Скарабеи судов
познают обводы свои
в податливой чешуе сопротивления
и совершенны вполне.
Моря
корни обнажаемы наводнением. Трижды
птенцу вражды божественной подобен город,
развеянный голограммой (разбита вдребезги)
по тайной вечере света,
молчанием оперен, приспустившим каленые веки.
q
Иногда это холмы, открывающие времени невосполнимую недостаточ ность пространства, заселяемого разным. Одиночество есть порази тельное в своей ясности чувство пространственности всего, включая рассудок, для которого повторения стали только повторениями, от нюдь не настаивающими на собственном изменении. Стена и картина на стене, содержащая в своих измерениях иллюзию этой же стены, остаются стеной, картиной, изображающей стену, не обнаруживая ни малейшего хотения во мне увидеть все это в той же очередности, теми же, но в ином поле напряжения времени, вплетающем их в незаполняемую возможность предстать такими же, как они есть, - пронизывающими, сокрушающими до полного бормотания, в которое, как в запыленное стекло (преграждающее, соединяющее), уже проса чиваются иные сочетания контроля с меланхолией, напоминающие за каты западного побережья и, тем не менее, в своей странной цело купности уводящие в сторону, во все шире развертываемое про странство, в котором все пребывает рядом, в одном и том же месте, которое, скорее всего, отсутствует, и где событие - прозрачный вертикальный тоннель, однако в нем окончательно бессмысленны и смехотворны повторение, приращение, исчезновение, превращение. Желтый катер. Иногда это прикосновение, приближающее к твоему, ничем не мотивированному ожиданию волной за волной, несущему пространство, разделяемое по привычке разным: желтый катер, зем снаряд, буксир, затаенное в окне движение - странные дары не дели. Крупица пепла на колене, царапина на стекле, другое, к чему применимо имя времени. При виде некоего круглого тела, обла дающего объемом (тончайшая взвесь вожделения и словаря), и некоторыми искажени ями по отношению к идеальности его формы, извлеченной из памяти, волен, отметив цвет тела, уменьшить расстояние между означающим его яблоком и ним самим . Письмо прекращает себя у порога одиночества: риторическая фигура, - как власть у порога смерти . Мне нечего делать со своими видениями, снами, которые суть нескон чаемые отложения одного в другом. С какой то минуты я направлен в ст
ранное отсутствие пространства и глубины, не отдаляющей ничто ни от чего, разрастающееся в обыкновенных буквах, судьба которых мне глубоко безразлична, как, к примеру, рисунок пор на тыльной стороне ладони или особенности строения тела, утратившие целесо образность, которой так долго и упорно меня обучали другие. Вот, что пришло мне в голову, когда, не пробуждаясь, я вспомнил сон, продолжавший мне сниться, о том, как мне довелось сочинять по нятную всем песню, и что на самом деле выглядело совершенно иным образом - воздушным, безглазым червем, - в ярчайшей слепоте я выскользнул из того, что лежало нелепой грудой признаков меня самого. Но, чтобы отвлечься:
Словно вчера,
белая пыль покрывает волосы.
На высохших склонах весенние маки.
Восклицание море! превосходит намного
то, что открывается в проеме гор.
Мальчик, зачарованный поплавком,
прищурился, синевой ослеплен, - недвижим.
Сквозь неглубокую воду у берега
мальки вьются,
слышен полуденный звон.
А в этом безлюдном тумане
блеска сырого столько же,
сколько и пустоты. Ограды.
Тогда, не отступая, спроси...
Тройной тенью мосты повисли.
Еще вчера тополиный пух,
сегодня - детьми бык сожжен.
12:02
Является ли завершением самоубийство?
Вопрос изнурителен сам по себе. Нестерпимо порой
даже праздное вопрошание.
Не соединить ли нити в иные порядки, сестры?
Не извлечь ли нить из кома, чтобы, свивая в петли,
избегают которых учителя и боги,
совлекая в узлы,
вновь расправить перед восходом
ткань восхищения, лаву молекул, клеток, исходов -
но кто возможет все смыслы разом?
Ветка клонится долу, исполненная томлением тягости.
Движется птица, минуя видится , как полая капля,
несущая половодье, не задевая верхи деревьев.
Не задает вопросов.
Полно думать о птицах.
Дня поступь глуше.
Подымается ночной трудный ветер.
Живущие покидают свое жилище
и продолжают скудно цвести в ломких зарослях,
безвидных долинах, в илистой милости памяти,
дошедшей до своего рубежа.
Ничто не причиняет им более боли,
ни безумие, ни смерть близких, ни голод,
ни краткосрочность того, что представлялось безмерным.
Минули разочарования и в истории. Не черпают скорбь
в отсутствии рифм.
Никогда не услышит здесь почва шелест теней
псов, бегущих по следу.
