Мария Федоровна старше меня на десять лет и мы – на «ты».
– Значит, вам не будет одиноко… Впрочем, я говорю глупости: такая девушка не может быть одинокой. Тот блестящий офицер все еще при вас?
Она не обиделась и, как чисто чувствующий человек, дала возможность остыть вспыхнувшей ревности. Смотрела рассудительно, вроде бы долго готовилась к этому вопросу:
– Блестящий офицер по имени Шура – студент академии имени Дзержинского. Почти казарменное положение. Если можно, я несколько преувеличиваю, но когда мужчина делает карьеру, даже любовь для него становится обузой. Шура делает карьеру, я – дочь репрессированных родителей. Еще вопросы будут?
– Не могли бы вы хоть изредка навещать меня не только в снах?
– Буду приезжать. С вашего позволения, назовусь вашей невестой.
– Хорошая мысль, – сделал попытку улыбнуться Лысый.
За дверью кашлянул суровый старшина. Упоров заторопился:
– Ваш дядя, Наташа, как он отнесется к этой затее?
– Дядя? Что вы?! Он убежден: я – серьезный человек. И это действительно так, Вадим.
– Я люблю вас, Наташа! Слышите – люблю!
Она опять сменила взгляд озорной девчонки на серьезный, взрослый, а он поразился скорости, с которой все произошло.
– Пока только слышу, – перед ним стояла задумчивая красивая женщина. – Возможно – почувствую. Ведь что-то меня влечет…
Старшина возник на пороге караулки, голосом, исключающим возражения, произнес, щелкнув крышкой часов:
– Свидание окончено!
– Да обожди ты. Мышелов! Полминутки обожди! – махнул на старшину, как на заблудшую корову, Никандра. – Не видишь, что ли?!
– Заключенный Упоров! – старшина не взглянул в сторону Лысого. – Немедленно покиньте помещение!
Ее губы коснулись щеки зэка.
– Идите, Вадим. До свидания!
Заключенный сложил руки за спиной, прошел мимо посторонившегося старшины, но его остановил голос Никандры:
– Постой, Вадим.
Бывший бригадир повесил на плечо Вадима авоську.
– Это тебе! Ребятам привет передай.
– Твои земляки там немного…
– Знаю. Не переживай – уладится.
Старшина Мышелов протянул руку, снял с плеча Упорова авоську. Развязал белую бельевую веревку, заглянул внутрь.
– Чо мацаешь?! – возмутился задетый отношением старшины Лысый. – Серякин лично проверял.
– Лишней бдительности не бывает, – спокойно парировал наскок Мышелов, – банки почему не вскрыты? Нарушение.
– Вскрой! Проверь! Чтоб тебя от твоей бдительности понос пробрал!
– Мой понос – моя забота. Свиданий тебе, Лысый, больше не видать. Заключенный Упоров, вперед и шире шаг!
– … Зачем вы так, Никандра? – слышит он за спиной ее голос. – Надо было вежливо. Он же – при исполнении.
– Серякину напакостить хочет. Почуял слабину у человека, шакал!
– Серякин ваш тоже хорош! Вы видели, как он себя нахально вел?
Заключенный непроизвольно замедлил шаг. Ему хочется найти Серякина и дать капитану по башке…
Сережу Любимова на Крученом знали все. Он выполнял обязанности почтальона, отвечал за самодеятельность, имел забавную даже для Кольты кличку Убей-Папу. До начала своей довольно продолжительной отсидки жизнь юноши из семьи советских аристократов складывалась прочно, надежно, по схеме, не доступной пониманию людей, не знакомых с тайнами государственного строительства. Папа много работал и много пил, мама не работала, но пила не меньше папы, потому Сережа родился восторженным мальчиком с открытым, но слегка заторможенным сознанием, в которое нанятые педагоги из «бывших» безуспешно пытались вложить кое-какие знания по кое-каким наукам. После окончания школы он получил свое законное место в институте международных отношений. Впереди лежала ровная дорога с вешками от первой должности работника посольства в недоразвитой африканской стране до персональной пенсии и персональной могилы на Новодевичьем кладбище.
