"О сновидениях греков, несмотря на их литературу из этой сферы и
многочисленные истории о снах, мы можем говорить лишь
предположительно; ... а у греков, к стыду всех последующих
поколений, и в снах ощущалась логическая связь линий и
очертаний, красок и групп, последовательность сцен... грезящие
греки -- это Гомеры, и Гомер -- один из грезящих греков, мы
рассуждаем об этом в более глубоком смысле слова, чем если бы
наш современник, говоря о своем сне, осмелился сравнить себя с
Шекспиром". Ф. Ницше.
Цитат в сей хрестоматии, или, точнее, путеводителе по миру
сновидений, было великое множество, но большинство цитируемых
были мне неизвестны, их имена, кроме, разве что, Зигмунда
Фрейда, ничего мне не говорили.
Особо вникать в проблемы грез мне не хотелось. Однако меня и
прежде притягивали научно-популярные издания о волках или о
пчелах, об океанских приливах и именах народов мира, и не роман
лежал у меня в пятнадцать лет под подушкой, а "Охотники за
микробами" Поля де Крюи; и я продолжала чтение, сильно в суть не
вникая. Следовали рассуждения о снах овальных и квадратных,
причем вторые насылал на спящих синклит преисподней;
исследовались сонники, символика и семиотика сновидений;
сравнивались сны дикарей и цивилизованных граждан, стариков и
детей и тому подобное. В общем, скажи, каков твой сон, и я
скажу, кто ты.
Одна из страниц остановила меня в вялом передвижении по абзацам
и главам. "...два мира, -- читала я, -- видимый мир и мир
невидимый -- соприкасаются. Однако их взаимное различие так
велико, что не может не встать вопрос о границе их
соприкосновения. Она их разделяет, но она же их и соединяет..."
Я вспомнила разговор с Эммери, его слова о меже, и поняла,
почему именно эту книгу он случайно достал для меня с полки.
"...глубокий сон... не сопровождается сновидениями, и лишь
полусонное-полубодрственное состояние, именно граница между сном
и бодрствованием есть время, точнее сказать, время-среда
возникновения сновидческих образов".
Быстро прочла я, дивясь, несколько страниц, посвященных
обратному времени, характерному для сновидений, и мнимому
пространству.
"То, что сказано о сне, должно быть повторено с небольшими
изменениями о всяком переходе из сферы в сферу. Так, в
художественном творчестве душа исторгается из дольнего мира и
восходит в мир горний. Там без образов она питается созерцанием
сущности горнего мира, осязает вечные ноумены вещей и,
напитавшись, обремененная видением, нисходит вновь в мир
дольний. И тут, при этом пути вниз, на границе вхождения в
дольнее, ее духовное стяжание облекается в символические образы
-- те самые, которые, будучи закреплены, дают художественное
произведение. Ибо художество есть оплотневшее сновидение".
Где же я слышала прежде о взаимодействии реального мира и
мистического? Выготский! Он так о "Гамлете" написал в своей
"Психологии искусства" (наши студенты ее читали запоем)! По его
словам, трагедия написана именно о взаимодействии миров, и по
сравнению с тенью отца Гамлета, с посланцем иного мира, всё --
"слова, слова, слова", и принц датский медлит, оцепенев,
охваченный печалью и холодом нездешним. Я закрыла книгу о снах,
открыла снова, как бы гадая, и взгляд вырвал из текста строчку:
"Маска выдохлась, и в ее труп вселились чуждые, уже не
причастные религии силы".
Больше я читать не могла и не хотела. Как тень, пошла я в
институт, занятия чуяли наступление каникул, кое-как
отзанималась я живописью, поприсутствовала на истории искусств,
чирикая профили на полях тетради, молча и механически отработала
в гипсомодельной мастерской, потом бродила по Летнему саду,
словно ища неизвестно кого, надеясь встретить. Если Хозяин и
вправду был человеком порога, человеком межи, и оба мира были
ему равно свои или одинаково чужие, становилась понятна
сквозившая даже в смехе его -- а он любил посмеяться -- глубокая
гамлетовская грусть. Впрочем, если он всего-навсего явился из
осьмнадцатого столетия, за три милых века можно было всякой
всячины навидаться, к веселью не располагающей, да еще с
количественным, на несколько жизней, перебором.
Грустью веяло от мерцающих белонощной белизной статуй Летнего
сада. Раньше их общество успокаивало и утешало меня. В их
компании обретала я душевное равновесие, веселье, уверенность в
себе; они тоже были ночные любимцы, брезжащие в июньской листве
копии римских копий; но они молчали, и во мне все молчало и
померкло, и, потеряв надежду автоматически прийти в хорошее
настроение, возрадоваться по привычке на второй скамейке боковой
аллеи, я оставила и Януса, и Беллону, и Лето медитировать под
сенью кленов и лип и поплелась нехотя, как старая лошадь в
стойло, по Фонтанке.
Флер рождественского праздника, пронизывающий воздух ночных
посиделок, растаял. Несмываемая тень вишневой маски застилала
мне жизнь. Восприятие ли мое изменилось, я ли сама, но в каждой
реплике слышались фальшивые ноты; может, из-за собственного
вранья слух у меня на них обострился, или видела я изнанку, швы,
где мерещились мне прежде праздничные одежды. Должно быть,
прежнее желание постоянно присутствовать на рождественском
празднике тоже грешило противу правды, было нескромным и
нелепым, и теперь за тягу к круглогодичному карнавалу
приходилось расплачиваться.
-- О чем вы так задумались, Ленхен? -- спросил Сандро.
-- Мне стало жаль дьявола, ему так мучительно скучно с людьми.
Эммери перестал качаться в качалке, отвлекся от зрелища оконного
проема и воззрился на меня.
-- Сколько раз я просил не поминать его к ночи, -- сказал
Хозяин.
-- К утру, -- отвечала я чуть не плача.
-- Ну, всё, всё, -- сказал Сандро, -- не наливайте ей больше
ликера. Лена, со следующего понедельника мы с вами вступаем в
общество трезвенников. Иначе нам грозит круглосуточное похмелье
на всю пятилетку. Не возражайте. Сядьте на диван, Шиншилла,
уступите даме уголок поуютней. Вот уже золотую лютню солнца
убрали в футляр запада и достали из чехла востока серебряный
ребаб месяца, и взошла звезда Зуххаль, ввергая в небесную сферу
принадлежащее ей седьмое небо. Ганс продолжал идти куда глаза
глядят по улицам и улочкам Пальмиры, пока не догнал одного из
изгнанных музыкантов, вытирающего лицо рукавом изодранной
одежды, лишившегося лютни, барбитона либо каманджи. Ганс
похвалил игру бывшего оркестра и подивился борьбе верующих с
музыкой.
-- О! -- воскликнул лютнист без лютни. -- Я и сам принял ислам и
уважаю правоверных: но мне непонятны ничего не ощущающие при
звуках музыки, считающие два различных напева одним и не
отличающие воя волка от воя шакала. Прав мудрец, говоривший:
общества подобных людей следует избегать, ибо лишены они
признаков человеческого и к роду людскому не принадлежат; к тому
же у всякого, на кого музыка не действует, расстроено здоровье:
он нуждается в лечении.
-- Может, расправившимся с вами не нравится состояние ваших
слушателей, впадающих в исступление? Не скрою, -- сказал Ганс,
-- в музицировании вашем присутствовало нечто чародейское, я и
сам чувствовал сильное сердцебиение и подступающие слезы.
-- О чужеземец! -- сказал музыкант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25