На том Митя и купился. Он убрал руку от топора, а секундой позже правый крюк угодил по подбородку доверчивого бандита. Хрясь! И хрип силится освободиться из сжавшегося горла, кадык туго ворочается под кожей пойманным карасем.
– Со мной останутся только те, кто хочет получить свободу по одной третьей.
Вадим выдернул топор из бревна, передал Ключику.
– Прибери, Андрюша, искушение. Я разговаривал с начальником управления Западных лагерей полковником Дочкиным…
– Ты перегрелся, фраер! – хохотнул Семен Палкин. – Это был не Дочкин, а Никита Сергеевич Хрущев. Кому дуру гонишь?!
– Давай, братва, дослухаем! Може, чего умного скажет…
– Чо слушать?! Чо слушать?! – забазлал бабьим голосом колченогий казак.
– Фуфло нам задвигает, сам думает, как отмыться за все свои побеги.
– Думаю, – неожиданно согласился, глянув на красного от натуги казака, Упоров. Его прямое, такое скорое признание несколько всех успокоило. – Отмыться думаю, освободиться думаю. Ну, хотя бы по одной третьей. На хрена, ответь мне, Сеня, я бы впрягался в этот воз? Чтобы от такого баклана…
Вадим показал пальцем на пытающегося приподняться Митю.
– …получить ломом по башке? Надо всем вместе найти выгодный для нас способ жизни и постараться откинуться из этой беды как можно раньше. Вспомни, Андрей, какой у тебя был съем на промывке?
– Пятьдесят пять граммов. Меньше не давал.
– Почти две нормы. А это ленивое животное, – Упоров снова указал на Митю, – снимало двадцать. В общем получается полторы нормы. Это обеспечивает бригаде зачетный коэффициент два. Маловато. Начальник управления сказал: «Будет две нормы – зачеты пойдут: один к трем».
– Круто больно, Сергеич! Да и обмануть могут.
– Начнуть кроить – бросим пахать, и все! Золото им нужно, а не нам с тобой. Мы за свободу работать будем.
– На нарезке шахт две не получатся, бугор!
В этом возгласе – а кричал Семен Палкин – уже было что-то деловое и домашнее. Старый сиделец нюхом почувствовал меняющуюся обстановку, решив на всякий случай не испытывать судьбу.
– Ну, что ты козла доишь, Сеня?! Только отладить все надо но уму и по совести, чтобы не кроить, а работать. Втащить администрацию в наш интерес.
– Упоров сделал движение, словно натягивал на себя вожжи, – тогда хорошее золото в государственный план обеспечит нам хорошее отношение и ларек.
– Половинить начнут!
– Кто?!
– Сам не знаешь, что ли?! Воры!
– Оставь это мне. Следует думать над тем, как заинтересовать администрацию, чтобы без нас ей было трудней. Хозяин пообещал четыре бульдозера на следующий год. Будем нарезать и мыть. Сами.
Они еще пребывали в сомнении, но тут похожий на ласкового бульдога сын австрийского коммуниста Федя Редлих хрипловатым басом обратился к Лысому:
– Пусть скажет Никандра, он нам его сосватал. Будет ли понт с моряка?
Очнувшийся Митя шарил глазами в поисках топора. Никандра обошел его и сел рядом с Упоровым, но на вопрос Феди отвечать не стал.
– Живой, Столбик? – спросил сочувственно бывший секретарь Союза писателей Сидяков.
– Тебе какое дело?! – Митя был огорчен отсутствием топора. – Жаба писучая!
– Что вы, Дмитрий! Мне вас по-человечески жалко, – вспыхнул Сидяков.
– Это точно, – подтвердил косоватый стахановец по кличке Вазелин. – Он усем объявил, что примет тебя в писатели, коли ты после такого тэрца хвост не откинешь. Дал слово – держи! Примай Столбика. Не то мы тя через «Гудок» за обман рабочей массы продернем!
Федя Редлих поймался за козырек кепки Вазелина и надвинул ему на глаза:
– Глохни! Никандра, почему молчишь?
