Спирт наливается из большого цинкового ведра, специально сплюснутого, прямо в чашку весов. Весы вздрагивают, продавщица, перебросив папиросу в угол рта, выдает команду:
– Хлебай! Быстро, козья морда!
Клиент хватает чашку за края, подправляя ладонями течение жидкости, без рывков запрокидывает голову. Уф! Кидает чашку на прилавок. Опрометью кидается через высокий порог, расхлыстанные ступени крыльца и припадает грязными губами к мутной луже.
– Хорошо!
А из рыгаловки уже несется следующий обслуженный клиент.
– …Дале не ходи, Егорыч, – строго сказал Дьяков. – На вот, возьми. Здесь на три бутылки.
Холобудько молча снял фуражку, сунул деньги за истлевшую подкладку. Ленивый и глубоко безразличный к мнению зэков, которых охранял добрых три десятка лет. Зяма не выдержал и опять отвязал ботало:
– Я б с таким в разведку не пошел!
Вытер рукавом нос и, расстроенный, начал мочиться в лужу, приговаривая с обидой, точно состоял в одной партийной организации с Егорычем:
– Позорит звание чекиста! Надо будет сообщить куда следует…
– Перестань, поганец! – возмутился Никанор Евстафьевич. – Куда ты дуешь, дубина?! Люди тут запивают.
– То ж разве люди?! – Калаянов махнул рукой. – Человеческий фактор в колымском исполнении. А лужа иссохнет без пополнения. Нечего ждать милости от природы! Верно я говорю, товарищ Борман?
– Помянешь мое слово, разбойник, – Никанор Евстафьевич был притворно сердит. – Сдохнешь от дизентерии.
– В такой ответственный для страны период такие безрадостные прогнозы? Невоспитанный вы какой-то…
Они снова шли по самой серединке улицы, забыв о старшине, который тоже о них забыл. Холобудько снял фуражку, вынул подаренные вором деньги, повернувшись спиной к рыгаловке, пересчитал. Что-то прикинул, закатив к небу глаза, и медленным, независимо от него хранящим застарелую ненависть пенсионной овчарки, взглядом проводил удаляющихся зэков. Вялый плевок упал в поруганную Зямой лужу. Чекист направился домой…
…Клуб находился в большом, беленном по голому дереву, без штукатурки бараке, отгороженном забором из очищенных осиновых жердей. Верхний ряд забора перед парадным входом был разобран, а жерди поломаны о крепкие головы во время регулярных драк после танцев.
Убей– Папу встретил их с торжественной небрежностью завсегдатая. Поправил яркий галстук -бабочку на серой хозяйской рубахе с потертыми краями воротника, предупредил:
– Никакого самовольства, граждане артисты! – тонкая шея бывшего комсорга факультета при этом изогнулась по-змеиному гибко. – Работники клуба отказались с вами работать, мое слово в этих стенах – закон! Это надо уяснить, иначе я…
Зэки прошагали мимо него с таким безразличием, что Сережа Любимов невольно посторонился. Только Ольховский позволил себе задержаться, спросить занудным голосом:
– Где ваше «здравствуйте», молодой человек? Интеллигентные люди ведут себя иначе…
Тогда он вырвался вперед всех, горячо выпалил, вздернув вверх худую руку:
– Хочу сказать, товарищи!
– Ты хочешь выпить, – Зяма ласково взял его под локоть. – Тебе надо успокоиться, отдохнуть. Такую махину прешь!
– А вот и не хочу! – дернулся Убей-Папу, но глаза выдали особое волнение. – Делу – время…
– Хочешь! – категорически настаивал Калаянов. – Такое – чтоб до соплей, на дармовщину, раз в жизни бывает. Не упустите свой шанс!
И показал культработнику нераспечатанную бутылку спирта. На этот раз порочная наследственность проявила себя более определенно. Суетливая рука потянулась к бабочке, он сглотнул предательскую слюну.
– Это, позвольте узнать, по какому же поводу?
Калаянов подтолкнул в спину любопытного Ольховского:
– Вы капайте, канайте, Ян Салич. Пойте себе на здоровье, пляшите, рассказывайте про свое преступное прошлое. Бутылка на троих не делится. Привыкли грабить мирное население!
