Подобное уже случалось редко, но почти всегда вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения.
Неуловимо опасный крен души. Состояние без выбора, готовое жестоко ему отплатить.
Он натянул сапоги, спрыгнул с нар, подвинув плечом хохочущего Гнуса. Встал перед Филином, как встают перед врагом.
Вор был чутьист: злобствующая веселость осыпалась с его серого лица. Он перевел взгляд в сторону ножа, но на наборной ручке уже лежала ладонь Лысого.
– Что тебе надо, комсюк? – спросил Филин, но спокойствие было ненатуральным. – Твой кент попал за всю мазуту. Хочешь войти в долю?
Бывший штурман наконец-то объяснил себе свой поступок: он не мог простить ворам пережитого в камере смертников. Оно осталось при нем, неоплаченное, затаившееся, как слепая ярость слепого зверя.
– Мужиков казачишь, Миша? Делай это честно…
Вадим достал из кармана Филина пиковую шестерку, положил на стол.
– Шутку принимаем, – вовремя вмешался все оценивший Лысый. – Не проканало, и ладно. Но расчет по уговору.
– Зажмет, – хмыкнул Лука, потерявший на войне под Сталинградом руку. Он и без руки продолжал воевать, чувствуя себя героем, о чем рассказывала фронтовая газета. – Вор-то Михаил латаный. Цельности в ем нету…
Филин откинул вправо голову, показав однорукому свирепый взгляд, сказано, однако, было без лишних чувств:
– За меня, как за вора, обрубок, не тебе решать. Но об этом опосля потолкуем…
Без робости оглядел каторжан и через силу улыбнулся Верзилову:
– Хотел тебе кусок мяса уступить. Не проехало – схаваю сам. Держи ее тюрьму, Гнус!
Филин рывком распахнул западню, хватко поймал кинувшуюся навстречу крысу. Зверек, вереща дурным голосом, заворотил оскаленную пасть, вонзил в палец желтые зубы. Вор побледнел от боли, исступленно колотя свободной рукой по столу, вскочил, распахнул рот, без раздумья сунул туда крысиную голову. Кости визжащей твари хрустнули. У зэков по перекошенным рожам пробежала судорога. Филин жевнул еще раз, бессмысленно, дико глядя на одуревшего Гнуса. Тогда из его вздрагивающего рта потекла крысиная кровь…
Вор глотал куски облепленного грязной шерстью, горячего мяса, хрипло дыша, не сводя с Гнуса полных отчаянного упрямства глаз.
Несколько раз его одолевала тошнота. Мясо лезло обратно, вываливаясь кроваво – серой массой за губу. Он замирал, пережидая приступ с запавшими глазами, и медленно начинал жевать снова.
Пока он ел, троих стошнило, некоторые, чтобы не видеть крысиной пытки, спрятались под одеяло с головой.
Но те, кто продолжал наблюдать за трапезой, уже не сомневались – Филин ее дожует. Только неизвестно другое – как оно ему зачтется, и уж наверняка кто-нибудь из злоречивых втихаря попрекнет: Крысоед!
Не более чем через полчаса Филин бросил перед потрясенным Верзиловым облезлый хвост с торчащим на выходе белым хрящом:
– В расчете, Степан. За вором долгов не бывает.
Последнюю фразу он произнес, глядя в сторону вернувшегося на нары Упорова. Не торопясь собрал карты, едва сдерживая глубокие позывы тошноты, пошел к выходу, механически прихватив из руки Лысого нож.
Зэки смотрели ему вслед с угрюмым спокойствием.
Они его уже не осуждали. Вор шагнул в холодный туман утра, и через пару шагов, скорчившись, начал изрыгать содержимое протестующего желудка на затоптанный сотнями ног снег.
– Невкусная попалась, – зевнул бельмастый Чарли.
– Все было по правилам, – сказал для всех и в первую очередь для себя Лысьш.
– Как еще воры посмотрят… – посеял сомнения Гнус, сочувственно поглядывая на Упорова. – В непонятное залететь можно.
– Мерзкопакостный ты человечек, Гнусков, – Лука подперся единственной рукой, говорил полулежа. – В сучьей зоне сукам литерил, в воровской ворам служишь.
