-- Он, наверно, про тюрьму всерьез говорил, Шиншилла, тебе надо
скрыться.
-- Скрыться? -- переспросил он.
-- Тебе надо уехать. Чем дальше, тем лучше. На Камчатку. На
Дальний Восток.
-- А как же всесоюзный розыск?
-- Не будут по таким пустякам объявлять всесоюзный розыск.
-- А вдруг?
-- По дороге потеряешь паспорт. Купишь другой. С другой
фамилией. Жуликов много. Продадут тебе документ. Я тебе
браслетик с собой дам. Браслетик продашь, паспорт купишь.
-- Фантастика, -- сказал Шиншилла. -- Какая, однако, жизненный
путь -- узенькая тропка. Шаг влево, шаг вправо -- и ты в
уголовщине. Все приблатнены. Все просахалинено. Хорошие советы
даешь, девушка из медицинской семьи, студентка художественного
ВУЗа, комсомолка, активистка, парле франсе. Скажи, ты знала, кто
такой Леснин?
-- Да.
-- Давно знала?
-- Недавно выяснила. Суток пять тому.
-- Тебе в театральной студии место. Или в разведшколе. Ты не
тогда выяснила, когда в библиотеке в обморок шваркнулась?
-- Тогда, -- сказала я. -- Но я не шваркалась.
-- Кийяфа тебя, стало быть, посетила. Ну, со мной все ясно, с
Лесниным тоже, сам прокололся; а с остальными как дело обстоит?
-- Не ахти, -- сказала я.
-- Со всеми?
-- Кроме Хозяина. И Сандро еще туда-сюда.
ee, -- сказал Шиншилла. -- Чем нас сегодня попотчует Сандро?
Пещерой Бархута? Вход в ад на повестке дня. Очень кстати.
-- Неужели ты придешь?
-- Будь уверена. Даже если травматолог швы наложит. -- Весь
израненный, он жалобно стонал. -- Артист я или не артист? Вот уж
сегодня-то приду обязательно.
-- А коли среди ночи к квартире "воронок" подгонят один на всех?
-- Стало быть, такая судьба, медхен Ленхен. Манийя, извини.
Светловато, однако, для "воронка". Он ночная птица. Требует
антуража тьмы. Что же это наш оборотень, Леснин-то, совушка
полицейская, чувство стиля потерял да днем-то и высунулся?
Интересная, видать, у нашего Хозяина интимная жизнь. Так,
Ленхен?
-- Очень интересная, -- сказала я. -- Сплошь волшебство. Чары
одне. Граф Монте-Кристо двести лет спустя.
-- Как ты думаешь, Леснин-то появится?
-- Не один ты артист, -- сказала я. -- Вестимо, припрется. И
сядете вы, игроки, играть в макао.
-- Он не артист, -- поправил меня Шиншилла, -- а актер, разница
большая. А в макао, дорогая, мы не играем.
-- Во что же вы, черт побери, режетесь? Выучу ли я хоть одно
название ваших идиотских игр?
-- В буру, в шестьдесят шесть, в скат, в покер, в три листика;
да ты запиши.
-- Давай так договоримся, -- сказала я, -- сегодня вы доиграете,
а завтра ты рвешь когти.
-- Хорошо излагаешь, -- сказал он.
-- Мне бы не хотелось, чтобы по моей милости ты в тюрьме на
собственной шкуре изучал материалы по развитию гомосексуализма в
России.
-- Ты манией величия, Лена, не страдай, -- ответил Шиншилла. --
При чем тут твоя милость? Свою легенду я выдумал сам. Леснина ты
на работу не принимала. Время и место действия тоже
устанавливаешь не ты. Меня, правда, с детства учили: нельзя
читать чужие письма; а тебя?
-- Меня тоже учили. Сначала я не знала, что это его письма.
Потом мне показалось, что он писал их мне.
-- Ну, извини, -- сказал Шиншилла. -- Нет слов. Пойду-ка я,
правда что, к доктору. А то, неровен час, останусь без брови.
Кому я нужен с накладной? Некосметично. И грозит
профнепригодностью. Ты идешь, чи то остаешься?
-- Поеду на работу к Хозяину и отвезу ему ключ.
-- Ни к чему, -- сказал Шиншилла, -- оставь, где лежал. Все
равно у них есть свой ключ от этой двери. И сто отмычек. Нечего
себя тешить. Ключ она отвезет. Иди, поучись немного. Займись
делом. Я тебя провожу до Невского.