И когда Ян Салич удалился, повернул к Сереже Любимову ехидное лицо с ехидным вопросом:
– Тебе – повод или спирт?
– Но я… я же ответственный за весь цикл.
– Боже милостивый!
Зяма вырвал зубами пробку, крикнув вновь объявившемуся Ольховскому:
– Борман, капайте отседова, коричневая чума! Не липните к чужому фарту!
– Боже милостивый! – повторил он отрепетированный жест и возглас. – Ты, Сергей, помешан на искусстве. Я ведь тоже имел непосредственное отношение. Однажды на Привозе в Одессе стебанул у фраера лопатник. Держи кружку. Так что ты думаешь? Он бегал и кричал: «Ах, там было два билета в оперу!»
– Вы ему вернули? – едва отдышавшись после спирта, с участием спросил Любимов.
– Еще чего?! Из голого прынцыпа. Взял лярву с панели, пошел сам глянуть. Кошмар! Оргия! Мало того, меня еще и повязали в антракте.
…За дверью внятно прозвучал голос отца Кирилла:
– Венчается раб Божий Вадим с рабой Божией…
– Что это?! – испуганно подпрыгнул Убей-Папу и вознамерился толкнуть дверь ногой. Калаянов кошачьим хватом поймал его штанину, покачал головой. Во взгляде погасло гарцующее кокетство. Он – прямой, как штык, с опасным блеском:
– Ты без примочек не можешь, Сережа?! Опера там. Глухой, что ли?!
– Опера, – поморщился в раздумье Убей-Папу, икнул, снова попытался взбрыкнуть: – Оперу не планировали! Подлог!
– Сюрприз, дура стрелючая! Чо уши навострил? Держи кружку. Эх, Серега, чудесной ты души человек! Вот намылимся отседова, махнем в Одессу…
– Опера Божественная! – рванулся к двери Убей-Папу. – С меня соцреализм требуют!
– Не мычи! – рассердился едва не уронивший бутылку Зяма. – Приходи вечером в сушилку, там этого реализма до блевотины насмотришься. Понравится, самого приобщат.
Убей– Папу выругался, выпил спирта и через плечо Зямы уставился на двери тоскливым взглядом обманутого революционера.
– Скажите честно, Зяма. Только – честно! Даю вам слово, что никто и никогда…
– Понял тебя, горемыка комсомольская. Ничо там плохого не происходит. Пей и ложись на мой гнидник отдыхать. Не повезло тебе, Серега: если б тебя в трезвом виде зачали, приличный карманник мог получиться. Глянь – пальцы какие ловкие, а мозги… больше как на члена партии не тянут. Интеллекту маловато…
– Ну, так что ж там все-таки происходит? – стонал едва ворочая языком Убей-Папу.
– Спи, зануда. Пусть тебе вождь приснится. В гробу и в белых тапочках. Согласен? Представляешь: лежите вы с ним в одном гробике на красном бархате. Никита Сергеевич гробик качает, как люльку: «Баю-баюшки, баю…»
Любимов взял да и уснул по-настоящему, пуская носом пузыри.
…Зяма не лгал: за дверью действительно все было хорошо. Вадим видел, как ее рука легла в его руку, но не почувствовал прикосновения. Лишь когда отец Кирилл скрепил их рукопожатие твердой ладонью, он ощутил приятное тепло, чуть приподнял и понес ее руку по кругу, в середине которого находилась одетая в красный кумач трибуна, а на ней лежал большой медный крест и выигранное перед самой свадьбой в очко Евангелие.
Бандеровцы тихо пели, глядя умиленными глазами на скользящую пару:
Союзом любви апостолы твоя связывай, Христе.
И нас, Твоих верных рабов, к Себе тем крепко привязав.
Творити заповеди Твоя и друг друга любити нелицемерно сотвори.
Молитвами Богородицы, един Человеколюбиче…
Свидетели и приглашенные сурово – жалостливы от неумения держаться в столь необычной обстановке, напоминают родственников, присутствующих на казни уважаемого человека, за которого еще предстоит отомстить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
– Хлебай! Быстро, козья морда!