Бригадир что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел подняться, но передумал и после минутного размышления начал говорить:
– Я бы с ним работал. Причина первая: он – человек слова. Вторая: лодырь у него за пахаря не проканает. А третье: он не станет кроить за вашей спиной. В нем… зря улыбаешься, Гнус, совесть не отмерла.
– Минуточку, – встал бывший председатель профкома авиационного завода Дорошев. – Слушаю вас, товарищи, и диву даюсь. Доверяете эмоциям стихийного лидера! Вы же, Упоров, насколько мне известно, не располагаете опытом руководящей работы. Дилетант. А беретесь руководить. Лично я…
– Тебя это не касается, – будущий бугор оценил взглядом вислозадого Дорошева. – Тобой руководить не берусь. И еще некоторых посмотрю в работе.
– То есть как это не касается?
– Просто! Не возьму, и баста! Был бы ты любитель, пожалуй, взял. Но ты – профессионал. Работу с обманом путаешь. Это судьба. Это навсегда. И закрой рот!
Петр Николаевич Дорошев рот не закрыл. Он дернул резким движением полы пиджака, говорил, чуть приклацивая челюстями:
– Вы дискредитируете партийных выдвиженцев! За такое надо к стенке ставить! Ваша буржуазная мораль станет известна в компетентных инстанциях!
– Глохни, трумень! – Никандра толкнул Дорошева. – Сидишь за взятки, сука, а хипиш поднял, будто Христа с креста снимал!
– Вижу! Все вижу: бандеровец с бандитом спелись, хотят повести за собой рабочий класс! Товарищи!
Ключик с размаху вонзил перед его сапогом топор в бревно, и оратор мигом замолчал, уставившись на улыбающегося Андрея.
– Здоровая критика до тебя доходит, – Ключик подмигнул Дорошеву. – Значит – не потерянный ты человек. Заходи к нам, как исправишься окончательно. Так, мужики, кто идет пахать с Фартовым? Без Столба с Лукой – единогласно. Ты-то зачем грабку тянешь, аферист? Сказано – не берет!
– Базар окончен. Аида работать, мужики!
Упоров почувствовал прикосновение к плечу и от скопившегося внутри напряжения резко обернулся… перед ним, неловко улыбаясь, стоял однорукий минер Лука. Он был униженно сконфужен и без толку теребил пустой рукав гимнастерки, по-видимому, желая обратить на этот факт внимание нового бригадира. Бывший минер был чем-то неуловимо похож на начинающего нищего перед первой просьбой о милостыне. За ним толклись трое зэков со счастливыми лицами уверенных просителей.
– Нервы вот подводят, Вадик. Износился в трудах да войнах, – начал объяснять Лука. – Ты тож не сахар, так и получилось несогласие…
– Короче можешь?!
Культяпый съежился, как от удара, но все-таки опять запутался в объяснениях:
– Дети… трое их на жинкиной шее, а она одним глазком в могилу смотрит. Силы кончаются. Ты же знаешь – русские бабы, они за ради детей себя не щадят…
– О детях мне не говори. О себе скажи – что надо!
– Слышь, бугор, хай с нами пашет Лука. В обузу не будет, – вмешался в разговор плешивый, с потеками пота на груди зэк.
– Здесь меня знают, Вадим. Увечье мое фронтовое уважают…
Лицо бывшего минера начало терять углы, и по глубоким морщинам по-детски легко скользнула слеза. Зэки, уже сбросив улыбки, закивали бритыми головами, выражая свою солидарность, тени их, плотно прилипшие к красноватой земле, тоже кланялись в сторону тени бугра.
Упоров смотрел на минера и видел, как тысячи таких вот укороченных вечной нуждой патриотов поднимаются в ржавом свете закатного солнца из струпьев окопов, бегут, загребая рваными сапогами уставшую от безделья, жирную землю. Впереди них, на том чудесном вороном коне, отец с обнаженной шашкой: «Ура»! Ему даже показалось, что плачущий Лука сейчас распахнет свой морщинистый рот и закричит это самое «ура!»
Отвоевали себе тюрьмы, лагеря, несчастных детей и жен… Искалеченная наивность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116