Топот,
свист, визг, непрерывное мелькание пестрых юбок, и, отчеканивая каблука-
ми дробь, Петровский свирепо, мстительно орет:
- Эх-ма! Пропадаю-у!
Слышно, как он скрипит зубами. В этом исступленном весельи нет смеха,
нет легкой, окрыленной радости, поднимающей человека над землей, это -
почти религиозный восторг; он напоминает радения хлыстов, пляски дерви-
шей в Закавказье. В этом вихре тел - сокрушительная силища, и безысход-
ное метание ее кажется мне близким отчаянию. Все эти люди - талантливы,
каждый по-своему, жутко талантливы; они опьяняют друг друга исступленной
любовью к песне, к пляске, к телу женщины, к победоносной красоте движе-
ния и звука, все, что они делают, похоже на богослужение дикарей.
Петровский снимает меня с дежурства для участия в "монашьем житье",
потому что я много знаю хороших песен, не плохо умею "сказывать" их и
могу, не пьянея, глотать множество неприятной мне водки.
- Пешков, - валяй! - орет он, - он орет, даже когда обнимает женщин,
ревет зверем, - это его потребность.
Становлюсь к стене и "валяю". Нарочито выбирая трогательные и краси-
вые, - я "сказываю" песни, стараясь обнажить красоту слова и чувства,
скрытую в них. И подчиняюсь силе их неизбывной тоски, близкой моей душе,
враждебно отрицаемой разумом.
- Господи, - взывает дьякон, хватаясь за голову, его маленькие нежные
ладони совершенно тонут в космах полуседых волос. Степахин смотрит на
меня изумленно и, кажется, с завистью, лицо его вздрагивает неприятно,
Петровский так стиснул зубы, что скулы его выступили желваками. А Мас-
лов, посадив Кубасову на колени себе, забыл о ней и глядит в пол, как
больная собака. Не понимаю, чего мне надо от этих людей, но иногда дума-
лось, что если насытить их песнями до полноты душ, - тогда они как-то
изменятся, обнаружат себя более понятными мне. Вот они, восхищаясь, об-
нимают, целуют меня, дьякон плачет.
- Разбойник, - говорит мне Маслов, гладя руку мою, Степахин молча це-
лует меня.
- Пей, все равно пропадаешь! - ревет Петровский, а Леска, размахивая
руками, говорит:
- Влюбилася я в него, при всех говорю - влюбилася, даже ноги трясут-
ся...
А через минуту они ненасытно требуют еще чего-то.
Знаю я, что они люди негодные, но - они религиозно поклоняются красо-
те, служат ей, до самозабвения, упиваются ядом ее и способны убить себя
ради нее.
Из этого противоречия возникает облако мутной тоски и душит меня. А у
них исступление восторга восходит до высшей точки своей, но - все песни
уже спеты, пляски сплясаны.
- Раздевай баб! - орет Петровский.
Раздевал всегда Степахин, он делал это не торопясь, аккуратно развя-
зывая тесемки, расстегивая крючки и деловито складывая в угол кофты, юб-
ки, рубахи.
Рассматривали прекрасное тело Лески, осторожно трогали ее вызывающие
груди, стройные ноги, великолепный живот, ходили вокруг женщин изумленно
охая и хвалили тело их так же восторженно, как песню, пляску. Потом сно-
ва шли к столу в маленькую комнату, ели, пили и - начиналось неописуе-
мое, кошмарное.
Животная сила этих людей не удивляла меня - быки и жеребцы сильнее.
Но было жутко наблюдать нечто враждебное в их отношении к женщинам, кра-
сотою которых они только что почти благоговейно восхищались. В их сла-
дострастии я чувствовал примесь изощренной мести, и казалось, что эта
месть возникает из отчаяния, из невозможности опустошить себя, освобо-
дить от чего-то, что угнетало и уродовало их.
Помню ошеломивший меня крик Степахина: он увидал отражение свое в
зеркале, его красное лицо побурело, посинело, глаза исступленно выкати-
лись, он забормотал:
- Братцы - глядите-ка, Господи!