Перед самым окончанием института ему подыскали достойную невесту из семьи потомственных революционеров. Анжелика работала в аппарате ЦК ВЛКСМ.
Девушка была расчетлива, деловита, и он ее любил.
Во всяком случае, мама говорила его будущей теще – жене заведующего отделом ЦК КПСС:
– Сережа без ума от Анжелики. Когда они идут по улице, все оглядываются.
Мама лгала: они никогда не ходили по улице пешком…
Однажды Серж, как его звала Анжелика, затащил суженую в свою комнату, захлебываясь от нетерпения, предложил устроить репетицию брачной ночи. Невеста вынула из крашеного рта американскую сигарету, пустив в лицо Сережи дым, целомудренно произнесла:
– До свадьбы – ни-ни!
Он ждал свадьбы, как алкоголик открытия пивного ларька. Верил ей, как можно верить только секретарю партийной организации, пока не застал в дачной постели… с папой. Оказывается, их сожительство стало традиционным с момента появления девушки в доме Любимовых.
Потерявший голову Сережа кинулся к маме. Она схватила кремлевский телефон, но… трезво взвесив последствия, налила сыну стакан виски. Мать и дитя пили два дня, даже не заметив того, что стали любовниками. Все случилось как бы само собой. Мстительно и страстно. Тем дело могло кончиться, умная мама говорила:
– Теперь вы в расчете, сынок. Но Анжелику нам надо сберечь…
Вмешался случай: в спальню вошел неожиданно примчавшийся по звонку домработницы папа. Он был взбешен.
Сережа оценил ситуацию, как неразрешимую миром. Будущий дипломат сунул под подушку руку, и рука вернулась на свободу, сжимая рукоятку пистолета, подаренного папе лично маршалом Жуковым.
…На суде он не мог объяснить судьям, почему стрелял. Да еще так точно, сразив папу первой пулей в лоб.
Там же возмущенная невеста очистила себя гневной речью в адрес сумасшедшего подонка, примазавшегося к комсомолу и обманувшего ее искренние надежды на чистую, идеологически выдержанную любовь. Бедная мама тоже была вынуждена осудить сына, чтобы получить персональную пенсию как вдова видного государственного деятеля. После объявления приговора Сережа крикнул ей из-за загородки:
– Прости, если можешь! Отнеси цветы на папину могилу…
Хотя в зал заседания пускали по специальным пропускам, многие плакали, даже Анжелика, три дня назад сделавшая аборт от покойного папы…
В лагере к Сергею отнеслись неплохо – все-таки Любимов. Ему было куда тяжелее расставаться с привычным образом жизни, нежели какому-нибудь лихому пролетарию или интеллигенту, который слаще моркови фрукта не ел. Да и звоночки, тайные ходатайства нового мужа мамы, человека влиятельного в партийном мире, сыграли свою положительную роль.
Бог не дал ему ума, но инстинктивно, недолгим опытом предшествующих поколений, личными наблюдениями он уловил главное – должность почтальона и ответственного за художественную самодеятельность поможет выжить. Сергей дорожил ею свято, как в свое время дорожил званием комсомольца, а позднее – комсорга.
– …Ты что, пидор, дверь широко распахиваешь? – укорил Сережу Зяма Калаянов, прервав процесс перекалывания профиля товарища Сталина в задумчивую русалку на голой груди Гарика Кламбоцкого. – Такого человека застудить можешь!
Кламбоцкий покровительственно кивнул Зяме, а Сереже показал кулак с бронзовой печаткой на пальце.
