КСЕНИИ
xenia
КСЕНИИ
Аркадий Драгомощенко
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение возможно было сте реть: мне останется, я продолжу угады вать, вчитываться, распознавать, испод воль связывая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по ко торому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти, стирающих себя нескончаемо узоров - я не претен дую также и на понимание и, более того, может быть именно непонимание являет ся моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях несуществующей книги, на полях ее дара, ксений...
Я начал писать эту книгу в 1989 году, как пишут криминальный роман. Мне думалось, что книга о любви (а я намеревался написать именно такую книгу в отличие от предыдущих) также должна являться чем то наподобие расследования (так из следа, формы изымают слепок) до статочно путаной всегда истории возникновения не только частной, но и об щей мифологии, по сути - риторики. Тогда же, в какие то призрачные мгновения начинания, вернее в кратчайшие доли угадывания, или распозна вания обступавшего беспокойства, я понял, что такая книга вовсе не сможет стать обращением к прямому личному опыту/сценарию моему либо чьему то по причине того, что такого опыта в итоге не оказывалось, но толь ко лишь (возможно когда нибудь я напишу книгу о камнях и в ней возвра щусь к тому, что опять от меня ускользнуло) к предпосылкам возможности такового, к его сцене и драматургии. Я полагал начать с тривиаль но го признания , иными словами с предикации, с того, как признание начинает свое существование задолго до возникновения другого , к кому рано или поздно такое признание будет обращено, чтобы стать выявленным. И что незамедлительно предложило отступления в область иных предположений: как возникает этот другой , предваряя в его/ее предвосхищении само это признание в виде высказывания (ожидания? настояния?), или же некой не обходимостью речи. Продолжая писать, я начинал понимать, что признание уходит одновременно в обе стороны своего бытования ; в свое прошлое - в смутное намерение, и будущее - совершенное и, как казалось тогда, никчемное безмолвие собственного отсутствия.
`` Именно тогда меня заинтересовала та сторона нашего воображе ния, которая никоим образом не может быть транспонирована ни в какие системы образов. Или иначе - меня заинтересовала такая образность, кото рая, невзирая на внешние проявления принципов аналоговой логики, при надлежала бы к области, не имеющей возможности быть описанной из начально, находясь как бы в точке постоянного перехода. Любая аналогия лишь приумножала бы ее неуязвимость. Здесь тема при знания и выражения пересекаются.
Так или иначе, книга была написана, и я потерял к ней интерес. Однако в ту пору в издательстве Sun & Moon Press вышла моя первая книга на английском языке в переводе Лин Хеджинян - Description , и вскоре Дуглас Мессерли, издатель, сделал предложение опубликовать Ксении , то есть последнее, что было в ту пору мной написано. Бесспорно, все зависело от Лин Хеджинян, но по недолгому размышлению она решилась - я по сию пору задаюсь вопросом: почему? - на этот безумный шаг и начала работу, в кото рой я изредка принимал непосредственное участие, когда мне удавалось по бывать в Калифорнии, а ей в тогдашнем Ленинграде. По мере того, как шла работа над переводом, я все больше и больше начинал забывать саму книгу. Я видел отдельные фрагменты, которые что то мне обещали, фрагменты сменялись другими, они образовывали какие то новые задачи, связи и значения. Так длилось довольно долго, покуда этой весной мне не довелось открыть тетрадь с рукописью и не понять, что уже су щест вует две книги, не слишком ощутимо отличных друг от друга, но, тем не менее, наметившие такое различие.
` И как первую, написанную в 89 году, так и вторую, сегодняшнюю, - я хотел бы посвятить их Лин Хеджинян. Книги изменяются, дни же на шей работы, параллельного чтения, препирательств, досужих разговоров в саду на Колледж Авеню, прогулок за вином в универсам на Замшина, про должений занятий, прерывавшихся опять таки визитами друзей здесь и там - вряд ли изменятся. Книги стареют быстрее, чем те, кто их пишет. Пос лед ние в свой черед устревают намного быстрее воспоминаний о себе же самих.
Иные были пейзажными книгами, другие опытами описания способов опи сания как такового.
В таких случаях окружающее начинает как бы расплываться, теряя свои от четливые очертания. Намерение неуклонно стирает страницы закрепленного опыта.
Ты видишь горы и считаешь их неподвижными,
а они плывут, как облака
Ал Джунайд.
Мы видим лишь то,
что мы видим, tc "Мы видим лишь то, что мы видим..."
лишь то,
что нам позволяет быть нами, -
увиденным.
Фотография отказывается
принять в себя то,
что в изучении нас
было ею же создано.
Солей яростное плетение,
серебра пепел.
Трижды прокричит петел
покуда наступит рассвет. Зрение
(в зернь игры? В теле
прорезь? Шнурки ботинок?