Клиент хватает чашку за края, подправляя ладонями течение жидкости, без рывков запрокидывает голову. Уф! Кидает чашку на прилавок. Опрометью кидается через высокий порог, расхлыстанные ступени крыльца и припадает грязными губами к мутной луже.
– Хорошо!
А из рыгаловки уже несется следующий обслуженный клиент.
– …Дале не ходи, Егорыч, – строго сказал Дьяков. – На вот, возьми. Здесь на три бутылки.
Холобудько молча снял фуражку, сунул деньги за истлевшую подкладку. Ленивый и глубоко безразличный к мнению зэков, которых охранял добрых три десятка лет. Зяма не выдержал и опять отвязал ботало:
– Я б с таким в разведку не пошел!
Вытер рукавом нос и, расстроенный, начал мочиться в лужу, приговаривая с обидой, точно состоял в одной партийной организации с Егорычем:
– Позорит звание чекиста! Надо будет сообщить куда следует…
– Перестань, поганец! – возмутился Никанор Евстафьевич. – Куда ты дуешь, дубина?! Люди тут запивают.
– То ж разве люди?! – Калаянов махнул рукой. – Человеческий фактор в колымском исполнении. А лужа иссохнет без пополнения. Нечего ждать милости от природы! Верно я говорю, товарищ Борман?
– Помянешь мое слово, разбойник, – Никанор Евстафьевич был притворно сердит. – Сдохнешь от дизентерии.
– В такой ответственный для страны период такие безрадостные прогнозы? Невоспитанный вы какой-то…
Они снова шли по самой серединке улицы, забыв о старшине, который тоже о них забыл. Холобудько снял фуражку, вынул подаренные вором деньги, повернувшись спиной к рыгаловке, пересчитал. Что-то прикинул, закатив к небу глаза, и медленным, независимо от него хранящим застарелую ненависть пенсионной овчарки, взглядом проводил удаляющихся зэков. Вялый плевок упал в поруганную Зямой лужу. Чекист направился домой…
…Клуб находился в большом, беленном по голому дереву, без штукатурки бараке, отгороженном забором из очищенных осиновых жердей. Верхний ряд забора перед парадным входом был разобран, а жерди поломаны о крепкие головы во время регулярных драк после танцев.
Убей– Папу встретил их с торжественной небрежностью завсегдатая. Поправил яркий галстук -бабочку на серой хозяйской рубахе с потертыми краями воротника, предупредил:
– Никакого самовольства, граждане артисты! – тонкая шея бывшего комсорга факультета при этом изогнулась по-змеиному гибко. – Работники клуба отказались с вами работать, мое слово в этих стенах – закон! Это надо уяснить, иначе я…
Зэки прошагали мимо него с таким безразличием, что Сережа Любимов невольно посторонился. Только Ольховский позволил себе задержаться, спросить занудным голосом:
– Где ваше «здравствуйте», молодой человек? Интеллигентные люди ведут себя иначе…
Тогда он вырвался вперед всех, горячо выпалил, вздернув вверх худую руку:
– Хочу сказать, товарищи!
– Ты хочешь выпить, – Зяма ласково взял его под локоть. – Тебе надо успокоиться, отдохнуть. Такую махину прешь!
– А вот и не хочу! – дернулся Убей-Папу, но глаза выдали особое волнение. – Делу – время…
– Хочешь! – категорически настаивал Калаянов. – Такое – чтоб до соплей, на дармовщину, раз в жизни бывает. Не упустите свой шанс!
И показал культработнику нераспечатанную бутылку спирта. На этот раз порочная наследственность проявила себя более определенно. Суетливая рука потянулась к бабочке, он сглотнул предательскую слюну.
– Это, позвольте узнать, по какому же поводу?
Калаянов подтолкнул в спину любопытного Ольховского:
– Вы капайте, канайте, Ян Салич. Пойте себе на здоровье, пляшите, рассказывайте про свое преступное прошлое. Бутылка на троих не делится. Привыкли грабить мирное население!