Сережа, однако, имел наглость не обратить внимания на критику с верхних нар, прошел от неплотно закрытых дверей барака до стола, где бригадир с пришибленным Ольховским что-то рисовали на клочке бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
– Значит, вам не будет одиноко… Впрочем, я говорю глупости: такая девушка не может быть одинокой. Тот блестящий офицер все еще при вас?
Она не обиделась и, как чисто чувствующий человек, дала возможность остыть вспыхнувшей ревности. Смотрела рассудительно, вроде бы долго готовилась к этому вопросу:
– Блестящий офицер по имени Шура – студент академии имени Дзержинского. Почти казарменное положение. Если можно, я несколько преувеличиваю, но когда мужчина делает карьеру, даже любовь для него становится обузой. Шура делает карьеру, я – дочь репрессированных родителей. Еще вопросы будут?
– Не могли бы вы хоть изредка навещать меня не только в снах?
– Буду приезжать. С вашего позволения, назовусь вашей невестой.
– Хорошая мысль, – сделал попытку улыбнуться Лысый.
За дверью кашлянул суровый старшина. Упоров заторопился:
– Ваш дядя, Наташа, как он отнесется к этой затее?
– Дядя? Что вы?! Он убежден: я – серьезный человек. И это действительно так, Вадим.
– Я люблю вас, Наташа! Слышите – люблю!
Она опять сменила взгляд озорной девчонки на серьезный, взрослый, а он поразился скорости, с которой все произошло.
– Пока только слышу, – перед ним стояла задумчивая красивая женщина. – Возможно – почувствую. Ведь что-то меня влечет…
Старшина возник на пороге караулки, голосом, исключающим возражения, произнес, щелкнув крышкой часов:
– Свидание окончено!
– Да обожди ты. Мышелов! Полминутки обожди! – махнул на старшину, как на заблудшую корову, Никандра. – Не видишь, что ли?!
– Заключенный Упоров! – старшина не взглянул в сторону Лысого. – Немедленно покиньте помещение!
Ее губы коснулись щеки зэка.
– Идите, Вадим. До свидания!
Заключенный сложил руки за спиной, прошел мимо посторонившегося старшины, но его остановил голос Никандры:
– Постой, Вадим.
Бывший бригадир повесил на плечо Вадима авоську.
– Это тебе! Ребятам привет передай.
– Твои земляки там немного…
– Знаю. Не переживай – уладится.
Старшина Мышелов протянул руку, снял с плеча Упорова авоську. Развязал белую бельевую веревку, заглянул внутрь.
– Чо мацаешь?! – возмутился задетый отношением старшины Лысый. – Серякин лично проверял.
– Лишней бдительности не бывает, – спокойно парировал наскок Мышелов, – банки почему не вскрыты? Нарушение.
– Вскрой! Проверь! Чтоб тебя от твоей бдительности понос пробрал!
– Мой понос – моя забота. Свиданий тебе, Лысый, больше не видать. Заключенный Упоров, вперед и шире шаг!
– … Зачем вы так, Никандра? – слышит он за спиной ее голос. – Надо было вежливо. Он же – при исполнении.
– Серякину напакостить хочет. Почуял слабину у человека, шакал!
– Серякин ваш тоже хорош! Вы видели, как он себя нахально вел?
Заключенный непроизвольно замедлил шаг. Ему хочется найти Серякина и дать капитану по башке…
Сережу Любимова на Крученом знали все. Он выполнял обязанности почтальона, отвечал за самодеятельность, имел забавную даже для Кольты кличку Убей-Папу. До начала своей довольно продолжительной отсидки жизнь юноши из семьи советских аристократов складывалась прочно, надежно, по схеме, не доступной пониманию людей, не знакомых с тайнами государственного строительства. Папа много работал и много пил, мама не работала, но пила не меньше папы, потому Сережа родился восторженным мальчиком с открытым, но слегка заторможенным сознанием, в которое нанятые педагоги из «бывших» безуспешно пытались вложить кое-какие знания по кое-каким наукам. После окончания школы он получил свое законное место в институте международных отношений. Впереди лежала ровная дорога с вешками от первой должности работника посольства в недоразвитой африканской стране до персональной пенсии и персональной могилы на Новодевичьем кладбище.
