..
После - я видел не мало людей, убитых "смешной печалью".
---------------
Через несколько месяцев жизнь, сурово, но заботливо воспитывая меня,
напомнила мне о Петровском, заставив испытать одно из наиболее тяжких
впечатлений бытия моего.
В Москве, в грязном трактире, где-то около Сухаревой башни, за стол
против меня сел длинный, тощий человек в очках; его костлявое лицо, ост-
ренькая бородка, жидкие - в стрелку - усы напомнили мне Дон-Кихота ри-
сунков Дорэ. На нем висел синий пиджак, явно чужой, нанковые серые штаны
с заплатами на коленях были смешно коротки, на одной ноге - резиновая
галоша, на другой - кожаный опорок сапога. Покручивая кончики усов, ост-
рые как шилья, он голодно осмотрел меня мутными глазами, встал, прилепив
очки к седым бровям, и, пошатываясь, разводя руками, как слепой, подошел
ко мне:
- Присяжный поверенный Гладков.
Грязными пальцами расписался с росчерком в воздухе и повторил внуши-
тельно:
- Алексей Гладков.
Говоря хрипло, он вертел шеей, точно его душила петля, невидимая мне.
Конечно, он оказался человеком благороднейшего сердца, пострадал за
бескорыстное служение правде и низвергнут врагами ее "на дно жизни". Ны-
не он стоит во главе ордена "Преподобной Аквавита", занимается перепис-
кой ролей для театров, защитою угнетенных невинностей, а также
"стрельбою по сердцам и карманам нищелюбивых купчих".
- Россиянин, - а баба его - особенно, - любит страдать: страдание -
или рассказ о нем - суть духовная горчица, без коей ничто не лезет в
сердце, ожиревшее от разнообразной и обильной пищи телесной.
Я уже не мало наблюдал людей этого типа, привык относиться к ним не-
доверчиво, но - всегда с напряженным интересом, - в человеке, который
упрямо лезет куда-то вверх, вполне разумен интерес к людям свалившимся
оттуда. А затем так называемые "павшие люди", темные грешники часто бы-
вают духовно богаче и даже красивее признанных праведников, у которых я
еще в юности моей замечал нечто общее с восковыми фигурами паноптикумов.
Часа через два я лежал рядом с Гладковым на нарах мрачной ночлежки.
Закинув руки под голову, вытянув жердеподобно тело свое, адвокат утешал
меня афоризмами волчьей злости, бородка его торчала чортовым хвостиком,
вздрагивая, когда он кашлял; - был он трогательно жалок в бессильной
злобе своей и весь, как еж, украсился иглами едких слов.
Над нами висел сводчатый потолок подвала, по стене текла рыжая паху-
чая мокреть, с пола вздымался кислый запах гниющей земли, в сумраке бре-
дили и храпели тела, окутанные лохмотьями. Окно с толстой железной ре-
шеткой смотрело в яму, выложенную кирпичем, в яме сидел кот; должно быть
больной, - он страдальчески мяукал. - На нарах, под окном сидел по-ту-
рецки уродливо толстый волосатый человечище, чинил штаны при свете огар-
ка и хрипуче гудел:
Взбранной воеводе победительная,
Но яко избавльшеся от бед,
Благодарственная восписуем Ти
Раби Твои, Богородице.
Споет, звучно шлепнет толстыми губами и - начинает тянуть с начала
тот же гимн.
- Пимен Маслов - химик, гениальный человек, - сказал о нем Гладков. В
этой яме валялось еще несколько гениальных людей, между ними "знамени-
тейший" пианист Брагин, маленький и ловкий, точно юноша, а в густой шап-
ке волнистых его волос - седые пряди и под глазами - синие мешки. Меня
поразила двойственность его лица: печальной красоте женских глаз непри-
миримо противоречила кривая усмешка, губы у него были тонкие, злая ус-
мешка эта казалась приклеенной к ним неподвижно, навсегда.
