Вот здесь. Живя в речи. Странно глотать, ска зала она. Ничего под ногами. Видеть, значит преодолевать видимое. Ни с чем не сравнить. Я не вижу ни сухих, ни сломанного, ни ис кривленного. Зимнее письмо, ровный свет. Но однажды начав пред ложение, спустя несколько слов мы становимся его читателем, про должаем его как читатель, ищущий смысла в неявленном покуда ру кой, вопреки различию скорости.
Все места, впоследствии атрибутированные, как поздние (иногда пи шут - апокрифические) интерполяции, на самом деле принадлежат не мне, но ей, пытавшейся убедить меня в том, что она как бы ищет свидетельства моей неверности (?), аргументируя свою убежденность сценой, в которой якобы я рассказываю о едва ли не оргиастичес ком акте на виду телевизионного экрана, по ее мнению, бессоз нательно вплетая мотив дакапитации как навязчивый мотив страха кастрации, который, конечно же, могли вызвать, как ей кажется, два фактора: а) она, как женщина, перед которой я испытываю вину, пы таясь ее скрыть в намеренно агрессивном поведении, б) говорящие головы государственных мужей, представшие в тот момент некой ал легорией казни, кознями определенной риторики, обезглавливающей, кастрирующей во имя казны, сокровища, сокращения, - давая по нять одновременно и то, что это еще одна попытка с моей стороны рассказать довольно банальную историю, попытка, разумеется, об реченная на неудачу, потом как изначально речь идет не столько о несуществующей книге, сколько о сущностной невозможности ее по явления. Площадь была наводнена народом. Лакомство трупа. Казнь - трапеза в пределах сцены, skia. Отточие позволяет использовать проясняющую неясность.
Мозг впитывает, читает собственные импульсы. Биенье крови. Вни мательность. Вероятно, существуют описания подобных закономерно стей мерцания. В то время, как. Влажный блеск в напылениях измо роси, чему откликается поверхность реки, откровенной в темнотах сосен. Божьи коровки, где свет уплотнен светом и простором. Спя щее золото степи.
Кольца смуглого света осыпаются с лип, тление лета длится - про странство сепии, охры, краплака. Они совпадают в длительности, исчезая друг в друге, но подчас обнаруживают тончайшие сдвиги по отношению к предыдущей или последующей, если ты позволишь мне говорить сегодня о следовании в единой длительности. Telegraph Street. Тульчин. Я уточню свою мысль - речь идет о листе, не име ющем сторон, подобно детству, не знающему ни до, ни после. Слепых просят пройти на взвешивание. Когда мы проснулись, солнце стояло высоко. Всей метафизикой русской словесности управляет сослага тельное наклонение. Смотри выше, об этом сказано. И если нам не изменяет память, я обращался к этому образу неоднократно.
Но дело в том, что мы никогда не обретаем свободу и потому посто янно свободны - это реальность, никогда не свершаемая в нас или же, что вернее, в которой никогда не будет растрачена избыточность. Я не претендую на простоту.
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение можно было бы стереть, - мне останется, я продолжу угадывать, вчи тываться, распознавать, исподволь сравнивая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти стирающих себя нескончаемо узоров, - я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях не существующей книги, на полях ее дара, ксений, в обмен на тысячу тысяч историй, из которых каждая вправе любую назвать своей. Меня смущает холод, хотя с этого момента я читаю его как зной. Чтобы промычать что либо об истоках , мы начинаем говорить о ре ках, чтобы сказать о реках, мы принимаемся говорить о речи, несу щей галактики частиц и веществ сквозь мозг, населяя его тенями и отражениями - мысль проста - вещами и бессилием, таким же, ка кое испытываешь в отсутствие звука, не испытывая ни единой черты, способной дать мне возможность вернуться к тем, в силу договорен ностей и обязательств с которыми я позволяю себе, обращаясь к тебе , прибегнуть к категории лица, чтобы хотя бы на некоторое время стало внятно, где и зачем, чтобы розлiчити в этом процессе число и лицо, время, несущее речь сквозь нас, оставляя оседать па мятью и уже непониманием прежнее, имевшее, возможно, даже неко торое значение. Я не утрачу, за чертой Лимба, в областях нисхожде ния полустертой рукописью, наследующей, впрочем, и место.
Все дело в ветре, нарастающем и дующем куда то, в внезапно открыв шуюся в нем дыру, в которую затягивает и его, как часть части. Я столкнула его прямо под мусорную машину и можно было подумать, что самой Гекате был отдан в полночь, когда солнце кренится к за ливу, на запад, к островам, - ей, избавляющей плоть мозга от тыся чи тысяч жал сна, в котором по обыкновению уменьшаемся, как две обезумевшие от никчемности точки в рассыпавшемся прахом учеб нике пространств и мер.
