И, порою, она действительно зажигала в тусклых глазах
безнадежно скучного человека острый блеск напряженной мысли, но - более
часто вызывала упрямое желание обладать ею.
Она любила тело свое и, нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась:
- Как это славно сделано, - женщина! Как все в ней гармонично!
Она говорила:
- Когда я хорошо одета, я чувствую себя более здоровой, сильной и ум-
ной!
Так и было: нарядная, она становилась веселее, остроумней, ее глаза
сияли победоносно. Она умела красиво шить для себя платья из ситца, но-
сила их, как шелк и бархат, и, одетая всегда очень просто, казалась мне
одетой великолепно. Женщины восхищались ее нарядами, конечно, - не всег-
да искренно, но всегда очень громко, они завидовали ей, и, помню, одна
из них печально сказала:
- Мое платье втрое дороже вашего и в десять раз хуже, - мне даже
больно и обидно смотреть на вас.
Конечно, женщины не любили ее, разумеется, сочиняли сплетни о нас.
Знакомая фельдшерица, очень красивая, но еще более - не умная, велико-
душно предупреждала меня:
- Эта женщина высосет из вас всю кровь!
Многому научился я около моей первой женщины. Но все-таки меня больно
жгло отчаяние непримиримого различия между мною и ею.
Для меня жизнь была серьезной задачей, я слишком много видел, думал и
жил в непрерывной тревоге. В душе моей нестройным хором кричали вопросы,
чуждые духу этой славной женщины.
Однажды на базаре полицейский избил благообразного старика, одногла-
зого еврея, за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена. Я
встретил старика на улице; вывалянный в пыли, он шел медленно, с ка-
кой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго смот-
рел в пустознойное небо, а из разбитого рта по белой, длинной бороде
тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур.
Тридцать лет тому назад было это, и я вот сейчас вижу перед собою
этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как дрожат
на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нане-
сенные человеку и - да не забудутся!
Я пришел домой совершенно подавленный, искаженный тоской и злобой,
такие впечатления вышвыривали меня из жизни, я становился чуждым челове-
ком в ней, человеком, которому намеренно - для пытки его - показывают
все грязное, глупое, страшное, что есть на земле, все, что может оскор-
бить душу. И вот в эти часы, в эти дни особенно ясно видел я, как далек
от меня самый близкий мне человек.
Когда я рассказал ей об избитом еврее, она очень удивилась.
- И - поэтому ты сходишь с ума? О, какие у тебя плохие нервы!
Потом спросила:
- Ты говоришь - красивый старик? Но - как же красивый, если - он кри-
вой?
Всякое страдание было враждебно ей, она не любила слушать рассказы о
несчастиях, лирические стихи почти не трогали ее, сострадание редко
вспыхивало в маленьком, веселом сердце. Ее любимыми поэтами были Беранже
и Гейне, человек, который мучился - смеясь.
В ее отношении к жизни было нечто сродное вере ребенка в безграничную
ловкость фокусника - все показанные фокусы интересны, - но самый инте-
ресный еще впереди. Его покажут следующий час, может быть, завтра, но -
его покажут.
Я думаю, что и в минуту смерти своей она все еще надеялась увидать
этот последний, совершенно непонятный, удивительно ловкий фокус.ET2T L
x¦@ Hn#_26
М. Горький.
А. Н. ШМИТ.
На Большой Покровке, парадной улице Нижнего-Новгорода, темным комом,
мышиным бегом катится Анна Николаевна Шмит, репортерша "Нижегородского
Листка". Извозчики говорят друг другу:
- Шмитиха бежит скандалы искать.
И ласково предлагают:
- Мамаша, - подвезти за гривенничек?
Она торгуется, почему-то дает семь копеек. Везут ее и за семь, - из-
возчики и вообще все "простые" люди считают Анну Шмит "полоумной", бла-
женной, называют "мамашей", хотя она, кажется, "дева", они любят услу-
жить ей даже - иногда - в ущерб своим интересам.
С утра, целый день Анна Шмит бегает по различным городским учреждени-
ям, собирая "хронику", надоедает расспросами "деятелям" города, а они
отмахиваются от нее, как от пчелы или осы. Это порою заставляет ее упот-
реблять приемы, которые она именует "американскими": однажды она угово-
рила сторожа запереть ее в шкаф и, сидя там, записала беседу земцев-кон-
серваторов, - подвиг бескорыстный, ибо сведения, добытые ею, не могли
быть напечатаны по условиям цензуры.
Глядя на нее, трудно было поверить, что этот кроткий, благовоспитан-
ный человек способен на такие смешные подвиги соглядатайства.
Она - маленькая, мягкая, тихая, на ее лице, сильно измятом старостью,
светло и ласково улыбаются сапфировые глазки, забавно вздрагивает ост-
ренький птичий нос. Руки у нее темные, точно утиные лапы, в тонких
пальцах всегда нервно шевелится небольшой карандаш, - шестой палец. Она
- зябкая, зимою надевает три и четыре шерстяных юбки, кутается в две ша-
ли, это придает ее фигурке шарообразную форму кочана капусты.