автобиография, идущая
неотступно в затылок?),
не обретающее предмета,
мнится утратой.
В осознаньи бессилия
истории залегает начало. Я
не в силах понять: объятия
отца и матери?
При переходе одного в другое?
Это пляшущий у порога предел,
где рассудка оплывает
медленно эхо.
Следовать.
Смерть отнюдь не событие,
но от слоение от:
прошлое - узел эллипсиса,
полдня.
Пятно изъятое солнца,
дно которого на поверхность выносит
комариный ветер вещей,
щепу предметов, тщетно
впившихся в описание - зрение -
или закон построения
двухмерного изображения в многомерное:
оптика (или же аллегория).
Меркнет в желтых пористых льдах
страниц, процветающих в пальцах сухих,
бег. Дым черен. Лазури визг.
Падает облако безмысленно к югу.
И слипшиеся, как леденцы счастья, демоны
управляют размышлением глаза,
под стать горению, чья сеть проста
и радужна, однообразна также,
подобно любви маятнику.
Не смерть волнует, скорее,
покуда способен двигаться в частицах обмена -
отсутствие в любой точке всплеска
дня, чьи половины сомкнуты
за спиной тени (бесспорно, объятия...
они прежде всего) повсюду,
где она может случиться,
солучая не стать с преткновением, -
ткани тление, когда распускаема.
Скорость. Скольжение. Сроков деление:
гул детской раковины.
Окрестности.
Местность блуждания всматривается
в свое ожидание. Рот
принимает определенную форму,
чтобы слово небо обрело плотность гальки,
разбивающей скорлупу отражения.
q
О фабуле разветвляющегося города. Сложность не означает нескон чаемого прибавления. Пра изведение сна. Мятежны множества (чем больше дадите мне денег, тем больше я буду иметь их - но зачем тебе?). Этот прут, играя поднимается в воздухе: сосредоточение. Но и манера письма, изматывающая, идущая наперекор по следу (обо мне ли ты говоришь? позавчера ты говорил, что я нужна тебе, чтобы ты ощущал себя мной ), ускользающего из возможных признаков, из собственного присутствия. Хлебников - руины никогда не возво дившихся циклопических построек. Звездное роение в абсолютной прозрачности субъекта и объекта. Шорох камня, летящего вниз. Я наклоняюсь к тебе. Это медленно. Склон открыт юному ветру. То, что для тебя миг, для меня - тысячелетия, помноженные на предвос хищение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
xenia
КСЕНИИ
Аркадий Драгомощенко
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение возможно было сте реть: мне останется, я продолжу угады вать, вчитываться, распознавать, испод воль связывая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по ко торому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти, стирающих себя нескончаемо узоров - я не претен дую также и на понимание и, более того, может быть именно непонимание являет ся моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях несуществующей книги, на полях ее дара, ксений...
Я начал писать эту книгу в 1989 году, как пишут криминальный роман. Мне думалось, что книга о любви (а я намеревался написать именно такую книгу в отличие от предыдущих) также должна являться чем то наподобие расследования (так из следа, формы изымают слепок) до статочно путаной всегда истории возникновения не только частной, но и об щей мифологии, по сути - риторики. Тогда же, в какие то призрачные мгновения начинания, вернее в кратчайшие доли угадывания, или распозна вания обступавшего беспокойства, я понял, что такая книга вовсе не сможет стать обращением к прямому личному опыту/сценарию моему либо чьему то по причине того, что такого опыта в итоге не оказывалось, но толь ко лишь (возможно когда нибудь я напишу книгу о камнях и в ней возвра щусь к тому, что опять от меня ускользнуло) к предпосылкам возможности такового, к его сцене и драматургии. Я полагал начать с тривиаль но го признания , иными словами с предикации, с того, как признание начинает свое существование задолго до возникновения другого , к кому рано или поздно такое признание будет обращено, чтобы стать выявленным. И что незамедлительно предложило отступления в область иных предположений: как возникает этот другой , предваряя в его/ее предвосхищении само это признание в виде высказывания (ожидания? настояния?), или же некой не обходимостью речи. Продолжая писать, я начинал понимать, что признание уходит одновременно в обе стороны своего бытования ; в свое прошлое - в смутное намерение, и будущее - совершенное и, как казалось тогда, никчемное безмолвие собственного отсутствия.
`` Именно тогда меня заинтересовала та сторона нашего воображе ния, которая никоим образом не может быть транспонирована ни в какие системы образов. Или иначе - меня заинтересовала такая образность, кото рая, невзирая на внешние проявления принципов аналоговой логики, при надлежала бы к области, не имеющей возможности быть описанной из начально, находясь как бы в точке постоянного перехода. Любая аналогия лишь приумножала бы ее неуязвимость. Здесь тема при знания и выражения пересекаются.