Искрящийся шов реки. Месяц жег пыль. Даже, когда тебя не будет. Впрочем, отнюдь не секрет как деревья выглядят осенью, в легких, как волосы, кругах костров. Идущая к центру, которого нет. Даже, когда тебя не будет вовсе, чтобы говорить о реках, плодах, исклеван ных птицами в кристаллических толщах рассветов, перенимающих у холода зеркальные волокна, оплетающие солнце. Тогда как широко открытые глаза ничего не отражали. Рука и стол, чашка чая. Бритье холодной водой. Искрящийся шов пореза и холодные руки - вот от куда такое наслаждение держать чашку чая в руках. Книга может начинаться именно с этого, с возможности, абсолютной возможности моего небытия. Как же они, отец и мать?
То есть, - существует уже всегда. Есть: книгой песка, песчаной кни гой, книгой струения и ускользания, и что совершенно не то, что я имею в виду, сейчас, поскольку надлежит говорить о другом, не о со ставе, нет, но о том, что следует дальше, за этим. Или же - книгой пыли, странствующей в себе раскаленным облаком частиц, пролегая через пустыню великой пустыней скорости, ибо кто, когда мог про следовать мыслью за тем, как претворяется в собственное бытие, ус кользая из своей скорлупы, слово - чистейшее как исчисление вещи (где начинаемся мы?), как шесть утра, как рука и стол, как прямая, идущая от центра, который смывается, как любой помысел ее помыслить - книгой пустыни, неистовой в своем шарлатанстве, в любви. Следует восклицание - нескончаемое дуновение! прекрасное, как лед слепого всматривания, тающий, истекающий лишь при одном поминании имени, именения, имения, обладания, чьи имена никогда не собственность, но желание, переходящее в чистую скорость. Видишь, как уродливы, как нелепы, окружающие тебя вещи. Ни одна из них не содержит надежды.
Загадочно другое - разрушение также приостанавливается, его не происходит, то есть истинная мощь неявленной аннигиляции расцве тает именно в этой точке абсолютного оцепенения, грезы, производя странное ощущение, будто в этом и лежит разгадка всей метафизи ки , что в этом устрашающем равновесии кроются истоки столь це нимых озарений , некоего особенного знания , однако в явленном безобразии просматривается простая логика: если бы не п или, паче того: т, то, разумеется, все бы сошлось в - с. Пожалуй, различия пролегают на более глубоком уровне, на уровне еще более глубинном, нежели жизнь протеинов или аминокислот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Все места, впоследствии атрибутированные, как поздние (иногда пи шут - апокрифические) интерполяции, на самом деле принадлежат не мне, но ей, пытавшейся убедить меня в том, что она как бы ищет свидетельства моей неверности (?), аргументируя свою убежденность сценой, в которой якобы я рассказываю о едва ли не оргиастичес ком акте на виду телевизионного экрана, по ее мнению, бессоз нательно вплетая мотив дакапитации как навязчивый мотив страха кастрации, который, конечно же, могли вызвать, как ей кажется, два фактора: а) она, как женщина, перед которой я испытываю вину, пы таясь ее скрыть в намеренно агрессивном поведении, б) говорящие головы государственных мужей, представшие в тот момент некой ал легорией казни, кознями определенной риторики, обезглавливающей, кастрирующей во имя казны, сокровища, сокращения, - давая по нять одновременно и то, что это еще одна попытка с моей стороны рассказать довольно банальную историю, попытка, разумеется, об реченная на неудачу, потом как изначально речь идет не столько о несуществующей книге, сколько о сущностной невозможности ее по явления. Площадь была наводнена народом. Лакомство трупа. Казнь - трапеза в пределах сцены, skia. Отточие позволяет использовать проясняющую неясность.
Мозг впитывает, читает собственные импульсы. Биенье крови. Вни мательность. Вероятно, существуют описания подобных закономерно стей мерцания. В то время, как. Влажный блеск в напылениях измо роси, чему откликается поверхность реки, откровенной в темнотах сосен. Божьи коровки, где свет уплотнен светом и простором. Спя щее золото степи.
Кольца смуглого света осыпаются с лип, тление лета длится - про странство сепии, охры, краплака. Они совпадают в длительности, исчезая друг в друге, но подчас обнаруживают тончайшие сдвиги по отношению к предыдущей или последующей, если ты позволишь мне говорить сегодня о следовании в единой длительности. Telegraph Street. Тульчин. Я уточню свою мысль - речь идет о листе, не име ющем сторон, подобно детству, не знающему ни до, ни после. Слепых просят пройти на взвешивание. Когда мы проснулись, солнце стояло высоко. Всей метафизикой русской словесности управляет сослага тельное наклонение. Смотри выше, об этом сказано. И если нам не изменяет память, я обращался к этому образу неоднократно.