– Это когда же я с суками якшался?! – взвился оскорбленный Гнусков.
– На Ягодном бой им колол. Вспомнил, гаденыш?!
Гнусков схватил кочергу, но Верзилов поймал его за руку и без видимого усилия, словно из пращи камень, метнул кулак. Федор ударился головой о нижние нары, сполз на заледенелый пол барака. В тусклом зеркале помутневших глаз таилась недавняя злоба…
– Чарли, – спросил у бельмастого сочувствующий ворам враг народа по кличке Тяп-тяп, – ты бы что лучше съел: крысу или Буденного?
Чарли почти не думал, ответил так, словно все давно было решено и продумано:
– Семена Михайловича, конечно. Чистая конина.
– Хватит зубоскалить! Лучше поднимите Федора, – попросил бригадир, навертывая на ногу суконную портянку. – Слышь, Чарли, и ты, Степан, уберите его на нары, но то остынет.
– Тебе эту мразь жалко?!
– Мне больные в бригаде не нужны!
Бугор надел сапог, постучал каблуком по доскам, еще раз обратился к Чарли:
– Брось шапку Филина. Иду к ворам…
Лед потрескивал на узких амбразурах окон, да одинокий храп ограбившего музей революции жулика тревожил настороженный покой барака.
Бугор помялся, кашлянул в кулак, тем же кулаком вытер розовую грушу носа, завернув ее к самому уху.
– Настенька! Настенька! – заметался на нарах спящий зэк. – Билеты где?!
– Поканал Ключик, да еще с Настенькой! – Чарли опустил глаза. – Везет же людям!
– Верно говорят, в музей он лукался? – спросил Тят-тяп.
– Такие вещи враги народа должны знать назубок, – Чарли с недоверием разглядывал зэка, – Ключик залепил классический скачок в это самое хранилище революционных ценностей. Спер наган Феликса Мундеевича Дзержинского…
– Брешешь?!
– Я?! Я брешу?! – Чарли был готов расплакаться. – Чтоб ты знал, вражеская морда, у меня в свое время было три партийных билета и орден Ленина! Не веришь мне, давай спросим у Ключика.
Чарли ткнул локтем в бок спящего зэка и прошептал:
– Ключик, голуба моя, где волына Мундепча?
Спящий мгновенно сбросил одеяло, оглядывая барак мутными глазами, начал натягивать ватные брюки, служившие ему подушкой.
– У Настеньки стебанули билеты! – радостно сообщил ему Чарли.
– Что? Зачем будишь, дурогон?!
– Враги народа интересуются фигурой Феликса. Купить хотят.
Ключик посмотрел в полном недоумении на наглого и серьезного Чарли, морща и без того измятый лоб. Сообразив в чем дело, выругался:
– Дурак! Тебе лечиться надо.
И снова спрятался под одеяло прямо в ватных брюках.
– Кремень: такого тремя пайками не расколешь, – сокрушался Чарли. – Сам железный, что твой Феликс, у которого он фигуру увел. Это еще что! На Иркутской пересылке деда встречал. Помнишь, Гнус, он вес Сталина с царем путал?
Едва пришедший в себя Гнусков хотел отмахнуться, но, уловив общий интерес, сказал:
– Ну, как же? Иван Иванович Калита.
– Верно. Почтеннейший человек. Так тот Иван Иванович… – Чарли оглянулся по сторонам, перешел на полушепот, едва шевеля синими губами: – Ильича от триппера врачевал. Партийная тайна, и потому прошу…
– Иди ты?! – Верзилов перестал чинить сапог, уставился на Чарли. – На ком же он словил эту заразу? Занятой такой человек. Неужто на Надежде Константиновне?!
– Не, – покачал головой Чарли и вздохнул, глубоко переживая трагедию вождя, – была в Питере одна шлюха, Революцией звали…
– Замолчи, звонок поганый! – Лука сунул под матрац целую руку, выхватил припасенный на всякий случай железный прут – Не пятнай человека! Он как лучше хотел!
