– Не путайся! Тож мне – членопутало! Воры, коли он и честные, я Вадиму уже объяснял, свое место в человеческом беспорядке имеют. Оно у них, как у волков среди другого зверья. Однако в каждом звере есть немного волка, а в каждом человеке… он рождается, а в ем вот такусенький… – Дьяк показал самый кончик мизинца, – прямо крохотный воришка схоронился. И ждет. Должность получить заведующего магазина, опартиелся. Почва готова, и из нее молодым ростком воришка проклюнулся. С уторка шепчет своим внутренним голосом или голоском жена: «Глянь, Захар, у Степана Степаныча хоромы какие?! А у Еврея Израилевича – брульянты!» Вот тут-то и началось. Хапнул Захар – раззадорила удача. Хапнул три – осмелел. Власть получил в райкоме или горкоме. Степана Степаныча в тюрьму устроил, его хоромы прибрал. Еврея Израилевича добровольно поделиться заставил. Двумя жизнями жить начал: фраерской для виду, а по нутру… Э, нет, Соломон, не угадаешь. Не воровской. Сучьей жизнью по нутру он живет. И потому весь наш советский мир – сучий! Двойные вы люди с самого своего революционного рождения. Не настоящие. Честный вор не настоящим быть не может. Он цельный весь, без дурной начинки и вредных для своего общества привычек. Из Троцкого, коли тебе верить, плохонький получиться мог, а вот из Сталина ничего хорошего, окромя бандита, даже Маркс сотворить не сумел. Порода двуличная!
Вроде бы со страстью жгучей говорил Дьяк, а лицо не менялось, оставалось добрым, слегка разомлевшим от выпитого чаю с медом.
– У нас, ты не хмыкай, Вадим, есть особая прилипчивость к жизни, – продолжал Дьяк, все-таки сжалившись над исходящим слюной Соломончиком и угостив профессора ложкой меда. – Изводить нас не просто, но можно. Куда сложней с суками да с коммунистами сражаться будет. Придет такое времечко. Придет! У них же на одно рыло – две жизни. Какая главная – сами не знают, а чтоб без обмана существовать – не получается. Убивать? Так это опять же по-большевистски выходит, шило на мыло менять. Нахлебается с ними Россия…
К столу подошел слегка приседающий на левую ногу зэк в брезентовой куртке, застенчиво мигая гнойными глазами, спросил:
– Звали, Никанор Евстафьевич?
– Ты в одной камере с греком сидел, – сразу начал с дела Дьяк. – Как его фамилия, Вадим?
– Заратиади. Моих лет и роста одного. Борисом зовут.
Зэк выпятил нижнюю губу, одновременно закусил язык, выражая таким образом сосредоточенную работу памяти. Наконец сказал:
– Фиксатый. Кони желтой кожи. Метла хорошо подвешена.
– Он, – подтвердил Вадим.
– Шо я могу за него сказать: шпилит прилично, веселый, лишка не двигает. За масть мы с ним не толковали, мыслится мне – из порченых фраеров. Шел по делу вместе с Идиотом – ограбление почтового вагона.
– Идиот… – Дьяк почесал широкую переносицу; поглядев на Соломона, махнул рукой. – Ты покуда иди. За революцию после доскажешь. Интересно, верно, Вадим? Так получается. Идиот с ним раскрутился? Самостоятельный вор, пошто подельника доброго не нашел?
– Так, может, он добрый и есть. Худого за ним не признал.
– Буди Краха, что гадать?!
Под большим ватным одеялом что-то зашевелилось, чуть позже показалось маленькое личико в белом венчике клочкастой бороденки. Личико оперлось круглым подбородком на засаленный край одеяла, сонные глазки с трудом освободились от тяжести набухших век.
– Что тебе известно за вагон, в котором опалялся Идиот?
– Идиот?! – звук разорвал слипшиеся губы звонко и пискляво. – Он – жертва милицейского произвола.
Их было трое, а наводил грек…
– Ясно. Вылазь, иди сюда, дубина! Кричишь на всю зону.
– К вагону я тоже имел приглашение.
– Чего ж не подписался?