Но дело в том, что мы никогда не обретаем свободу и потому посто янно свободны - это реальность, никогда не свершаемая в нас или же, что вернее, в которой никогда не будет растрачена избыточность. Я не претендую на простоту.
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение можно было бы стереть, - мне останется, я продолжу угадывать, вчи тываться, распознавать, исподволь сравнивая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти стирающих себя нескончаемо узоров, - я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях не существующей книги, на полях ее дара, ксений, в обмен на тысячу тысяч историй, из которых каждая вправе любую назвать своей. Меня смущает холод, хотя с этого момента я читаю его как зной. Чтобы промычать что либо об истоках , мы начинаем говорить о ре ках, чтобы сказать о реках, мы принимаемся говорить о речи, несу щей галактики частиц и веществ сквозь мозг, населяя его тенями и отражениями - мысль проста - вещами и бессилием, таким же, ка кое испытываешь в отсутствие звука, не испытывая ни единой черты, способной дать мне возможность вернуться к тем, в силу договорен ностей и обязательств с которыми я позволяю себе, обращаясь к тебе , прибегнуть к категории лица, чтобы хотя бы на некоторое время стало внятно, где и зачем, чтобы розлiчити в этом процессе число и лицо, время, несущее речь сквозь нас, оставляя оседать па мятью и уже непониманием прежнее, имевшее, возможно, даже неко торое значение. Я не утрачу, за чертой Лимба, в областях нисхожде ния полустертой рукописью, наследующей, впрочем, и место.
Все дело в ветре, нарастающем и дующем куда то, в внезапно открыв шуюся в нем дыру, в которую затягивает и его, как часть части. Я столкнула его прямо под мусорную машину и можно было подумать, что самой Гекате был отдан в полночь, когда солнце кренится к за ливу, на запад, к островам, - ей, избавляющей плоть мозга от тыся чи тысяч жал сна, в котором по обыкновению уменьшаемся, как две обезумевшие от никчемности точки в рассыпавшемся прахом учеб нике пространств и мер.
Искрящийся шов реки. Месяц жег пыль. Даже, когда тебя не будет. Впрочем, отнюдь не секрет как деревья выглядят осенью, в легких, как волосы, кругах костров. Идущая к центру, которого нет. Даже, когда тебя не будет вовсе, чтобы говорить о реках, плодах, исклеван ных птицами в кристаллических толщах рассветов, перенимающих у холода зеркальные волокна, оплетающие солнце. Тогда как широко открытые глаза ничего не отражали. Рука и стол, чашка чая. Бритье холодной водой. Искрящийся шов пореза и холодные руки - вот от куда такое наслаждение держать чашку чая в руках. Книга может начинаться именно с этого, с возможности, абсолютной возможности моего небытия. Как же они, отец и мать?
То есть, - существует уже всегда. Есть: книгой песка, песчаной кни гой, книгой струения и ускользания, и что совершенно не то, что я имею в виду, сейчас, поскольку надлежит говорить о другом, не о со ставе, нет, но о том, что следует дальше, за этим. Или же - книгой пыли, странствующей в себе раскаленным облаком частиц, пролегая через пустыню великой пустыней скорости, ибо кто, когда мог про следовать мыслью за тем, как претворяется в собственное бытие, ус кользая из своей скорлупы, слово - чистейшее как исчисление вещи (где начинаемся мы?), как шесть утра, как рука и стол, как прямая, идущая от центра, который смывается, как любой помысел ее помыслить - книгой пустыни, неистовой в своем шарлатанстве, в любви. Следует восклицание - нескончаемое дуновение! прекрасное, как лед слепого всматривания, тающий, истекающий лишь при одном поминании имени, именения, имения, обладания, чьи имена никогда не собственность, но желание, переходящее в чистую скорость. Видишь, как уродливы, как нелепы, окружающие тебя вещи. Ни одна из них не содержит надежды.
Загадочно другое - разрушение также приостанавливается, его не происходит, то есть истинная мощь неявленной аннигиляции расцве тает именно в этой точке абсолютного оцепенения, грезы, производя странное ощущение, будто в этом и лежит разгадка всей метафизи ки , что в этом устрашающем равновесии кроются истоки столь це нимых озарений , некоего особенного знания , однако в явленном безобразии просматривается простая логика: если бы не п или, паче того: т, то, разумеется, все бы сошлось в - с. Пожалуй, различия пролегают на более глубоком уровне, на уровне еще более глубинном, нежели жизнь протеинов или аминокислот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19