Да, все это так. Всего то осталось
в этой смутной картинке, как будто что то произошло
с объективом или же с предпосылками, которые, впрочем,
делить продолжаешь с собою. Тогда,
как же смог позабыть, как погружает нас детство
в мед и слюну, - небо с землею, казалось, смыкая
своей тошнотою (точно из пены, откуда являли себя
божества),
и притяжения сонные жилы медленно разрывало,
превращая ребенка в ослепительно нежный оскал,
ад исторгая из глаз. Он же, невнятный
плавно цвел к облакам, словно к понятиям,
лишенным основы, с ними играя в игру,
какую с рыбами утопленнику подобает играть
(ни слова не являлось сопутствовать). Позже,
потом, когда в замерзшие окна.
Потом лишь начнем их собирать, как бесценные карты,
чтобы вернуться
(как бы назад... не об этом ли разве
ночами, много спустя, любовники ведут разговоры,
на миг затая силу разрыва в телах, - о бегстве?
Об отвращении?
Настурции?
Смехе?), чтобы по ним распознать осокорь на
развилке в низине, консервную банку, клейкую ленту дороги,
костистый почерк кустов, луны,
когда их число превышает семнадцать,
и, словно лилии в реках, растут по ночам,
но также и книги без титульного листа,
со страницами проточного серебра, из образов
бьющего, залегающих в обратных скольжениях света.
Бесспорно, это синее небо. Блеск,
который, как спазма глотка, и отслоение тяжести
в паху и в затылке в обретении веса огня. Но это потом,
и неизвестно, случится ли это,
неведомо откуда доносится вопрос об убийстве себя ,
кого то, кто дальше и дольше, чем небо - возможно.
Слова возникнут потом, как будто из недр
вещи себя временящей, однако, что они знают о том?
Под стать существу, которое продолжаешь угадывать
в облаках или в сумерках,
в капле,
в ветке, устремившейся вниз.
12:49
Я дарю тебе этот город, потому как пора отдавать,
произносит Кондратий Теотокопулос, глотая из чаши утра
(некогда солнце обносило ею по краю
крыши, пыль пили - такова случалась ликования жажда,
головокружение проливавшая.
Ныне -
гарью утренней, листвой несмелой, запахом бумаги,
карандашного кедра, бензином, подгнившей у свай водою,
голосами, изучившими возможность протяжения к вещи). Я
ищу прибежища в притяжении.
Поправляет очки в круглой оправе,
кое где укрепленной изоляционной лентой:
надежность и крепость.
Данные: близорукости нимфа (голова - серпентариум
изумрудно серый) во младенчестве терпеливо его учила
распознавать кости огня наощупь в таяньи тканей,
а также скважин угли (вели ласково пальцы) - ночное небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
познают обводы свои
в податливой чешуе сопротивления
и совершенны вполне.
Моря
корни обнажаемы наводнением. Трижды
птенцу вражды божественной подобен город,
развеянный голограммой (разбита вдребезги)
по тайной вечере света,
молчанием оперен, приспустившим каленые веки.
q
Иногда это холмы, открывающие времени невосполнимую недостаточ ность пространства, заселяемого разным. Одиночество есть порази тельное в своей ясности чувство пространственности всего, включая рассудок, для которого повторения стали только повторениями, от нюдь не настаивающими на собственном изменении. Стена и картина на стене, содержащая в своих измерениях иллюзию этой же стены, остаются стеной, картиной, изображающей стену, не обнаруживая ни малейшего хотения во мне увидеть все это в той же очередности, теми же, но в ином поле напряжения времени, вплетающем их в незаполняемую возможность предстать такими же, как они есть, - пронизывающими, сокрушающими до полного бормотания, в которое, как в запыленное стекло (преграждающее, соединяющее), уже проса чиваются иные сочетания контроля с меланхолией, напоминающие за каты западного побережья и, тем не менее, в своей странной цело купности уводящие в сторону, во все шире развертываемое про странство, в котором все пребывает рядом, в одном и том же месте, которое, скорее всего, отсутствует, и где событие - прозрачный вертикальный тоннель, однако в нем окончательно бессмысленны и смехотворны повторение, приращение, исчезновение, превращение. Желтый катер. Иногда это прикосновение, приближающее к твоему, ничем не мотивированному ожиданию волной за волной, несущему пространство, разделяемое по привычке разным: желтый катер, зем снаряд, буксир, затаенное в окне движение - странные дары не дели. Крупица пепла на колене, царапина на стекле, другое, к чему применимо имя времени. При виде некоего круглого тела, обла дающего объемом (тончайшая взвесь вожделения и словаря), и некоторыми искажени ями по отношению к идеальности его формы, извлеченной из памяти, волен, отметив цвет тела, уменьшить расстояние между означающим его яблоком и ним самим . Письмо прекращает себя у порога одиночества: риторическая фигура, - как власть у порога смерти . Мне нечего делать со своими видениями, снами, которые суть нескон чаемые отложения одного в другом. С какой то минуты я направлен в ст
ранное отсутствие пространства и глубины, не отдаляющей ничто ни от чего, разрастающееся в обыкновенных буквах, судьба которых мне глубоко безразлична, как, к примеру, рисунок пор на тыльной стороне ладони или особенности строения тела, утратившие целесо образность, которой так долго и упорно меня обучали другие. Вот, что пришло мне в голову, когда, не пробуждаясь, я вспомнил сон, продолжавший мне сниться, о том, как мне довелось сочинять по нятную всем песню, и что на самом деле выглядело совершенно иным образом - воздушным, безглазым червем, - в ярчайшей слепоте я выскользнул из того, что лежало нелепой грудой признаков меня самого. Но, чтобы отвлечься:
Словно вчера,
белая пыль покрывает волосы.
