Черное масло отсеребрившихся дождей (естественна ли весть звука вне значений, оставленных некогда в обиходе предложения? летающая паутина звезды, туманностей, скопления птиц). Подобное описание не способно описать даже сна. Усыплены пробуждением снега, где сквозняки вполголоса изучают осязание - мы говорим в троллейбусе, - это - признание, говорю я вполголоса, поскольку требуется нечто в ответ, когда. Иная речь. Да, иная, множество их существует для описания, множество предлагается нам условием последующей достоверности. Четверть века минуло с той поры, как я окончил школу. Последний раз встреча с выпускниками, то есть с одноклассниками, случилась лет десять тому. Я все забыл. Вчера какието женщины с животами, огромные... море водки, но я никого не помню... ктото достает фотографию, говорит - хочешь взять себе? ... я ничего не понимаю, ее вытащили со связанными ногами, нет, почему же, я помню как ее звали. Тончайший слой эмульсии. Сотри пальцем. Через несколько дней пропадает надобность знать, чья собственность имя собственное, которое некоторым образом принадлежало и мне. И я сказал, но не вслух, и не в себя, но както мимо слуха и себя, и всего - она осталась вот там, не изменяя себя, не изменяя себе, не меняя теперь ничего, не меняя времен, в постоянном признаниикосновении, в возрастающей косвенности глаз. Непроникновение, углубляющее длительность. Со связанными ногами. Либо я неправ в том, что я тот, кто стал этим здесь - в том, что я есть. Самодостаточность световидного шара. Так капли. Так неуклонное приращение капель или бритвенных лезвий. Бесспорно, каждый город вынужден с чегото начинаться. Я не могу иначе. Всматриваться до растворения очертаний. Очертания смерти не выявлены. Поражение. Всматри
ваться, говорю я тебе, всматриваться - признание. Я не могу иначе, как только на свалках, на пустырях приступать к началу суждения. Подчас археология, изучая украшенные тонкими ожогами полые кости птиц, прекращает исследования, со связанными ногами, эмульсия, солей сцепление. Анафора. Херсонес. Празднества асхофориев... Спорыньи колосья венчают. Солнце стоит в центре каждой метафоры, ночи. Есть иное мнение о точке, за которой деление памяти невозможно. Близкое в близком. Близкое в далеком изоморфно великому в малом. Рассеянные споры стекла становятся словесной опорой тому, кто, огибая предмет, находит, что давно в него вписан.
12:00 того же дня.
Впрочем, как осени. Но,
намереваясь о неизбывной тревоге
раздумывающего о том, как бы снова история
не спустила с языка еще одну шкуру,
влага горла его наполняет впадину смехотворного сочетания:
я одинок , как одиночество (услужлива память)
любого ответа под декабрьским, назад отступающим небом
в поисках вопрошания.
Флажки снов сползают по карте. Флюгерное движение
к пункту схождения, к полюсу,
связывающему виденье и виденье.
Будущее занято расщеплением настоящего.
Параллельные. Сходства.
Между еще не упавшим яблоком и повисшим облаком
простирается небо изменения гласной -
под оболочкой глаза лучи очертаний собраны
в зияние точки.
Поэзия открывает письму бесконечное чтение,
и время, будто сокровенный магнит,
искривляет прямую речи,
от нескончаемых отражений освобождая объект,
первое лицо от прямой речи.
Время - незавершенный рисунок семени.
Гдето тут собака зарыта.
Такогото года в начале марта.
Очки на переносице поправляет Кондратий Теотокопулос.
У магазина выгружают из фургона капусту.
Пот собирается в его висках.
В крупнозернистых мхах
колодцы. Каждый - веретено ягодной крови.
Бересты горизонтальные струпья, отделяясь погодно,
обнаруживают значимость иного предмета.
Нагое мужское тело, развернутое в плечах,
увенчанное головой ибиса (в других регионах - быка)...
охапка пшеницы... или же тростника...