– Напрасно вы, Лука Романович, проявляете не свойственные советскому человеку звериные инстинкты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Неуловимо опасный крен души. Состояние без выбора, готовое жестоко ему отплатить.
Он натянул сапоги, спрыгнул с нар, подвинув плечом хохочущего Гнуса. Встал перед Филином, как встают перед врагом.
Вор был чутьист: злобствующая веселость осыпалась с его серого лица. Он перевел взгляд в сторону ножа, но на наборной ручке уже лежала ладонь Лысого.
– Что тебе надо, комсюк? – спросил Филин, но спокойствие было ненатуральным. – Твой кент попал за всю мазуту. Хочешь войти в долю?
Бывший штурман наконец-то объяснил себе свой поступок: он не мог простить ворам пережитого в камере смертников. Оно осталось при нем, неоплаченное, затаившееся, как слепая ярость слепого зверя.
– Мужиков казачишь, Миша? Делай это честно…
Вадим достал из кармана Филина пиковую шестерку, положил на стол.
– Шутку принимаем, – вовремя вмешался все оценивший Лысый. – Не проканало, и ладно. Но расчет по уговору.
– Зажмет, – хмыкнул Лука, потерявший на войне под Сталинградом руку. Он и без руки продолжал воевать, чувствуя себя героем, о чем рассказывала фронтовая газета. – Вор-то Михаил латаный. Цельности в ем нету…
Филин откинул вправо голову, показав однорукому свирепый взгляд, сказано, однако, было без лишних чувств:
– За меня, как за вора, обрубок, не тебе решать. Но об этом опосля потолкуем…
Без робости оглядел каторжан и через силу улыбнулся Верзилову:
– Хотел тебе кусок мяса уступить. Не проехало – схаваю сам. Держи ее тюрьму, Гнус!
Филин рывком распахнул западню, хватко поймал кинувшуюся навстречу крысу. Зверек, вереща дурным голосом, заворотил оскаленную пасть, вонзил в палец желтые зубы. Вор побледнел от боли, исступленно колотя свободной рукой по столу, вскочил, распахнул рот, без раздумья сунул туда крысиную голову. Кости визжащей твари хрустнули. У зэков по перекошенным рожам пробежала судорога. Филин жевнул еще раз, бессмысленно, дико глядя на одуревшего Гнуса. Тогда из его вздрагивающего рта потекла крысиная кровь…
Вор глотал куски облепленного грязной шерстью, горячего мяса, хрипло дыша, не сводя с Гнуса полных отчаянного упрямства глаз.
Несколько раз его одолевала тошнота. Мясо лезло обратно, вываливаясь кроваво – серой массой за губу. Он замирал, пережидая приступ с запавшими глазами, и медленно начинал жевать снова.
Пока он ел, троих стошнило, некоторые, чтобы не видеть крысиной пытки, спрятались под одеяло с головой.
Но те, кто продолжал наблюдать за трапезой, уже не сомневались – Филин ее дожует. Только неизвестно другое – как оно ему зачтется, и уж наверняка кто-нибудь из злоречивых втихаря попрекнет: Крысоед!
Не более чем через полчаса Филин бросил перед потрясенным Верзиловым облезлый хвост с торчащим на выходе белым хрящом:
– В расчете, Степан. За вором долгов не бывает.
Последнюю фразу он произнес, глядя в сторону вернувшегося на нары Упорова. Не торопясь собрал карты, едва сдерживая глубокие позывы тошноты, пошел к выходу, механически прихватив из руки Лысого нож.
Зэки смотрели ему вслед с угрюмым спокойствием.
Они его уже не осуждали. Вор шагнул в холодный туман утра, и через пару шагов, скорчившись, начал изрыгать содержимое протестующего желудка на затоптанный сотнями ног снег.
– Невкусная попалась, – зевнул бельмастый Чарли.
– Все было по правилам, – сказал для всех и в первую очередь для себя Лысьш.
– Как еще воры посмотрят… – посеял сомнения Гнус, сочувственно поглядывая на Упорова. – В непонятное залететь можно.
– Мерзкопакостный ты человечек, Гнусков, – Лука подперся единственной рукой, говорил полулежа. – В сучьей зоне сукам литерил, в воровской ворам служишь.