Прибежав в редакцию, она где-нибудь в уголке спускает две-три юбки,
показывая до колен ноги в толстых чулках крестьянской шерсти, сбрасывает
шали и, пригладив волосы, садится за длинный стол, среди большой комна-
ты, усеянной рваной бумагой и старыми газетами, пропитанной жирным запа-
хом типографской краски.
Долго и молча пишет четким, мелким почерком и вдруг, точно ее невиди-
мо толкнули, вздрогнув, быстрым движением вскидывает голову, оглядывает-
ся, как будто впервые и случайно нашла себя в этой комнате. Ее глаза
строго синеют, мятое лицо резко изменяется, на нем выступают скулы, ви-
димо она крепко сжала зубы. Так, оглядывая всех и все потемневшим взгля-
дом, она сидит недвижимо минуту, две. Казалось, что в эти минуты Анна
Шмит преодолевает припадок острого презрения ко всему, что шумело и суе-
тилось вокруг нее, а один из сотрудников А. А. Яровицкий шептал мне:
- Анюту захлестнула волна инобытия...
Многочисленные юбки Анны Шмит сильно потрепаны, ботинки в заплатах,
кофточки простираны до дыр и не искусно заштопаны. Ее мать, больная ста-
руха лет восьмидесяти, могла питаться только куриным бульоном, для нее
необходимо было покупать ежедневно курицу, это стоило шестьдесят, во-
семьдесят копеек, т.-е. - тридцать, сорок строк, а печатала Шмит, в
среднем, не более шестидесяти строк.
Говоря о матери, она становилась похожа на девочку-подростка, которая
любит мать и считает ее высшим авторитетом во всех вопросах жизни. Было
странно и трогательно слышать из уст старухи мягкое, детское слово - ма-
ма.
Мне говорили, что эта мама старчески эгоистична и раздражительна; ес-
ли курица оказывалась жестка или надоедала ей, старуха топала ногами на
дочь и бросала в нее ложками, вилками, хлебом. Ко мне Анна Шмит относи-
лась очень внимательно, но, не замечая в ней ничего интересного, я укло-
нялся от ее несколько назойливых вопросов, - они почти всегда касались
интимных сторон жизни. Обычно же она говорила мало и почти всегда о "де-
лах" города, газеты. В бесцветных речах ее я не мог уловить ни одного
оригинального, меткого слова, которое навсегда всосалось бы в память, а
я был очень лаком до таких слов, - они, точно лучики солнца, освещая
темноту души ближнего, вдруг покажут какую-то неожиданную частицу ее и
тем причастят тебя духу человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
безнадежно скучного человека острый блеск напряженной мысли, но - более
часто вызывала упрямое желание обладать ею.
Она любила тело свое и, нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась:
- Как это славно сделано, - женщина! Как все в ней гармонично!
Она говорила:
- Когда я хорошо одета, я чувствую себя более здоровой, сильной и ум-
ной!
Так и было: нарядная, она становилась веселее, остроумней, ее глаза
сияли победоносно. Она умела красиво шить для себя платья из ситца, но-
сила их, как шелк и бархат, и, одетая всегда очень просто, казалась мне
одетой великолепно. Женщины восхищались ее нарядами, конечно, - не всег-
да искренно, но всегда очень громко, они завидовали ей, и, помню, одна
из них печально сказала:
- Мое платье втрое дороже вашего и в десять раз хуже, - мне даже
больно и обидно смотреть на вас.
Конечно, женщины не любили ее, разумеется, сочиняли сплетни о нас.
Знакомая фельдшерица, очень красивая, но еще более - не умная, велико-
душно предупреждала меня:
- Эта женщина высосет из вас всю кровь!
Многому научился я около моей первой женщины. Но все-таки меня больно
жгло отчаяние непримиримого различия между мною и ею.
Для меня жизнь была серьезной задачей, я слишком много видел, думал и
жил в непрерывной тревоге. В душе моей нестройным хором кричали вопросы,
чуждые духу этой славной женщины.
Однажды на базаре полицейский избил благообразного старика, одногла-
зого еврея, за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена. Я
встретил старика на улице; вывалянный в пыли, он шел медленно, с ка-
кой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго смот-
рел в пустознойное небо, а из разбитого рта по белой, длинной бороде
тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур.
Тридцать лет тому назад было это, и я вот сейчас вижу перед собою
этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как дрожат
на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нане-
сенные человеку и - да не забудутся!
Я пришел домой совершенно подавленный, искаженный тоской и злобой,
такие впечатления вышвыривали меня из жизни, я становился чуждым челове-
ком в ней, человеком, которому намеренно - для пытки его - показывают
все грязное, глупое, страшное, что есть на земле, все, что может оскор-
бить душу. И вот в эти часы, в эти дни особенно ясно видел я, как далек
от меня самый близкий мне человек.
Когда я рассказал ей об избитом еврее, она очень удивилась.
- И - поэтому ты сходишь с ума? О, какие у тебя плохие нервы!
Потом спросила:
- Ты говоришь - красивый старик? Но - как же красивый, если - он кри-
вой?
