски многое сходило
им с рук. В царстве музыки всё и вся музицировали: и кузнечики,
и цикады, и осы, и германские эльфы, прилетевшие временно в
теплые края, и барабанившие лапками по высушенным тыквам
мартышки, и эблаитские пери, и сами аравийские пески, поющие
пески, дышащие, перемещающиеся барханы, звенящая мошкара
песчинок, подвластных огромной, невидимой, но обрисовывающей их
рои трубе аравийского ветра.
Красная обезьяна обожала пчелиный хор неприхотливых черных и
капризных красных пчел; впрочем, любила она и мед; посему в ее
покоях полно было обычных ульев, напоминающих темно-коричневые
керамические бутылки, и ульев бедуинских -- огромных кожаных
бурдюков. А синий шакал требовал сольных восхвалений, и на его
половине дворца пел соловей, рычал тигр, лаяла лисица, молчала в
потаенном восторге выпучившая глаза золотая рыбка. В конце сна
синего шакала и красную обезьяну в результате сложных дворцовых
интриг изгоняли, и царем музыки становился крошечный
разноцветный жаворонок Абу Баракиш, гордо появившийся на
подоконнике второго этажа дворца и крикнувший всем своим,
облепившим дворец, подданным древнее приветствие: "Семья! Приют!
И простор!"
На последнем слове приветствия Ганс и проснулся, отнюдь не на
просторе и даже не на крыше, а в весьма тесном помещении.
-- Эммери, -- сказала я, когда мы дошли с ним до моста, -- я
прочла про сны. Почему сны? Это как-то касается вас или Хозяина?
-- У человека порога, человека межи сны всегда яркие,
художественные, запоминающиеся, с повторяющейся через годы
обстановкой и географией на особицу, часто зеркально
отображающие реальность. Пограничные с ясновидением.
-- Сновидение, ясновидение, -- сказала я. -- А у меня сейчас
душевная слепота. Или духовная. И некому перевести меня через
улицу.
-- Я знаю, Лена. Я вам сейчас не указчик. Я прихожу только к
людям межи, только такому человеку я спутник. И собеседник.
-- Но ведь вы говорите со мной. Почему?
-- Ленхен, вы дитя природы, в вас есть от настоящей женщины, во
все времена на самое себя похожей. Разве непонятно?
-- Настоящих женщин полно, -- сказала я.
-- Неправда.
В польском саду целовались парочки; я им завидовала.
-- В настоящей женщине небытие, то есть инобытие с бытием
встречаются. А вы еще ребенок, Лена, но ведь подрастете
когда-нибудь, да?
-- Надеюсь, -- сказала я уныло. -- Что мне делать, Эммери?
Раньше я жила легче. Черт меня дернул сунуться в чужой тайник.
-- Мир неисправим, -- сказал Эммери, улыбаясь, -- нешто можно к
ночи при ангеле поминать...
-- Я больше не буду. И где это вы видите ночь? Одна заря сменить
другую спешит. Петушок пропел давно. Вся зга видна.
-- Полно, Лена, не плачьте, перестаньте.
Дома, одна, за закрытыми дверьми, я разревелась в голос, на меня
обрушилось враз ожидающее меня житие без неопределенных надежд,
без розовых очков, без сотворенных кумиров. Я была не готова к
подобному житию. Отсвет восточной маски лежал на всем,
беспощадный отсвет. Эммери снял маску с меня так неудачно; или
состояла она из двух частей -- видимая снялась, невидимая
осталась? неснимаемая (как железная!), невесомая
маска-невидимка. Но, поскольку все проходит, иссякли и мои
слезы.
Мне было не уснуть, и я развязала тесемку на объемистой связке
старинных бумаг, показавшихся мне сначала письмами; были и
письма, а сверху лежали несколько листков (подобные листки
попадались между письмами, а в самом низу связки обреталась
целая кипа), чем-то напомнивших мне книгу, посвященную Востоку:
подобие дневника или записной книжки, то цитаты, то заметки,
записи на память, по-французски, по-немецки. Немецких я прочесть
не могла.
"Видел я ограду, за которой ты живешь, и ограда была
неприступна, и никто не собирался открывать мне ворота, и судьба
не собиралась соединять нас; отчего же таким счастьем
наполнилось все мое существо при виде стены, скрывающей мою
любимую?"
"Дома, полные яств, и гостей, и нарядов, и безделушек, и шума,
превратились в развалины, и затянуло развалины песком, и все
прошлое мое подернуто зыбучими песками, и не дойти мне по ним до
тебя, преграждают мне путь десятилетия событий, призраки
пространств, шипы трагаканта и обе наши жизни".
"Мне милы все ночные любимцы: страдающие бессонницей влюбленные,
наблюдающие фазы Луны астрономы, следящие за склонением звезд
мореплаватели, полуночные дозоры, склонные разговаривать во сне
сочинители, лунатики, одолживший мне при свете лунном гусиное
перо Пьеро с картины господина Ватто, даже крадущиеся во тьме
заговорщики и откровенные разбойники, целое братство сов, ночных
птиц, одиночных, отбившихся от стада овец, ибо спит ночью все
людское стадо, и отдыхает от человека Природа, отдыхает от
людской суеты Земля, предоставленная другому небу,
распахнувшемуся Космосу, от коего отгораживается день лазоревым
сводом земной атмосферы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25