Утром Гладков сказал мне:
- Сейчас мы будем посвящать в кавалеры "Аквавита" новообращенного, -
вот, этого. Погляди, церемония замечательная.
Он указал мне молодого кудрявого человека в одной рубахе без штанов,
- человек был давно и до-синя пьян, голубые зрачки его глаз бессмысленно
застыли в кровавой сетке белков. Он сидел на нарах, перед ним стоял
толстый химик, раскрашивая щеки его фуксином, брови и усы жженой проб-
кой.
- Не надо, - бормотал кудрявый, болтая голыми ногами, а Гладков гово-
рил мне, закручивая усы.
- Купеческий сын, студиозус, пятую неделю пьет с нами. Все пропил -
деньги, одежду...
Явилась круглая жирная баба с провалившейся или перебитой переносицей
и наглыми глазами; она принесла сверток рогож и бросила его на нары,
сказав:
- Облачение - готово...
- Одеваться! - крикнул Гладков.
Пятеро угрюмых людей призрачно двигались в темноте подвала, серые,
лохматые; "пианист" старательно раздувал угли в кастрюле. Люди изредка,
ворчливо, перекидывались краткими словами:
- Двигай...
- Тише!
- Стой, куда?
Выдвинули нару на середину подвала. Маслов напялил на себя ризу из
рогожи, надел картонную камилавку, а Гладков облачился дьяконом.
Четверо людей схватили кудрявого студента за ноги и за руки.
- Не надо - пожалуйста! - вздохнул он, когда его уложили на нару.
- Хор готов? - крикнул адвокат, размахивая кастрюлей и окуривая лежа-
щего, в ней трещали угли, из нее поднимался синий дым тлеющих листьев
веника, человек, лежа на нарах, морщился, кашлял, закрыв глаза, сучил
ногами как муха, стуча пятками по доскам.
- Вонме-ем! - возгласил Гладков; одетый в рогожи он стал карикатурно
страшен; как-то особенно резко крутил шеей, вздергивал голову и кривил
лицо.
Маслов, стоя в ногах студента, гнусовато на распев заговорил:
- Братие! Возопиим ко Диаволу о упокоении свежепогибшего во пьянстве
и рабстве Вавилонстием болярина Иакова, да примет его сатана с честию и
радостию и да погрузит в мерзость адову во веки веко-ов!
Пятеро лохматых оборванцев, тесной грудой стоя с правой стороны нар,
мрачно запели кощунственную песнь; хриплые голоса звучали в каменной яме
глухо, подземно. Роль регента исполнял Брагин, красиво дирижируя правой
рукой, предостерегающе подняв левую.
Трудно было удивить меня бесстыдством, - слишком много видел я его в
разных формах, - но эти люди пели нечто невыразимо мерзкое, обнаружив
сочетанием бесстыдных слов и образов, поистине, дьяволову фантазию,
безграничную извращенность. Ни прежде, ни после этого, до сего дня, я не
слышал ничего извращенного более утонченно и отчаянно. Пять глоток изли-
вали на человека поток ядовитой грязи, - они делали это без увлечения, а
как нечто обязательное, они не забавлялись, - а - служили, и ясно было -
служат не впервые, церемония уничтожения человека развивалась гладко,
связно, торжественно, как в церкви.
Подавленный, я слушал все более затейливо гнусные возгласы Гладкова,
циническое чтение "химика", глухой рев хора и смотрел на человека, кото-
рого заживо отпевали, служа над ним кощунственную литургию.
Сложив руки на груди, он шевелил губами, неслышно бормотал и кричал
что-то, моргал вытаращенными глазами, глупо улыбался и - вдруг испуганно
вздрагивал, пытаясь соскочить с нар, - хористы молча прижимали его к
доскам.
Вероятно, "церемония" показалась бы менее отвратительной, если бы
грязные призраки смотрели на нее как на забаву, игру, - если бы они сме-
ялись, хотя бы, смехом циников, смехом отчаяния "бывших людей", изуродо-
ванных жизнью, горько обиженных ею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
После - я видел не мало людей, убитых "смешной печалью".