На высохших склонах весенние маки.
Восклицание море! превосходит намного
то, что открывается в проеме гор.
Мальчик, зачарованный поплавком,
прищурился, синевой ослеплен, - недвижим.
Сквозь неглубокую воду у берега
мальки вьются,
слышен полуденный звон.
А в этом безлюдном тумане
блеска сырого столько же,
сколько и пустоты. Ограды.
Тогда, не отступая, спроси...
Тройной тенью мосты повисли.
Еще вчера тополиный пух,
сегодня - детьми бык сожжен.
12:02
Является ли завершением самоубийство?
Вопрос изнурителен сам по себе. Нестерпимо порой
даже праздное вопрошание.
Не соединить ли нити в иные порядки, сестры?
Не извлечь ли нить из кома, чтобы, свивая в петли,
избегают которых учителя и боги,
совлекая в узлы,
вновь расправить перед восходом
ткань восхищения, лаву молекул, клеток, исходов -
но кто возможет все смыслы разом?
Ветка клонится долу, исполненная томлением тягости.
Движется птица, минуя видится , как полая капля,
несущая половодье, не задевая верхи деревьев.
Не задает вопросов.
Полно думать о птицах.
Дня поступь глуше.
Подымается ночной трудный ветер.
Живущие покидают свое жилище
и продолжают скудно цвести в ломких зарослях,
безвидных долинах, в илистой милости памяти,
дошедшей до своего рубежа.
Ничто не причиняет им более боли,
ни безумие, ни смерть близких, ни голод,
ни краткосрочность того, что представлялось безмерным.
Минули разочарования и в истории. Не черпают скорбь
в отсутствии рифм.
Никогда не услышит здесь почва шелест теней
псов, бегущих по следу.
Да, все это так. Всего то осталось
в этой смутной картинке, как будто что то произошло
с объективом или же с предпосылками, которые, впрочем,
делить продолжаешь с собою. Тогда,
как же смог позабыть, как погружает нас детство
в мед и слюну, - небо с землею, казалось, смыкая
своей тошнотою (точно из пены, откуда являли себя
божества),
и притяжения сонные жилы медленно разрывало,
превращая ребенка в ослепительно нежный оскал,
ад исторгая из глаз. Он же, невнятный
плавно цвел к облакам, словно к понятиям,
лишенным основы, с ними играя в игру,
какую с рыбами утопленнику подобает играть
(ни слова не являлось сопутствовать). Позже,
потом, когда в замерзшие окна.
Потом лишь начнем их собирать, как бесценные карты,
чтобы вернуться
(как бы назад... не об этом ли разве
ночами, много спустя, любовники ведут разговоры,
на миг затая силу разрыва в телах, - о бегстве?
Об отвращении?
Настурции?
Смехе?), чтобы по ним распознать осокорь на
развилке в низине, консервную банку, клейкую ленту дороги,
костистый почерк кустов, луны,
когда их число превышает семнадцать,
и, словно лилии в реках, растут по ночам,
но также и книги без титульного листа,
со страницами проточного серебра, из образов
бьющего, залегающих в обратных скольжениях света.
Бесспорно, это синее небо. Блеск,
который, как спазма глотка, и отслоение тяжести
в паху и в затылке в обретении веса огня. Но это потом,
и неизвестно, случится ли это,
неведомо откуда доносится вопрос об убийстве себя ,
кого то, кто дальше и дольше, чем небо - возможно.
Слова возникнут потом, как будто из недр
вещи себя временящей, однако, что они знают о том?
Под стать существу, которое продолжаешь угадывать
в облаках или в сумерках,
в капле,
в ветке, устремившейся вниз.
12:49
Я дарю тебе этот город, потому как пора отдавать,
произносит Кондратий Теотокопулос, глотая из чаши утра
(некогда солнце обносило ею по краю
крыши, пыль пили - такова случалась ликования жажда,
головокружение проливавшая.
Ныне -
гарью утренней, листвой несмелой, запахом бумаги,
карандашного кедра, бензином, подгнившей у свай водою,
голосами, изучившими возможность протяжения к вещи). Я
ищу прибежища в притяжении.
Поправляет очки в круглой оправе,
кое где укрепленной изоляционной лентой:
надежность и крепость.
Данные: близорукости нимфа (голова - серпентариум
изумрудно серый) во младенчестве терпеливо его учила
распознавать кости огня наощупь в таяньи тканей,
а также скважин угли (вели ласково пальцы) - ночное небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19