Нация.
Музеи фигурок застывших, кукол убийства, животных,
карт непонятных, письмен, фотографий. Время красиво.
Напоминает гром каруселей - помнишь рынок и лето? -
кровь в сапогах, бегущий охотник, доктор с крестом,
медная спазма трубы, но на той стороне, гдето там или здесь,
кто посмеет нам возразить? Будь осторожен -
двери, вот эти двери, именно вот эти двери,
как раз эти именно двери,
эти самые двери, молниеносные двери, - они закрываются,
обними же меня, и не надо сейчас об отваге, о боли, о Боге.
Я совсем не о том.
Скорее, о каменных крыльях пустыни,
об отсутствии измерения в точке, но совсем не о том,
как когдато, то есть, когда было нужно
говорить обо всем, я говорю, узкое тело движения,
он говорит о промысле, она о любви, унижении, жалости,
он говорит, что он, просто, мужчина, нет - человек,
что они, просто, народ, и даже не так: они - нация, просто...
которой нужно идти в великие сновидения стен. Торопись,
они говорят. Надо, чтобы стало понятно,
о чем ты нам говоришь,
когда улица левый глаз разрывает шуршащим мельканьем,
и они говорят о начале, истоках, обреченные только тому,
что уже было, что всегда уже было, что
уже было уже. Даже мать и отец в расточении силы были уже,
и о чем же тогда, когда миг обжигает... нет, входитвыходит,
мгновение деления клеток, сцепления секунд, когда желание
наступает пятой, вырывая признание. Клок,
кровоточащий незримо,
бессмертие . Тогда
неисчислимое древо спирали взрывается по вертикали
и солнце заката его омывает,
и параллельная стае движется смерти прямая,
как улица,
хрустальный лоб детства
проламывающая молчанием.


I see thе body, the light of which I cannot touch.
Clark Cооllidg.
Я нисколько не сожалею, что книга, возникшая задолго до написания этого предложения, и о котором я думать не думаю как о первом, - это мерцающее изощренное тело возможностей, свод неких незримых, несхватываемых правил, распределяющих тяготения, разворачивающих натяжения, подобно тем, которые не позволяют пролиться воде из переполненного стакана или посылают стрелу, либо струну понуждают смывать свои очертания в истечении звука, - это, переливающееся тенями неосязаемых пропусков и, скорее, условным светом тело, определенное лишь моим в него всматриванием, которое следовало бы счесть вслушиванием - под стать тому, как слух вслушивается в себя и может различить тысячи оттенков звучащего вслушивания - хотя здесь, несомненно, другое, а иначе не следовало бы упоминать о том, как отозвавшись в воображении некой сладостной слабостью сознания ее охватить, не осталась, не остановилась, не пролегла, не предложила себя ни в одном из привычных русел, - повествования ли о некоем действующем я , пребывающем в каком либо из пространств, устраняющем недостаточность в рассказе о себе, в создании собственной истории, по мере возникновения которой проясняются некоторые обстоятельства, с тем чтобы в результате такого разбирательства, тяжбы, в ходе которой позволяется произносить порой совершенно смехотворные и безмысленные вещи (наподобие, к примеру: в стремлении к свободе мы гораздо свободней, нежели в ее обретении... - такого вот образца восточной мудрости ), пережить ощущение правоты и, стало быть, права учреждать подлинный порядок вещей.
Не став, не возникнув, не придя, не воплотясь ни в вожделении длить ее, ни в идее, ни в слове, книга исчезала. Сколько же было написано во все времена в ее честь, но и об этом - исчезновении книги , вернее, о конечности усилий всех притязаний, оставаясь искренним, преступить ее горизонт извне.
Точнее о ее поисках. Быть за. Поиному не могло быть. Но представляла ли она себой чтолибо? Какие ответы сокрывала в себе разом с возможностью ее написания или неприятия? - поскольку, вне сомнения, таила в себе ложь, так как в противном случае не могла бы быть столь томительновлекущей, и рассудок заведомо отказывался от нее, хотя понятней быть не могло, что ее не будет, никогда. Но этот рефрен стал изрядно раздражать, как очевидная претензия усилить пафос не происходившего. Техническая задача состоит в том, чтобы извлечь из риторики фигуру, представляющую из себя нечто полностью противоположное повторению, роль которой до поры до времени играл субъект словесного чинения, грамматическое лицо, вступавшее в борьбу с тавтологией: каждый неповторим .
Больше всего меня интересует ложь. Поиному - нескончаемое отклонение, искажение, нечто вроде неоскудеваемой Римановой топологической кривизны. Дада, кому нужна, спрашивается! Кому видна в мире стульев, реформ, чумы, истины, стен, риса, чая, госпиталей, в продолжительности чередований всего этого достаточно обширного каталога, каждая вещь которого все еще, как бы по привычке, тянется к несуществующей смерти, о которой можно еще услыхать, вслушиваясь лишь в бормотание ночи и какихлибо любовников, не узнающих себя, подобно тому как слух не узнает себя, но другое: всматриваясь в себя, превосходя себя, как и они, не зная того, что петляют во времени, совершенно бессмысленные - лишь глянуть: беспомощные, голые черви, нечто мычащее о любви - во вращающих их кругах.
Предписания зрения/ю. Горсть букв дна достоянием. Закрывая глаза видишь на перед собой , на в себе , на веках распад сочленений пятен, отрезков, пульсирующих спиралей. Пейзаж без Бога производит на всех отрицательное впечатление. Движение зрачка не изменяет ни формата, ни глубины и в постепенно очищаемом от подобий ретенциальном зрении определяет себя в отсутствие пространства, масштабов: все плоско и равно глубоко. Бытие глаз - поверхность. Предлоги.
И подобно тому, как человек даже в одиночество не обретает одиночества (зачем?), так и в неустанном труде памяти он никогда не настигнет смысла неких ограничений желания, прихотливо меняющих форму. Протеиновая структура Протея.
Покуда не исчезнет сила, совпадающая с их смутным желанием (вот что такое Эдем: не завершающая себя длительность разрыва, перформатив дискретности), которое не утолить никакими признаниями (прозрениями), объятиями, и так далее. Передай мне, пожалуйста, сигареты, они там, гдето внизу, рядом с вином. Ни всем остальным. Я не претендую на простоту. Довольно холодно. Я давно умер и потому в претензиях отказано. Если бы не голод, я бы и пальцем не пошевелил. Я хочу сказать - деньги мне нравятся. Я так и сказал. Общество требовало признательности. Теперь - ответственности, или художественности. Сейчас другие требования. Иные желания. Но. Или. Несмотря на это, вот уже несколько лет я намереваюсь рассказать о некоем припоминании, которое кажется мне весьма привлекательным. Но прежде всего о листе бумаги. Когда телевизор заговорил об основаниях жизни, я сказал ей: Нам ничего не остается. Нам остается только то, что не может остаться им. - Интересно, а они видят нас? - спросила она. - Нет, - сказал я. - Вспомни, как в окне, когда казнь... когда она просила его: еще , не спеши , перегибаясь через подоконник, прогибаясь в пояснице - и туда, до капли, на площадь, чтобы ближе... о, как ворковали розовые голуби в гипсовых рощах, тогда; как метались у карнизов; время, когда падают шелка масок и головы, когда снимают пыльцу с верхней губы и кожу, - это облегающее нас царство теней - skia - считывающих нас постоянно, подобно этим говорящим головам, напоминающим трещащие смолой факелы чумы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19