Перед самым окончанием института ему подыскали достойную невесту из семьи потомственных революционеров. Анжелика работала в аппарате ЦК ВЛКСМ.
Девушка была расчетлива, деловита, и он ее любил.
Во всяком случае, мама говорила его будущей теще – жене заведующего отделом ЦК КПСС:
– Сережа без ума от Анжелики. Когда они идут по улице, все оглядываются.
Мама лгала: они никогда не ходили по улице пешком…
Однажды Серж, как его звала Анжелика, затащил суженую в свою комнату, захлебываясь от нетерпения, предложил устроить репетицию брачной ночи. Невеста вынула из крашеного рта американскую сигарету, пустив в лицо Сережи дым, целомудренно произнесла:
– До свадьбы – ни-ни!
Он ждал свадьбы, как алкоголик открытия пивного ларька. Верил ей, как можно верить только секретарю партийной организации, пока не застал в дачной постели… с папой. Оказывается, их сожительство стало традиционным с момента появления девушки в доме Любимовых.
Потерявший голову Сережа кинулся к маме. Она схватила кремлевский телефон, но… трезво взвесив последствия, налила сыну стакан виски. Мать и дитя пили два дня, даже не заметив того, что стали любовниками. Все случилось как бы само собой. Мстительно и страстно. Тем дело могло кончиться, умная мама говорила:
– Теперь вы в расчете, сынок. Но Анжелику нам надо сберечь…
Вмешался случай: в спальню вошел неожиданно примчавшийся по звонку домработницы папа. Он был взбешен.
Сережа оценил ситуацию, как неразрешимую миром. Будущий дипломат сунул под подушку руку, и рука вернулась на свободу, сжимая рукоятку пистолета, подаренного папе лично маршалом Жуковым.
…На суде он не мог объяснить судьям, почему стрелял. Да еще так точно, сразив папу первой пулей в лоб.
Там же возмущенная невеста очистила себя гневной речью в адрес сумасшедшего подонка, примазавшегося к комсомолу и обманувшего ее искренние надежды на чистую, идеологически выдержанную любовь. Бедная мама тоже была вынуждена осудить сына, чтобы получить персональную пенсию как вдова видного государственного деятеля. После объявления приговора Сережа крикнул ей из-за загородки:
– Прости, если можешь! Отнеси цветы на папину могилу…
Хотя в зал заседания пускали по специальным пропускам, многие плакали, даже Анжелика, три дня назад сделавшая аборт от покойного папы…
В лагере к Сергею отнеслись неплохо – все-таки Любимов. Ему было куда тяжелее расставаться с привычным образом жизни, нежели какому-нибудь лихому пролетарию или интеллигенту, который слаще моркови фрукта не ел. Да и звоночки, тайные ходатайства нового мужа мамы, человека влиятельного в партийном мире, сыграли свою положительную роль.
Бог не дал ему ума, но инстинктивно, недолгим опытом предшествующих поколений, личными наблюдениями он уловил главное – должность почтальона и ответственного за художественную самодеятельность поможет выжить. Сергей дорожил ею свято, как в свое время дорожил званием комсомольца, а позднее – комсорга.
– …Ты что, пидор, дверь широко распахиваешь? – укорил Сережу Зяма Калаянов, прервав процесс перекалывания профиля товарища Сталина в задумчивую русалку на голой груди Гарика Кламбоцкого. – Такого человека застудить можешь!
Кламбоцкий покровительственно кивнул Зяме, а Сереже показал кулак с бронзовой печаткой на пальце.
Сережа, однако, имел наглость не обратить внимания на критику с верхних нар, прошел от неплотно закрытых дверей барака до стола, где бригадир с пришибленным Ольховским что-то рисовали на клочке бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116