Дерево в окне поезда исчезает, не трогая более игрой с законами оптики - зрение есть процесс описания, совпадающий или не совпадающий с предзнаньем, как нить с иглой. Я устаю, и усталость несет ясность взгляду. Как называется то, что я делаю? - спрашивает она. - Когда я веду рукой по твоей коже. Прикасаюсь ли я к тебе с тем, чтобы ощутить свою ладонь? Или же для того, чтобы воочию, еще раз попытаться уловить постоянно ускользающее в прикосновении различие между тобой и мной? Привлекаю ли тебя? - спрашивает - Отталкиваю? Только лишь предложение? Впитываю ли руками? Или же руки хотят сомкнуться там, в тебе, за тобою, где ты - до тебя; чтобы встретить твое еще совершенно чистое желание раньше, чем твой мозг, этот сад кортексов вне пространства, откликнется световой метелью и не скроет мой рот под накипью серебра - каждая частица зеркало, в котором собрано мое (его/ее) тело, вспыхивающее безразличием, но и в стоне продолжаешь помнить, как по краю сознания добираешься до его же конца... Однако я толькотолько миновала твой локоть, и ты толькотолько оборачиваешься ко мне, думая о влаге, которая встретит тебя в моем прикосновении. Это ли ты хотел слышать? Конец цитаты. В доме, окна которого были коричневы от тумана и солнц, на полу хрустели пустые пчелы. Самодостаточность световидного шара. Иногда, словно холм. Или возвращение к ночи наощупь любовников - но сейчас мне более по душе, когда мы с тобой оба вытянуты на боку - будто я тебя окликаю во сне, разорвав паутину подобий и времени. В сорок (раньше) лет телесность меняет масштабы. Утрата прозрачности. Смена сезонов. Мне нечего сказать, ты все это знаешь. Как хорошо известна мне эта фраза!
Не об этом ли прямая речь как таковая? Проясняет, будучи нескончаемо темной между молчанием и речью. И все же, иногда так тихи, как фотографии, создающие нас, в письме исключая из.



Однажды но так
же как это
проходит
угол
тонким ростком формулы
косвенный блик
для названия иного
чрезмерно имена
именования
или обмен
или же мало
но так же как это было
затем переход
однажды
другая позиция
лежать либо стоять
но лежать вверх лицом
покачиваясь
камыши
как будто не существует
снег заносит
решето рта травы решето
глины размеры
голубиный булыжник



проселок пни и проселок
ржавчина единственного звука
многозначительность
как их много око за око
знак за знак
за глаз
глас оглушение придыхание
слепни ослепшие солнца
формула
после прежде
морщины как
возникнуть, чтобы дышать
дребезжание электрического сгорания
паутина
проселок нож ожил
горизонтально река
оставляя его одного
инфинитив и братья головы
в венках
коровы
чавкающее
но змея весенняя ветвь
без хруста пристально
воды безглазая музыка черное
это цветы
праведность меловой дороги
сукровица



СНОВИДЕНИЯ СТЕН
Однако, это приближение ночи и движения,
избежавшее семиологического понимания,
будет произведено критическим письмом.
Юлия Кристева.
Шуршащая
по струне шершавого
прикосновения улица, косность которого
разворачивается флагами накипи, каплями
крыс, подрагивающих в комке ожидания, знаменами жира -
ленный шелк, лунного затмения ноготь -
словно выводы, следующие один другому,
когда фигурки зверей преданных и обожженных
танцуют на полюсах полых выстрелов, уходя
коридорами анитесптического свечения.
Так ощущаешь ртом
вина завязь, лозы озноб, кварцевое излучение железа,
хлеба поры, запертые на замок бессмертия. Об этом
в рукописях, испещренных бормотанием руки,
исполненных крапивным рокотом, как толпа, которая
вдруг назад подалась, прогибая панцирный щит скал,
как если бы ослепительнобелым пред ней
разомкнут в черту стал овал.
Итак, все, что сокрыто - реально.
Шуршащая,
как чешуя шершавой струны - но мы провели сотни лет
в изучении переползания дрожи по рядам Фибоначчи -
в протоке стремительном трения
между указательным пальцем страны, пойманной
в западню ностальгии,
дым чей неслыханно чист,
сродни помыслам, неопознанных
ферментами гласных прохожих,
и большим пальцем. Пробуй же, пробуй,
край пифагорейства поет,
словно стакан под слюною смоченным пальцем.
Да, я бесспорно ощущаю своим языком дерн слюны твоей,
нити волокнистые слов, архитектуру рта твоего,
пустоты речи и ночь, прибавление ночи, но дальше
немо читаю по слогам твоего позвоночника.
Интуиция являет волновую природу.
Но портреты, подобия, образы... снова портреты, сыпь,
аллергия, иероглиф, глядящий в себя, как в колодец.
Разве забыл? -
реализм,
фотографии,
узнающие ясновиденья гильотину во вспышке затвора,
во вспышке гнезда, в изотопии затылка. Никаких сравнений
с телесным. Этот край поет под стопой.
И сновидения стен.
Все, что реально, сокрыто в реальном.
Без чего невозможна черта. Однако портреты, подобия,
образы с разрезанными рукавами по горло в грязи,
в которой идут они достаточно долго,
разгребающие кладбища в поисках пропитания,
задумчиво стоящие над кострами,
показывающие как ни в чем не бывало лазурные руки
идущим навстречу, на которых
сосчитан каждый порез.
Но запястья тень покрывает пернатая. Тень
каждый порез опишет слогом достойным и оставит узором
медленно тлеть сосновой бумаге или плитам стеклянным:
одиночества почерк мерцает,
словно толпа, которая - пряжа осенняя, пряжа дороги,
программы, молекул, воображения, страха, гормонов,
которая только орнамент сомнамбулических пальцев,
прянувший прочь от линии некой, обозначенной белым,
если, конечно, в срок не будут доставлены куклы убийства.
И стены, где плавают говорящие головы, перенимают
в свои сновиденья повадки диких зверей,
резиновых гномов, эмигрантов понурых
с прядями детских волос, залогом живущих в карманах.
И пастухов и волхвов - иные
из глины и достались нам по наследству,
тепло сохраняя ладоней, тающих в утренних взмахах,
горящих, словно кувшины, которые с разрезанными рукавами
пылают, будто часы. Из чистотела они и тимьяна,
и арматуры ржавых домов, с горизонтами
ведущих липкие переговоры,
из перекрытий бетонных и нефти,
но также из знаков как бы случайных, как заключения, -
но это не здесь, конечно, не здесь, кто осмелится
нам возразить, закольцевавшим в гаданиях свое бормотание.
Не на той стороне и совсем не на этой, не здесь,
где сползали дождями или углем парили,
синевой испаряясь в небе огня, в котором все так же трещит
ребрами змей из бумаги, но это, бесспорно, уже на той стороне
поющей монеты, освещая китайские тени поэтов,
влага откуда поныне течет в сновидения стен,
мыслящих мысль исключеньем из мысли,
перекипанием извести
вместе с костями либо мешком серебристотуманным
топора и значения, замысла, смысла. Здесь лучше сказать -
рыбы бег иссякающий в темнотах звучания, уходящего в степь,
к повороту каменных крыл, к вращенью тысячелетий,
смерзшихся в соты. Вертепы,
музеи и куклы в драгоценных уборах, утварь бедная речи
там вовлекается в сумерки, в размышления письма о письме,
в чтение телескопических букв, сосущего нас алфавита
и гулкость зиккуратов одного измерения. Улица.
Вот о чем мы забыли! Исходящая шепотом
шуршащих подошв по шершавым покровам посеревшей смолы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19