---------------
Через несколько месяцев жизнь, сурово, но заботливо воспитывая меня,
напомнила мне о Петровском, заставив испытать одно из наиболее тяжких
впечатлений бытия моего.
В Москве, в грязном трактире, где-то около Сухаревой башни, за стол
против меня сел длинный, тощий человек в очках; его костлявое лицо, ост-
ренькая бородка, жидкие - в стрелку - усы напомнили мне Дон-Кихота ри-
сунков Дорэ. На нем висел синий пиджак, явно чужой, нанковые серые штаны
с заплатами на коленях были смешно коротки, на одной ноге - резиновая
галоша, на другой - кожаный опорок сапога. Покручивая кончики усов, ост-
рые как шилья, он голодно осмотрел меня мутными глазами, встал, прилепив
очки к седым бровям, и, пошатываясь, разводя руками, как слепой, подошел
ко мне:
- Присяжный поверенный Гладков.
Грязными пальцами расписался с росчерком в воздухе и повторил внуши-
тельно:
- Алексей Гладков.
Говоря хрипло, он вертел шеей, точно его душила петля, невидимая мне.
Конечно, он оказался человеком благороднейшего сердца, пострадал за
бескорыстное служение правде и низвергнут врагами ее "на дно жизни". Ны-
не он стоит во главе ордена "Преподобной Аквавита", занимается перепис-
кой ролей для театров, защитою угнетенных невинностей, а также
"стрельбою по сердцам и карманам нищелюбивых купчих".
- Россиянин, - а баба его - особенно, - любит страдать: страдание -
или рассказ о нем - суть духовная горчица, без коей ничто не лезет в
сердце, ожиревшее от разнообразной и обильной пищи телесной.
Я уже не мало наблюдал людей этого типа, привык относиться к ним не-
доверчиво, но - всегда с напряженным интересом, - в человеке, который
упрямо лезет куда-то вверх, вполне разумен интерес к людям свалившимся
оттуда. А затем так называемые "павшие люди", темные грешники часто бы-
вают духовно богаче и даже красивее признанных праведников, у которых я
еще в юности моей замечал нечто общее с восковыми фигурами паноптикумов.
Часа через два я лежал рядом с Гладковым на нарах мрачной ночлежки.
Закинув руки под голову, вытянув жердеподобно тело свое, адвокат утешал
меня афоризмами волчьей злости, бородка его торчала чортовым хвостиком,
вздрагивая, когда он кашлял; - был он трогательно жалок в бессильной
злобе своей и весь, как еж, украсился иглами едких слов.
Над нами висел сводчатый потолок подвала, по стене текла рыжая паху-
чая мокреть, с пола вздымался кислый запах гниющей земли, в сумраке бре-
дили и храпели тела, окутанные лохмотьями. Окно с толстой железной ре-
шеткой смотрело в яму, выложенную кирпичем, в яме сидел кот; должно быть
больной, - он страдальчески мяукал. - На нарах, под окном сидел по-ту-
рецки уродливо толстый волосатый человечище, чинил штаны при свете огар-
ка и хрипуче гудел:
Взбранной воеводе победительная,
Но яко избавльшеся от бед,
Благодарственная восписуем Ти
Раби Твои, Богородице.
Споет, звучно шлепнет толстыми губами и - начинает тянуть с начала
тот же гимн.
- Пимен Маслов - химик, гениальный человек, - сказал о нем Гладков. В
этой яме валялось еще несколько гениальных людей, между ними "знамени-
тейший" пианист Брагин, маленький и ловкий, точно юноша, а в густой шап-
ке волнистых его волос - седые пряди и под глазами - синие мешки. Меня
поразила двойственность его лица: печальной красоте женских глаз непри-
миримо противоречила кривая усмешка, губы у него были тонкие, злая ус-
мешка эта казалась приклеенной к ним неподвижно, навсегда.
