Свистнет семя сухое, срезая пыльную птицу. Сосны.
Выверенность пропорций: большое, срединное, малое -
соцветия пятен смятенных. Жизнь отца не вызывает сомнений,
сомкнута в паутине глаголов, лет, жалости,
равно как смерть,
своим дыханием согревавшая снег его тела,
беспредельнозеркально наутро. Смятенье?
Дышишь так в замороженное стекло,
не довольствуясь флорой кристаллов, или в себя,
что называется вдохом, сворачивающим расстояния
пружине реки подобно в периоды распри давлений,
расправляющей половодья разящий и тяжкий невод.

q
Между всеми фразами необходимо вписываются другие, соответственно следующие - я ходил по комнате, трогал пыль на столе. Экспедиция Амудсена, торосы, трогал пыль на столе, необходимо, вписывать другие узоры, цепеллин. На кухне, оклеенной сверху донизу бутылочными этикетками, на пол слетела Мукузани . В черных мешковатых штанах. Фотография поражает наивностью. Красные флажки экспедиции Амудсена, пролегающей через этикетки, через руины равнин. Многие в моей семье умерли - увядание фотографии. Параграф первый. Муха. В конце концов я привык. Почти жук, по спинной лазури которого сладостно водить пальцами. Но это требует больше пыли, еще больше, во много крат больше. Это требует большего количества пальцев, сноровки, рук. А сейчас будет смешно. К зубной боли привыкнуть невозможно. Они в самом деле убивали. Да, они убивали. Они просто их убивали. Они убивали их, когда те были. Теперь нет. Я ходил по комнате, раздумывая о фразах, которые невольно вписывались в другие, им предшествующие. Потом я писал письмо на этикетках. Сначала на Кварели , потом на Кьянти . Мысль писать на этикетках привлекала. Вначале на к , затем на с . Мне необходимо выразиться по поводу пропаганды, то есть высказать ряд соображений, якобы занимавших меня задолго до вашего предложения. Я привык. Кириллица забавно смешивается с латиницей. Потом, когда закат - мыть полы и думать о том, где бы раздобыть денег. Они убивали - это раз, вовторых - много счетов, а втретьих, вписывать нужные фрагменты (недостающие) узора. Вот, оказывается, момент, где становится смешно. Прощай! Я и моя смерть соскальзываем прочь, в ветер извне, где я открываю себя собственному отсутствию . Что еще скажешь мне ты, гипсовый раскрашенный черепок? Наши дети узнают все. О яблоке и о собаке. О дождях и ругани. О насилии мимесиса. Я хотел тебе рассказать, какой представлялась мне женщина в тринадцать лет. Но я забыл. Я помню об этом. В комнате тихо. Наши дети узнают. Между всеми этими фразами видеть совершенно другие. Надо идти, раздобыть денег. Расскажи, что это?
Каждый придумывает себе дело и потому не одинок. Пыльная влага ирисов, затоны, где утки отражаются в своих отражениях, утро, ирисы пахли сливами, или же - сливы пахли цветами... Лето холодно. Шаги. Выходишь из кухни. Ах, оставь, оставь, наконец! Меньше солнца. Я сказал бы - два часа ночи. Почему никто не спит? Разве можно спать в такое солнце! Нет, скажи, разве это возможно?


q
Белое на белом, или черное на черном. В любом из этих случаев сталкиваешься с началом различия, не предполагающим конца всей этой истории. Но по какому, спрашивается, поводу? Разве не ты только что говорил о метафоре - она предвосхищает, ненамного, впрочем, собственное отражение. Утки, утро, ирисы. Конечно, есть мнение, что виноваты в этом исключительно слепые пчелы, отягощенные всеми садами. Там и там письмо обнаруживает собственную природу в высказывании о совершенном действии. Пчелы продолжают жить в червивом мраморе, как мрамор продолжает жизнь изображений, осыпавшихся с него. И то, что существовало внутри, становится реальностью вовне, несущейся сокрушительно вспять, чтобы в прикосновении обозначить то, что уже отсутствует, и что обречено этому возвращению.
Я предполагаю фотографию побережья в час затмения солнца, когда чернеющие водоросли вьют красноватую нить камней, затягиваемую в воронку горизонта, в кварцевую россыпь шуршания. Однако о неточностях: реальность вписывается в тело, входит в него, вибрируя, погружаясь и проницая как преграду, порождающую ее неустанно (шипящим приливом закат), превращая тело, эту машину зеркал, обращенных внутрь - в мозг, в кровоточащие средостения, застывшие в неизъяснимом внимании к... не - в понимании своего исчезновения во внимании. Нет: сочащейся зоной, где происходит отслоениеот мысли, - да, крыса, прогрызающая выход через другую, застрявшую в спасительной дыре. По дому разгуливали безнаказанно, оставляя на застывшем жире сковороды крохотные, как сны, следы. Казнь растением, соком, вином, завязанным в узел мгновением. Однако мы затронули иную тему, тему наслаждения, тему иного порядка. Геометрия и война. Переход из частного /неразборчиво/ вавилон, как одна из проблем скульптуры. Нанизывая инструкции на скорость их пожирания и прибавления: скоростные дороги, перебор порогов превращения.
Чем продиктован порядок? По какому, собственно, поводу? Однородность движения, не обрывая себя, в некий миг прекращает привычное развитие драматургии псевдоизменения . Кто думает о грехах? Скорее, об огрехах, ошибках, остановках. Но фрагмента не существует. Деление звезды, клетки, звука, мгновения, фразы на звезду, клетку, мгновение, предложение. Мне некуда ехать. Место, о котором я слышал, находится повсюду. Не является ли сумма признаков места его отличием? Дватри места. Миг распускается, являя значение встречи, обволакивающее мелькание капель. Не превращение.
Я видел, как движется, ветвясь, по твоим артериям кровь, ведомая неясными законами тяготения, выражающими себя в неких числах. Я видел, как галактики, вселенные молекул твоих клеток, ничем не отличимых от моих (ни на одной из них не удалось обнаружить надлежащей надписи), холодно вскипали в толщах порядков, в стекле странных пересечений, собирались в каждую тающую дробь моего сознания тканями твоего облика, тела, материи: так ткалось признание. не уверен, но где-то рядом возможно найти сходство с книгами, которые в детстве напоминали ожоги муравьиных единств, а позже песок, который хотелось пить. Где вспять немыслимо. Который может вмещать и не вмещать. Может проникать. Одновременно охватывает и включает. И где движение смывает без конца, как дрожь недвижные, пределы наважденья. Я повторяю, что синева есть не что иное, как стронциановая желтизна. А тому, кто постиг желтое, тому нищета недоступна, и ближе к утру, отложив в сторону газету, где о ребенке, искусанном в детском саду детьми, в павильоне с цинем в руках наблюдаю игры жирных ворон, мысленно отвечая настоятелю монастыря в Green Gulch.



На странице ли тень комара
(моря ли рокот проступает по стенам,
даруя извести сырость сторицей)
или же на, в, за -
позиция прорастает зрачка.
Так быстра, что кажется неподвижной.
Это и есть продвижение в стенах,
когда слух обнаружен пространства мерой.
В нише объема мираж геометрии.
Тень комара, или моря,
игл безболезненных развязав шорох.
И до фактического конца
остается столько же, сколько слову,
расточающему непреложность другого,
когда тень вскрывает тебя,
как море отсыревшую стену,
когда роенье преображает
страницу ржавчины,
и даже самый ничтожный город
не преступает себя - стена стекла
в белую ночь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19