весы (виселица - инструмент
неукоснительного соблюдения равновесия)... разливы...
какаято перекладина, заключенная в круг (труп),
предлагают себя на выбор.
Но он спокоен. Ибо исправно платит по телефонным счетам.
Впрочем, их становится меньше.




q
Это жизнь простирается к своему пределу, к костной преграде лба и пульсирует холодным облаком, а безразличие, спустя рукава, изучает пень, расколотый на колоде. Если медленно падать навзничь (либо лицом) по прямой и строго придерживаться направления к югу, вначале услышишь нарастающий во времени (как в стяжении земных сил изумруд) гром, восстающий из руд небесных осью пустой соленым водам и склонам. Выжжены золотом. Сообщение, создающее самое себя, раскрыто, словно странствие в странствии, подобно рассудку кристалла, подступающему к границе влаги, но всегда остающейся за порогом памяти. Ангелы находятся вне красоты, словно смех за горизонтом намерения, - до асимметрии. Но и мы... немы? разве мы пребываем вне безобразия всю свою жизнь? Мои руки бесшумно тебя создают из глины касаний, беглых, как дым, невесомых, как предвосхищение созвучия. Разум одновременно в моем животе, в коже бедра, в спорынье, нитях, льющихся из узла на веретено позвоночника, ночи. К рассвету твое плечо остывает. С трудом предстоит понять заново: что это? - линия, идущая книзу? цветовое пятно, понятие, остановленное в проеме глаза?
12/24:00
Но лучше пусть океан,
пропуская со свистом сквозь арку рта гравий воздуха,
говорит Кондратий Теотокопулос.
Море? Швыряя на транспортер ящик с капустой, спрашивает
грузчик. Наберика попробуй денег! Одна дорога...
А потом, как его, фрукты, детям!
Однако Теотокопулос, дергая кадыком, повторяет слово
и видит. Что же он видит?
Скарабеи судов катят шар океана.
Краб безумной буквой жизни
втискивается в расселину.
Грохот вертикально вскинутой пены.
Скала крошится медленно под пятою солнца,
подобно воображению,
бьющемуся над фотографией смерти.
Перламутр дымной мидии, вскрывающий солоно кожу -
вскрик словно,
разделяющий объятий края на новую и новую встречу.
Когдато пыль пили.
По узлам городов, пропущенным сквозь наученные
с детства пальцы, следили строение пены
у колыбели, на шее - вены.
Он ощущает сухость кожи, черты меняющей его лица,
насаженного на
взгляда два острия (вращают ласточки жернова),
спицы две,
вяжущие мешком пространство. И, словно с качелей,
опять: женские руки, мать? брюхо лилового карпа,
бескровный надрез,
падают вишни (мир, как сравнение - неуловима
вторая часть), пыль обнимает стопы
прохладой,
мята,
звезда всех вселенных тепла.
Да, это мать поправляет прядь
и ни одного движения,
чтобы в тело просочиться могло.
Я говорю - степь. Не море.
Я говорю - холм, не степь.
Я говорю - два элеватора в мареве, ястреб.
Я спрашиваю, почему выключен звук!
Что я сказал? Повтори.
Ты сказал - краб. Жаркий день.
Город. О горле чтото.
И все, ты сказал, начинается с единственной буквы.
О любви потом. Жди немо.
С этого начинается мужество непонимания,
как с некой безгласной, расположенной за решетом алфавита,
в самой его середине, устремленного вниз поворота
(птенцу лабиринта подобен город: либо жив, либо - не).
Кондратий Теотокопулос вспоминает,
как ночью, весной
они с сыном встретили на пустыре человека,
слушавшего соловьиное пение.
 Во всяком случае, говорение устанавливает это право, как бы отыскивая, вытаскивая желание им быть, или же обещанием, но уже исполненным в говорении, и, если исключить очевидно выпадающий, чужеродный фрагмент "во", "в", вектор внедрения, вовлечения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19