И - взревел:
- У меня - нечеловечья рожа - глядите! Нечеловечья же, - братцы!
Схватил бутылку и швырнул в зеркало.
- Вот тебе, дьяволово рыло, - на!
Он был не пьян, хотя и много выпил, - когда дьякон стал успокаивать
его, он разумно говорил:
- Отстань, отец... Я же знаю, - нечеловечьей жизнью живу. Али я чело-
век? У меня вместо души чорт медвежий, - ну, отстань. Ничего не сделать
с этим...
В каждом из них жило - ворочалось - что-то темное, страшное. Женщины
взвизгивали от боли их укусов и щипков, но принимали жестокость как не-
избежное, даже как приятное, а Леска нарочно раздражала Петровского за-
дорными возгласами:
- Ну - еще! Ну-ка, ущипни, ну?
Кошачьи зрачки ее расширялись, и в эту минуту было в ней что-то похо-
жее на мученицу с картинки. Я боялся, что Петровский убьет ее.
Однажды, на рассвете, идя с нею от начальника, я спросил: зачем она
позволяет мучить себя, издеваться над собою?
- Так он сам же себя мучает. Они все так. Дьякон-то кусается, а сам
плачет.
- Отчего это?
- Дьякон - от старости, сил нет. А другие - Африкан со Степахиным -
тебе не понять, отчего. А я и знаю, да сказать не умею. Знаю я - много,
а говорить не могу, покамест слова соберу - мысли разбегутся, а когда
мысли дома - нету слов.
Она, должно быть, действительно что-то понимала в этом буйстве сил, -
помню, весенней ночью, она горько плакала, говоря:
- Жалко мне тебя, пропадешь, как птица на пожаре, в дыму. Ушел бы
лучше куда в другое место. Ой, всех жалко мне...
И нежными словами матери, с бесстрашной мудростью человека, который
заглянул глубоко во тьму души и печально испугался тьмы, она долго расс-
казывала мне страшное и бесстыдное.
Теперь мне кажется, что предо мною разыгрывалась тяжелая драма борьбы
двух начал - животного и человеческого: человек пытается сразу и навсег-
да удовлетворить животное в себе, освободиться от его ненасытных требо-
ваний, а оно, разрастаясь в нем, все более порабощает его.
А в ту пору эти буйные праздники плоти возбуждали во мне отвращение и
тоску, смешанные с жалостью к людям, - особенно жалко было женщин. Но,
изнывая в тоске, я не хотел отказаться от участия в безумствах "монашьей
жизни", - говоря высоким стилем, я страдал тогда "фанатизмом знания",
меня пленил и вел за собою "фанатик знания - Сатана".
- Все надо знать, все надо понять, - сурово сквозь зубы говорил мне
М. А. Ромась, посасывая трубку, дымно плевал и следил, как голубые
струйки дыма путаются в серых волосах его бороды. - Не подобает жить без
оправдания, это значило бы - живете бессмысленно. Так что - привыкайте
заглядывать во все щели и ямы, может, там, где-то и затискана вам пот-
ребная истина. Живите безбоязненно, не бегая от неприятного и страшного,
- неприятно и страшно, потому что непонятно. Вот что!
Я и заглядывал всюду, не щадя себя, и так узнал многое, чего мне лич-
но лучше бы не знать, но о чем рассказать людям - необходимо, ибо это -
их жизнь трудная, грязная драма борьбы животного в человеке, который
стремится к победе над стихиею в себе и вне себя.
Если в мире существует нечто поистине священное и великое, так это
только непрерывно растущий человек, - ценный даже тогда, когда он нена-
вистен мне.
Впрочем, - внимательно вникнув в игру жизни, я разучился ненавидеть,
и не потому, что это трудно - ненависть очень легко дается, - а потому,
что это бесполезно и даже унизительно, - ибо - в конце концов ненавидишь
нечто свое собственное.
Да, философия - особенно же моральная - скучное дело, но когда душа
намозолена жизнью до крови и горько плачет от неисчерпаемой любви к "ве-
ликолепному пустяку" - человеку, невольно начинаешь философствовать, ибо
- хочется утешить себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
свист, визг, непрерывное мелькание пестрых юбок, и, отчеканивая каблука-
ми дробь, Петровский свирепо, мстительно орет:
- Эх-ма! Пропадаю-у!