И когда Ян Салич удалился, повернул к Сереже Любимову ехидное лицо с ехидным вопросом:
– Тебе – повод или спирт?
– Но я… я же ответственный за весь цикл.
– Боже милостивый!
Зяма вырвал зубами пробку, крикнув вновь объявившемуся Ольховскому:
– Борман, капайте отседова, коричневая чума! Не липните к чужому фарту!
– Боже милостивый! – повторил он отрепетированный жест и возглас. – Ты, Сергей, помешан на искусстве. Я ведь тоже имел непосредственное отношение. Однажды на Привозе в Одессе стебанул у фраера лопатник. Держи кружку. Так что ты думаешь? Он бегал и кричал: «Ах, там было два билета в оперу!»
– Вы ему вернули? – едва отдышавшись после спирта, с участием спросил Любимов.
– Еще чего?! Из голого прынцыпа. Взял лярву с панели, пошел сам глянуть. Кошмар! Оргия! Мало того, меня еще и повязали в антракте.
…За дверью внятно прозвучал голос отца Кирилла:
– Венчается раб Божий Вадим с рабой Божией…
– Что это?! – испуганно подпрыгнул Убей-Папу и вознамерился толкнуть дверь ногой. Калаянов кошачьим хватом поймал его штанину, покачал головой. Во взгляде погасло гарцующее кокетство. Он – прямой, как штык, с опасным блеском:
– Ты без примочек не можешь, Сережа?! Опера там. Глухой, что ли?!
– Опера, – поморщился в раздумье Убей-Папу, икнул, снова попытался взбрыкнуть: – Оперу не планировали! Подлог!
– Сюрприз, дура стрелючая! Чо уши навострил? Держи кружку. Эх, Серега, чудесной ты души человек! Вот намылимся отседова, махнем в Одессу…
– Опера Божественная! – рванулся к двери Убей-Папу. – С меня соцреализм требуют!
– Не мычи! – рассердился едва не уронивший бутылку Зяма. – Приходи вечером в сушилку, там этого реализма до блевотины насмотришься. Понравится, самого приобщат.
Убей– Папу выругался, выпил спирта и через плечо Зямы уставился на двери тоскливым взглядом обманутого революционера.
– Скажите честно, Зяма. Только – честно! Даю вам слово, что никто и никогда…
– Понял тебя, горемыка комсомольская. Ничо там плохого не происходит. Пей и ложись на мой гнидник отдыхать. Не повезло тебе, Серега: если б тебя в трезвом виде зачали, приличный карманник мог получиться. Глянь – пальцы какие ловкие, а мозги… больше как на члена партии не тянут. Интеллекту маловато…
– Ну, так что ж там все-таки происходит? – стонал едва ворочая языком Убей-Папу.
– Спи, зануда. Пусть тебе вождь приснится. В гробу и в белых тапочках. Согласен? Представляешь: лежите вы с ним в одном гробике на красном бархате. Никита Сергеевич гробик качает, как люльку: «Баю-баюшки, баю…»
Любимов взял да и уснул по-настоящему, пуская носом пузыри.
…Зяма не лгал: за дверью действительно все было хорошо. Вадим видел, как ее рука легла в его руку, но не почувствовал прикосновения. Лишь когда отец Кирилл скрепил их рукопожатие твердой ладонью, он ощутил приятное тепло, чуть приподнял и понес ее руку по кругу, в середине которого находилась одетая в красный кумач трибуна, а на ней лежал большой медный крест и выигранное перед самой свадьбой в очко Евангелие.
Бандеровцы тихо пели, глядя умиленными глазами на скользящую пару:
Союзом любви апостолы твоя связывай, Христе.
И нас, Твоих верных рабов, к Себе тем крепко привязав.
Творити заповеди Твоя и друг друга любити нелицемерно сотвори.
Молитвами Богородицы, един Человеколюбиче…
Свидетели и приглашенные сурово – жалостливы от неумения держаться в столь необычной обстановке, напоминают родственников, присутствующих на казни уважаемого человека, за которого еще предстоит отомстить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116