Утром Гладков сказал мне:
- Сейчас мы будем посвящать в кавалеры "Аквавита" новообращенного, -
вот, этого. Погляди, церемония замечательная.
Он указал мне молодого кудрявого человека в одной рубахе без штанов,
- человек был давно и до-синя пьян, голубые зрачки его глаз бессмысленно
застыли в кровавой сетке белков. Он сидел на нарах, перед ним стоял
толстый химик, раскрашивая щеки его фуксином, брови и усы жженой проб-
кой.
- Не надо, - бормотал кудрявый, болтая голыми ногами, а Гладков гово-
рил мне, закручивая усы.
- Купеческий сын, студиозус, пятую неделю пьет с нами. Все пропил -
деньги, одежду...
Явилась круглая жирная баба с провалившейся или перебитой переносицей
и наглыми глазами; она принесла сверток рогож и бросила его на нары,
сказав:
- Облачение - готово...
- Одеваться! - крикнул Гладков.
Пятеро угрюмых людей призрачно двигались в темноте подвала, серые,
лохматые; "пианист" старательно раздувал угли в кастрюле. Люди изредка,
ворчливо, перекидывались краткими словами:
- Двигай...
- Тише!
- Стой, куда?
Выдвинули нару на середину подвала. Маслов напялил на себя ризу из
рогожи, надел картонную камилавку, а Гладков облачился дьяконом.
Четверо людей схватили кудрявого студента за ноги и за руки.
- Не надо - пожалуйста! - вздохнул он, когда его уложили на нару.
- Хор готов? - крикнул адвокат, размахивая кастрюлей и окуривая лежа-
щего, в ней трещали угли, из нее поднимался синий дым тлеющих листьев
веника, человек, лежа на нарах, морщился, кашлял, закрыв глаза, сучил
ногами как муха, стуча пятками по доскам.
- Вонме-ем! - возгласил Гладков; одетый в рогожи он стал карикатурно
страшен; как-то особенно резко крутил шеей, вздергивал голову и кривил
лицо.
Маслов, стоя в ногах студента, гнусовато на распев заговорил:
- Братие! Возопиим ко Диаволу о упокоении свежепогибшего во пьянстве
и рабстве Вавилонстием болярина Иакова, да примет его сатана с честию и
радостию и да погрузит в мерзость адову во веки веко-ов!
Пятеро лохматых оборванцев, тесной грудой стоя с правой стороны нар,
мрачно запели кощунственную песнь; хриплые голоса звучали в каменной яме
глухо, подземно. Роль регента исполнял Брагин, красиво дирижируя правой
рукой, предостерегающе подняв левую.
Трудно было удивить меня бесстыдством, - слишком много видел я его в
разных формах, - но эти люди пели нечто невыразимо мерзкое, обнаружив
сочетанием бесстыдных слов и образов, поистине, дьяволову фантазию,
безграничную извращенность. Ни прежде, ни после этого, до сего дня, я не
слышал ничего извращенного более утонченно и отчаянно. Пять глоток изли-
вали на человека поток ядовитой грязи, - они делали это без увлечения, а
как нечто обязательное, они не забавлялись, - а - служили, и ясно было -
служат не впервые, церемония уничтожения человека развивалась гладко,
связно, торжественно, как в церкви.
Подавленный, я слушал все более затейливо гнусные возгласы Гладкова,
циническое чтение "химика", глухой рев хора и смотрел на человека, кото-
рого заживо отпевали, служа над ним кощунственную литургию.
Сложив руки на груди, он шевелил губами, неслышно бормотал и кричал
что-то, моргал вытаращенными глазами, глупо улыбался и - вдруг испуганно
вздрагивал, пытаясь соскочить с нар, - хористы молча прижимали его к
доскам.
Вероятно, "церемония" показалась бы менее отвратительной, если бы
грязные призраки смотрели на нее как на забаву, игру, - если бы они сме-
ялись, хотя бы, смехом циников, смехом отчаяния "бывших людей", изуродо-
ванных жизнью, горько обиженных ею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64