Слышно, как он скрипит зубами. В этом исступленном весельи нет смеха,
нет легкой, окрыленной радости, поднимающей человека над землей, это -
почти религиозный восторг; он напоминает радения хлыстов, пляски дерви-
шей в Закавказье. В этом вихре тел - сокрушительная силища, и безысход-
ное метание ее кажется мне близким отчаянию. Все эти люди - талантливы,
каждый по-своему, жутко талантливы; они опьяняют друг друга исступленной
любовью к песне, к пляске, к телу женщины, к победоносной красоте движе-
ния и звука, все, что они делают, похоже на богослужение дикарей.
Петровский снимает меня с дежурства для участия в "монашьем житье",
потому что я много знаю хороших песен, не плохо умею "сказывать" их и
могу, не пьянея, глотать множество неприятной мне водки.
- Пешков, - валяй! - орет он, - он орет, даже когда обнимает женщин,
ревет зверем, - это его потребность.
Становлюсь к стене и "валяю". Нарочито выбирая трогательные и краси-
вые, - я "сказываю" песни, стараясь обнажить красоту слова и чувства,
скрытую в них. И подчиняюсь силе их неизбывной тоски, близкой моей душе,
враждебно отрицаемой разумом.
- Господи, - взывает дьякон, хватаясь за голову, его маленькие нежные
ладони совершенно тонут в космах полуседых волос. Степахин смотрит на
меня изумленно и, кажется, с завистью, лицо его вздрагивает неприятно,
Петровский так стиснул зубы, что скулы его выступили желваками. А Мас-
лов, посадив Кубасову на колени себе, забыл о ней и глядит в пол, как
больная собака. Не понимаю, чего мне надо от этих людей, но иногда дума-
лось, что если насытить их песнями до полноты душ, - тогда они как-то
изменятся, обнаружат себя более понятными мне. Вот они, восхищаясь, об-
нимают, целуют меня, дьякон плачет.
- Разбойник, - говорит мне Маслов, гладя руку мою, Степахин молча це-
лует меня.
- Пей, все равно пропадаешь! - ревет Петровский, а Леска, размахивая
руками, говорит:
- Влюбилася я в него, при всех говорю - влюбилася, даже ноги трясут-
ся...
А через минуту они ненасытно требуют еще чего-то.
Знаю я, что они люди негодные, но - они религиозно поклоняются красо-
те, служат ей, до самозабвения, упиваются ядом ее и способны убить себя
ради нее.
Из этого противоречия возникает облако мутной тоски и душит меня. А у
них исступление восторга восходит до высшей точки своей, но - все песни
уже спеты, пляски сплясаны.
- Раздевай баб! - орет Петровский.
Раздевал всегда Степахин, он делал это не торопясь, аккуратно развя-
зывая тесемки, расстегивая крючки и деловито складывая в угол кофты, юб-
ки, рубахи.
Рассматривали прекрасное тело Лески, осторожно трогали ее вызывающие
груди, стройные ноги, великолепный живот, ходили вокруг женщин изумленно
охая и хвалили тело их так же восторженно, как песню, пляску. Потом сно-
ва шли к столу в маленькую комнату, ели, пили и - начиналось неописуе-
мое, кошмарное.
Животная сила этих людей не удивляла меня - быки и жеребцы сильнее.
Но было жутко наблюдать нечто враждебное в их отношении к женщинам, кра-
сотою которых они только что почти благоговейно восхищались. В их сла-
дострастии я чувствовал примесь изощренной мести, и казалось, что эта
месть возникает из отчаяния, из невозможности опустошить себя, освобо-
дить от чего-то, что угнетало и уродовало их.
Помню ошеломивший меня крик Степахина: он увидал отражение свое в
зеркале, его красное лицо побурело, посинело, глаза исступленно выкати-
лись, он забормотал:
- Братцы - глядите-ка, Господи!