Прохожие поглядывали на заклеенную бровь Шиншиллы. Синяк уже
окружал ссадину, и легкий отек оттенял верхнее веко. Шиншилла
взял меня под руку.
-- Хорошо смотримся, -- сказал он. -- Барышня и хулиган.
На Невском он церемонно поцеловал мне руку.
-- До вечера, барышня.
-- Ты до вечера в тюрьму не загреми, хулиган. Домой не ходи.
Гуляй по бульварам. Если сережка с собой, не забудь к вечеру в
ухо вдеть.
-- Я и губы накрашу. Перед тем, как войти. Чао.
В институте ждали меня консультации по истории КПСС, практика по
рисунку в железнодорожном депо и К.; последний с предложением
покататься на "речном трамвае". После депо и перед пещерой
трамвай речной был в самый раз.
Он плыл, белый пароходик, по темно-синей невской волне мимо
казематов Петропавловской крепости, и вздрагивали гулкие
равелины от громогласной музыки из серебряного радиорупора, под
которым мы сидели, пили лимонад, заедая его "Мишкой на Севере",
эклерами и бутербродами с завалящей колбасой.
Певица с певцом, сменяя друг друга на посту, под шум патефонной
затупившейся иглы о заезженную пластинку блажили про любовь. Кто
пел и что, я не помню; "Ландыши"? "Тишину"? "Мишку"? Или сии
шедевры возникли позже?
В общем, утомленное солнце нежно с морем прощалось. Море было не
так и далеко, о нем напоминали и пароходик, и свежесть речная, и
портальные краны в некотором отдалении; солнце же вполне могло
утомиться, светя всегда, светя везде, до дней последних донца.
Приближался вечер, хотя я его не ждала, спадала жара,
нагревшиеся гранитные парапеты начинала омывать прохлада. Глядя
на ангела с петропавловского шпиля, я вспоминала Эммери. На
корме, на ветру, мы целовались с К. Радиорупор наяривал "Брызги
шампанского". Северная Пальмира была ужасающе прекрасна,
наставало время призраков, развалин, джиннов, мытарей, луней,
нетопырей и прочих ночных видений, в белую ночь становящихся
прозрачными.
На лодочной станции К. взял лодку напрокат. Мы поплыли к
Чернышову мосту. У одного из спусков набережной за мостом я
выскочила из лодки и помахала отчаливающему К. рукой; он помахал
мне в ответ. Поднимался ветер, неся пыль, гоня плавкий воздух,
облака приближались, легкая мгла подернула сверкающие оконные
стекла, придав им ртутный блеск.
Стуча каблуками, обметая стены маленьким кринолином широкой
ситцевой юбки с подкрахмаленной нижней юбкою, я взлетела по
узкой лестнице в комнату, где уже зажгли свечи и сдали карты.
Леснин обернулся и сказал мне:
-- Не сломайте каблук, Лена.
Явился, не запылился. Рука перевязана. Визави сидел Шиншилла в
атласном тюрбане с перышком (в костюмерной, видать, свистнул),
надвинутом до переносицы и скрывающем повязку на лбу. Фингал
подгримирован. Глупости, подумала я, тем заметнее. Разглядев,
что он и впрямь намазал губы мерзкой оранжевой жирной помадой, я
не выдержала и улыбнулась. Шиншилла подмигнул мне, благо правый
глаз у него был здоровый.
-- Надеюсь, Ленхен, -- сказал Хозяин, -- что ты не упала в
душевой, не прищемила руку дверью и не вывихнула лодыжку из-за
своих несусветных каблуков.
-- Обошлось, -- сказала я, -- правда, я прищемила голову,
прикусила язык и обожгла ухо. Однако терплю, в терпении красота,
чтобы не сказать красотища, ас-сабр джамиль, чужеземец.
-- А ухо-то чем обожгли? -- спросил Николай Николаевич.
-- Замочной скважиной, -- предположил Камедиаров.
-- Соляной кислотой, -- отвечала я.
-- Пробу ставили? -- спросил Камедиаров.
-- С духами "Огни Москвы" спутала, -- отвечала я. -- Кто же в
наше время пробу ставит? Одна печаль. На себя первым делом и
нарвешься.
-- Да неужто вы такая низкопробная?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25