– Это когда же я с суками якшался?! – взвился оскорбленный Гнусков.
– На Ягодном бой им колол. Вспомнил, гаденыш?!
Гнусков схватил кочергу, но Верзилов поймал его за руку и без видимого усилия, словно из пращи камень, метнул кулак. Федор ударился головой о нижние нары, сполз на заледенелый пол барака. В тусклом зеркале помутневших глаз таилась недавняя злоба…
– Чарли, – спросил у бельмастого сочувствующий ворам враг народа по кличке Тяп-тяп, – ты бы что лучше съел: крысу или Буденного?
Чарли почти не думал, ответил так, словно все давно было решено и продумано:
– Семена Михайловича, конечно. Чистая конина.
– Хватит зубоскалить! Лучше поднимите Федора, – попросил бригадир, навертывая на ногу суконную портянку. – Слышь, Чарли, и ты, Степан, уберите его на нары, но то остынет.
– Тебе эту мразь жалко?!
– Мне больные в бригаде не нужны!
Бугор надел сапог, постучал каблуком по доскам, еще раз обратился к Чарли:
– Брось шапку Филина. Иду к ворам…
Лед потрескивал на узких амбразурах окон, да одинокий храп ограбившего музей революции жулика тревожил настороженный покой барака.
Бугор помялся, кашлянул в кулак, тем же кулаком вытер розовую грушу носа, завернув ее к самому уху.
– Настенька! Настенька! – заметался на нарах спящий зэк. – Билеты где?!
– Поканал Ключик, да еще с Настенькой! – Чарли опустил глаза. – Везет же людям!
– Верно говорят, в музей он лукался? – спросил Тят-тяп.
– Такие вещи враги народа должны знать назубок, – Чарли с недоверием разглядывал зэка, – Ключик залепил классический скачок в это самое хранилище революционных ценностей. Спер наган Феликса Мундеевича Дзержинского…
– Брешешь?!
– Я?! Я брешу?! – Чарли был готов расплакаться. – Чтоб ты знал, вражеская морда, у меня в свое время было три партийных билета и орден Ленина! Не веришь мне, давай спросим у Ключика.
Чарли ткнул локтем в бок спящего зэка и прошептал:
– Ключик, голуба моя, где волына Мундепча?
Спящий мгновенно сбросил одеяло, оглядывая барак мутными глазами, начал натягивать ватные брюки, служившие ему подушкой.
– У Настеньки стебанули билеты! – радостно сообщил ему Чарли.
– Что? Зачем будишь, дурогон?!
– Враги народа интересуются фигурой Феликса. Купить хотят.
Ключик посмотрел в полном недоумении на наглого и серьезного Чарли, морща и без того измятый лоб. Сообразив в чем дело, выругался:
– Дурак! Тебе лечиться надо.
И снова спрятался под одеяло прямо в ватных брюках.
– Кремень: такого тремя пайками не расколешь, – сокрушался Чарли. – Сам железный, что твой Феликс, у которого он фигуру увел. Это еще что! На Иркутской пересылке деда встречал. Помнишь, Гнус, он вес Сталина с царем путал?
Едва пришедший в себя Гнусков хотел отмахнуться, но, уловив общий интерес, сказал:
– Ну, как же? Иван Иванович Калита.
– Верно. Почтеннейший человек. Так тот Иван Иванович… – Чарли оглянулся по сторонам, перешел на полушепот, едва шевеля синими губами: – Ильича от триппера врачевал. Партийная тайна, и потому прошу…
– Иди ты?! – Верзилов перестал чинить сапог, уставился на Чарли. – На ком же он словил эту заразу? Занятой такой человек. Неужто на Надежде Константиновне?!
– Не, – покачал головой Чарли и вздохнул, глубоко переживая трагедию вождя, – была в Питере одна шлюха, Революцией звали…
– Замолчи, звонок поганый! – Лука сунул под матрац целую руку, выхватил припасенный на всякий случай железный прут – Не пятнай человека! Он как лучше хотел!
– Напрасно вы, Лука Романович, проявляете не свойственные советскому человеку звериные инстинкты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116