И - взревел:
- У меня - нечеловечья рожа - глядите! Нечеловечья же, - братцы!
Схватил бутылку и швырнул в зеркало.
- Вот тебе, дьяволово рыло, - на!
Он был не пьян, хотя и много выпил, - когда дьякон стал успокаивать
его, он разумно говорил:
- Отстань, отец... Я же знаю, - нечеловечьей жизнью живу. Али я чело-
век? У меня вместо души чорт медвежий, - ну, отстань. Ничего не сделать
с этим...
В каждом из них жило - ворочалось - что-то темное, страшное. Женщины
взвизгивали от боли их укусов и щипков, но принимали жестокость как не-
избежное, даже как приятное, а Леска нарочно раздражала Петровского за-
дорными возгласами:
- Ну - еще! Ну-ка, ущипни, ну?
Кошачьи зрачки ее расширялись, и в эту минуту было в ней что-то похо-
жее на мученицу с картинки. Я боялся, что Петровский убьет ее.
Однажды, на рассвете, идя с нею от начальника, я спросил: зачем она
позволяет мучить себя, издеваться над собою?
- Так он сам же себя мучает. Они все так. Дьякон-то кусается, а сам
плачет.
- Отчего это?
- Дьякон - от старости, сил нет. А другие - Африкан со Степахиным -
тебе не понять, отчего. А я и знаю, да сказать не умею. Знаю я - много,
а говорить не могу, покамест слова соберу - мысли разбегутся, а когда
мысли дома - нету слов.
Она, должно быть, действительно что-то понимала в этом буйстве сил, -
помню, весенней ночью, она горько плакала, говоря:
- Жалко мне тебя, пропадешь, как птица на пожаре, в дыму. Ушел бы
лучше куда в другое место. Ой, всех жалко мне...
И нежными словами матери, с бесстрашной мудростью человека, который
заглянул глубоко во тьму души и печально испугался тьмы, она долго расс-
казывала мне страшное и бесстыдное.
Теперь мне кажется, что предо мною разыгрывалась тяжелая драма борьбы
двух начал - животного и человеческого: человек пытается сразу и навсег-
да удовлетворить животное в себе, освободиться от его ненасытных требо-
ваний, а оно, разрастаясь в нем, все более порабощает его.
А в ту пору эти буйные праздники плоти возбуждали во мне отвращение и
тоску, смешанные с жалостью к людям, - особенно жалко было женщин. Но,
изнывая в тоске, я не хотел отказаться от участия в безумствах "монашьей
жизни", - говоря высоким стилем, я страдал тогда "фанатизмом знания",
меня пленил и вел за собою "фанатик знания - Сатана".
- Все надо знать, все надо понять, - сурово сквозь зубы говорил мне
М. А. Ромась, посасывая трубку, дымно плевал и следил, как голубые
струйки дыма путаются в серых волосах его бороды. - Не подобает жить без
оправдания, это значило бы - живете бессмысленно. Так что - привыкайте
заглядывать во все щели и ямы, может, там, где-то и затискана вам пот-
ребная истина. Живите безбоязненно, не бегая от неприятного и страшного,
- неприятно и страшно, потому что непонятно. Вот что!
Я и заглядывал всюду, не щадя себя, и так узнал многое, чего мне лич-
но лучше бы не знать, но о чем рассказать людям - необходимо, ибо это -
их жизнь трудная, грязная драма борьбы животного в человеке, который
стремится к победе над стихиею в себе и вне себя.
Если в мире существует нечто поистине священное и великое, так это
только непрерывно растущий человек, - ценный даже тогда, когда он нена-
вистен мне.
Впрочем, - внимательно вникнув в игру жизни, я разучился ненавидеть,
и не потому, что это трудно - ненависть очень легко дается, - а потому,
что это бесполезно и даже унизительно, - ибо - в конце концов ненавидишь
нечто свое собственное.
Да, философия - особенно же моральная - скучное дело, но когда душа
намозолена жизнью до крови и горько плачет от неисчерпаемой любви к "ве-
ликолепному пустяку" - человеку, невольно начинаешь философствовать, ибо
- хочется утешить себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64