Так или иначе, книга была написана, и я потерял к ней интерес. Однако в ту пору в издательстве Sun & Moon Press вышла моя первая книга на английском языке в переводе Лин Хеджинян - Description , и вскоре Дуглас Мессерли, издатель, сделал предложение опубликовать Ксении , то есть последнее, что было в ту пору мной написано. Бесспорно, все зависело от Лин Хеджинян, но по недолгому размышлению она решилась - я по сию пору задаюсь вопросом: почему? - на этот безумный шаг и начала работу, в кото рой я изредка принимал непосредственное участие, когда мне удавалось по бывать в Калифорнии, а ей в тогдашнем Ленинграде. По мере того, как шла работа над переводом, я все больше и больше начинал забывать саму книгу. Я видел отдельные фрагменты, которые что то мне обещали, фрагменты сменялись другими, они образовывали какие то новые задачи, связи и значения. Так длилось довольно долго, покуда этой весной мне не довелось открыть тетрадь с рукописью и не понять, что уже су щест вует две книги, не слишком ощутимо отличных друг от друга, но, тем не менее, наметившие такое различие.
` И как первую, написанную в 89 году, так и вторую, сегодняшнюю, - я хотел бы посвятить их Лин Хеджинян. Книги изменяются, дни же на шей работы, параллельного чтения, препирательств, досужих разговоров в саду на Колледж Авеню, прогулок за вином в универсам на Замшина, про должений занятий, прерывавшихся опять таки визитами друзей здесь и там - вряд ли изменятся. Книги стареют быстрее, чем те, кто их пишет. Пос лед ние в свой черед устревают намного быстрее воспоминаний о себе же самих.
Иные были пейзажными книгами, другие опытами описания способов опи сания как такового.
В таких случаях окружающее начинает как бы расплываться, теряя свои от четливые очертания. Намерение неуклонно стирает страницы закрепленного опыта.
Ты видишь горы и считаешь их неподвижными,
а они плывут, как облака
Ал Джунайд.
Мы видим лишь то,
что мы видим, tc "Мы видим лишь то, что мы видим..."
лишь то,
что нам позволяет быть нами, -
увиденным.
Фотография отказывается
принять в себя то,
что в изучении нас
было ею же создано.
Солей яростное плетение,
серебра пепел.
Трижды прокричит петел
покуда наступит рассвет. Зрение
(в зернь игры? В теле
прорезь? Шнурки ботинок?
автобиография, идущая
неотступно в затылок?),
не обретающее предмета,
мнится утратой.
В осознаньи бессилия
истории залегает начало. Я
не в силах понять: объятия
отца и матери?
При переходе одного в другое?
Это пляшущий у порога предел,
где рассудка оплывает
медленно эхо.
Следовать.
Смерть отнюдь не событие,
но от слоение от:
прошлое - узел эллипсиса,
полдня.
Пятно изъятое солнца,
дно которого на поверхность выносит
комариный ветер вещей,
щепу предметов, тщетно
впившихся в описание - зрение -
или закон построения
двухмерного изображения в многомерное:
оптика (или же аллегория).
Меркнет в желтых пористых льдах
страниц, процветающих в пальцах сухих,
бег. Дым черен. Лазури визг.
Падает облако безмысленно к югу.
И слипшиеся, как леденцы счастья, демоны
управляют размышлением глаза,
под стать горению, чья сеть проста
и радужна, однообразна также,
подобно любви маятнику.
Не смерть волнует, скорее,
покуда способен двигаться в частицах обмена -
отсутствие в любой точке всплеска
дня, чьи половины сомкнуты
за спиной тени (бесспорно, объятия...
они прежде всего) повсюду,
где она может случиться,
солучая не стать с преткновением, -
ткани тление, когда распускаема.
Скорость. Скольжение. Сроков деление:
гул детской раковины.
Окрестности.
Местность блуждания всматривается
в свое ожидание. Рот
принимает определенную форму,
чтобы слово небо обрело плотность гальки,
разбивающей скорлупу отражения.
q
О фабуле разветвляющегося города. Сложность не означает нескон чаемого прибавления. Пра изведение сна. Мятежны множества (чем больше дадите мне денег, тем больше я буду иметь их - но зачем тебе?). Этот прут, играя поднимается в воздухе: сосредоточение. Но и манера письма, изматывающая, идущая наперекор по следу (обо мне ли ты говоришь? позавчера ты говорил, что я нужна тебе, чтобы ты ощущал себя мной ), ускользающего из возможных признаков, из собственного присутствия. Хлебников - руины никогда не возво дившихся циклопических построек. Звездное роение в абсолютной прозрачности субъекта и объекта. Шорох камня, летящего вниз. Я наклоняюсь к тебе. Это медленно. Склон открыт юному ветру. То, что для тебя миг, для меня - тысячелетия, помноженные на предвос хищение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19