– Дал согласие на другую работу. С ним пошел Канцлер, а он такой легкомысленный, чуть что – сразу стреляет. Я с такими не вожусь.
– Хватит хвалиться-то! Скажи лучше – как к ним грек втерся?
– Диму спросить надо: он привел. Но, думаю – плохого не возьмет. Дима – битый. Пил мало, а значит не дурак. Одно меня смущает – их какие-то железнодорожники постреляли! Не стыдно, если б настоящий чекист, с орденом, а то голь беспартийная!
– Ох, Олежка, – улыбнулся Дьяк. – У тебя язык с членом на одной жиле болтаются. Сядешь с тем греком играть. Пощупаешь иноземца. Не балаболь попусту. Подогрей… Тьфу ты! Остарел совсем: лошадь лягаться учу. Иди. Досыпай!
И повернувшись к Упорову, облизал с ложки мед, после сказал:
– Такие дела, Вадим. Ты, случаем, не бежать с ним собрался?
Вопрос был задан вскользь, без навязчивого интереса, но бывший штурман знал: по-другому о вещах серьезных здесь не говорят.
– Собрался, – ответ был таким же спокойным, как и вопрос, что понравилось вору, хотя своего удовольствия он ничем не выдал. – Только меня что-то держит внутри, а что – понять не могу…
– Бегал уже, то и держит. Подумай еще, Вадим. Желанья, они часто неуместны бывают от глупых страстишек. Давай еще медку отведаем, пока Соломона нету. Умен Соломон! Знаешь, за что устроился? Подворовывал книжечки ценные да разные ксивы темные. Со стороны не подумаешь…
– Он, может, и умен, мне от того не легче…
– Потерпи, потерпи. Чой-то там, за зоной, происходит. Сталина трюмят. Все им содеянное оказалось противным ленинскому курсу партии. Одного в толк взять не могу: что ж она – лошадь слепая, партия эта?! Не видела, куда ее ведут? Еще народ за собой тащила, сука…
Перед разводом случилась заминка: начальство задержалось, и, пользуясь случаем, капитан Сычев, о ком ничего худого по зоне не ходило, подошел к заключенному Дьякову с вопросом:
– Староста, почему ваши люди не присутствовали на политинформации? С приказом начальника лагеря были ознакомлены все.
– Во-первых, гражданин начальник, – примирительно улыбнулся Никанор Евстафьевич, – это не люди, а воры, они скоро отомрут сами. Во-вторых: политику знают назубок. Слышь, Крах, кто такой гражданин Хрущев?
Зэк цыкнул зубом, оглядел капитана, как неисправимого двоечника опытный педагог:
– Верный ленинец, борец за дело мира и торжество коммунизма! Специально вылез из шахты, чтобы занять место на капитанском мостике.
– Как? – счастливым голосом спросил капитана Сычева Дьяк. – Радио не надо. Газета такого не придумает.
Капитан усмехнулся, не теряя ровного тона, предупредил:
– Советую, заключенный Дьяков, не путать в дальнейшем приказ с приглашением. Будете наказаны.
– Не сомневайтесь, гражданин начальник: в следующий раз мы вам такое расскажем, про что и Никита Сергеевич не знает.
Сычев слегка покраснел, но в это время его окликнули:
– Гражданин начальник, вопрос позвольте задать? – над строем поднялась короткая, сильная рука.
Капитан глянул и увидел Хряка, чья всегда наглая рожа на этот раз выражала, нет, даже требовала сочувствия. Ничего хорошего от Хряка Сычев ждать не мог, потому кивнул Подлипову:
– Разберитесь, старшина!
И отошел от строя настолько, насколько его отпустило любопытство, принялся разминать пальцами папиросу.
– Чо надо, Свиньин? – зарычал Подлипов. – Если в карцер собрался – пиши заявление.
– Вопрос серьезный, гражданин начальник. Жизнь вот собираюсь начать новую. О партии думаю. Пока плохо, но надеюся.
– Спрашивай! – приказал Подлипов с угрозой.
– Ну, дойдем мы до сияющих вершин, ну, залезем на самую высокую макушку. Дальше что?
– Дурак! Будем жить при коммунизме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116