Всякое страдание было враждебно ей, она не любила слушать рассказы о
несчастиях, лирические стихи почти не трогали ее, сострадание редко
вспыхивало в маленьком, веселом сердце. Ее любимыми поэтами были Беранже
и Гейне, человек, который мучился - смеясь.
В ее отношении к жизни было нечто сродное вере ребенка в безграничную
ловкость фокусника - все показанные фокусы интересны, - но самый инте-
ресный еще впереди. Его покажут следующий час, может быть, завтра, но -
его покажут.
Я думаю, что и в минуту смерти своей она все еще надеялась увидать
этот последний, совершенно непонятный, удивительно ловкий фокус.ET2T L
x¦@ Hn#_26
М. Горький.
А. Н. ШМИТ.
На Большой Покровке, парадной улице Нижнего-Новгорода, темным комом,
мышиным бегом катится Анна Николаевна Шмит, репортерша "Нижегородского
Листка". Извозчики говорят друг другу:
- Шмитиха бежит скандалы искать.
И ласково предлагают:
- Мамаша, - подвезти за гривенничек?
Она торгуется, почему-то дает семь копеек. Везут ее и за семь, - из-
возчики и вообще все "простые" люди считают Анну Шмит "полоумной", бла-
женной, называют "мамашей", хотя она, кажется, "дева", они любят услу-
жить ей даже - иногда - в ущерб своим интересам.
С утра, целый день Анна Шмит бегает по различным городским учреждени-
ям, собирая "хронику", надоедает расспросами "деятелям" города, а они
отмахиваются от нее, как от пчелы или осы. Это порою заставляет ее упот-
реблять приемы, которые она именует "американскими": однажды она угово-
рила сторожа запереть ее в шкаф и, сидя там, записала беседу земцев-кон-
серваторов, - подвиг бескорыстный, ибо сведения, добытые ею, не могли
быть напечатаны по условиям цензуры.
Глядя на нее, трудно было поверить, что этот кроткий, благовоспитан-
ный человек способен на такие смешные подвиги соглядатайства.
Она - маленькая, мягкая, тихая, на ее лице, сильно измятом старостью,
светло и ласково улыбаются сапфировые глазки, забавно вздрагивает ост-
ренький птичий нос. Руки у нее темные, точно утиные лапы, в тонких
пальцах всегда нервно шевелится небольшой карандаш, - шестой палец. Она
- зябкая, зимою надевает три и четыре шерстяных юбки, кутается в две ша-
ли, это придает ее фигурке шарообразную форму кочана капусты.
Прибежав в редакцию, она где-нибудь в уголке спускает две-три юбки,
показывая до колен ноги в толстых чулках крестьянской шерсти, сбрасывает
шали и, пригладив волосы, садится за длинный стол, среди большой комна-
ты, усеянной рваной бумагой и старыми газетами, пропитанной жирным запа-
хом типографской краски.
Долго и молча пишет четким, мелким почерком и вдруг, точно ее невиди-
мо толкнули, вздрогнув, быстрым движением вскидывает голову, оглядывает-
ся, как будто впервые и случайно нашла себя в этой комнате. Ее глаза
строго синеют, мятое лицо резко изменяется, на нем выступают скулы, ви-
димо она крепко сжала зубы. Так, оглядывая всех и все потемневшим взгля-
дом, она сидит недвижимо минуту, две. Казалось, что в эти минуты Анна
Шмит преодолевает припадок острого презрения ко всему, что шумело и суе-
тилось вокруг нее, а один из сотрудников А. А. Яровицкий шептал мне:
- Анюту захлестнула волна инобытия...
Многочисленные юбки Анны Шмит сильно потрепаны, ботинки в заплатах,
кофточки простираны до дыр и не искусно заштопаны. Ее мать, больная ста-
руха лет восьмидесяти, могла питаться только куриным бульоном, для нее
необходимо было покупать ежедневно курицу, это стоило шестьдесят, во-
семьдесят копеек, т.-е. - тридцать, сорок строк, а печатала Шмит, в
среднем, не более шестидесяти строк.
Говоря о матери, она становилась похожа на девочку-подростка, которая
любит мать и считает ее высшим авторитетом во всех вопросах жизни. Было
странно и трогательно слышать из уст старухи мягкое, детское слово - ма-
ма.
Мне говорили, что эта мама старчески эгоистична и раздражительна; ес-
ли курица оказывалась жестка или надоедала ей, старуха топала ногами на
дочь и бросала в нее ложками, вилками, хлебом. Ко мне Анна Шмит относи-
лась очень внимательно, но, не замечая в ней ничего интересного, я укло-
нялся от ее несколько назойливых вопросов, - они почти всегда касались
интимных сторон жизни. Обычно же она говорила мало и почти всегда о "де-
лах" города, газеты. В бесцветных речах ее я не мог уловить ни одного
оригинального, меткого слова, которое навсегда всосалось бы в память, а
я был очень лаком до таких слов, - они, точно лучики солнца, освещая
темноту души ближнего, вдруг покажут какую-то неожиданную частицу ее и
тем причастят тебя духу человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64