Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев, и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой. Твой Руденко мне напомнил случай перед Курской битвой. Помнишь?
…Тогда взлетело двое на перехват самолета-разведчика, возвращавшегося из глубокого тыла нашей страны. Ведомого истребителя разведчик подбил, и он вышел из строя. Ведущий остался один. Атаковал. Убил стрелка у разведчика. Противник оказался беззащитным. Истребитель пошел в решительную атаку, но у него отказало оружие. Он, чтобы уничтожить фашиста, должен был таранить его. К тому лее враг был над нашей территорией. Это уменьшало риск. И здесь у летчика не хватило духу. Опасность риска оказалась сильнее воли к победе, что позволило разведчику уйти к себе с ценными сведениями.
Может, командир в чем-то прав? Не зря ли я защищаю летчика? Не жалость ли у меня взяла верх над рассудком? Почему у нас такие противоположные мнения об одном и том же человеке и о его бое? Я заколебался в своем убеждении. Василяка это уловил и уже в наступательном тоне повелительно дополнил:
— И в рапорте ходатайствуй: Руденко отдать под суд. За трусость!
Михаилу Руденко двадцать один год. Коммунист. Хорошо летает. Дисциплинирован. В полку с августа прошлого года. Сбил два самолета противника. Только по одним этим анкетным данным я не могу поверить, что он струсил. Но и тот летчик, побоявшийся таранным ударом уничтожить врага, летал тоже хорошо, был коммунистом, дисциплинированным — и струсил.
Смелость и трусость? Раньше мне казалось — это антиподы, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить. Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом бою, а только в таком, где находится не просто защищать свою жизнь (на это каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей наступать и, наступая, сознательно рисковать собой. И Руденко в таких боях уже не раз доказывал свое мужество. В случае, рассказанном Василяка, летчик только еще начинал воевать, и у него не хватило духу таранным ударом уничтожить разведчика. Он не осмелился на риск, в котором мало было шанса остаться живым. И для Руденко таран сейчас был безусловно риском. Но не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Он вел схватку умело и долго. Что, этот его дерзкий поединок был случайным в азарте боя или обдуманный!.
Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бынёт и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум, опыт и воля к победе, сознательная и расчетливая Руденко мог так умело и храбро провести бой только обдуманно.
Все это я спокойно высказал Василяке. Он подумал-подумал и как-то доверитель» заговорил:
— Ты в чем-то прав. Но зачем нам защищать Руденко? Какая нам от этого польза? А тебе в особенности. Помолчи лучше. И мне будет легче доказать начальству, что мы сделали все что было в наших силах. Только вот один Руденко сплоховал.
Василяка, видимо, боялся ответственности за штурмовку аэродрома и, очевидно, чтобы смягчить свою вину, собирался поставить под удар Руденко. Конечно, следователь разберется. Но клевета обожжет и запятнает парня.
— Нет, я молчать не буду. И вам не стоит ни в чем обвинять летчика.
— Почему это не стоит? — На лице Василяки появилась пренебрежительная ухмылка, которая вывела меня из равновесия.
— Кто трус, а кто настоящий боец, трибунал лучше поверит тем, кто постоянно ходит в бой, а не отсиживается на земле с ракетницей в руках.
— Замолчи! — Василяка несколько секунд набирал воздух, как бы готовясь обрушить новый словесный удар, но не обрушил, а остыл и заговорил уже спокойно. — Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись во всем деле и доложи мне.
5
Руденко я нашел среди летчиков. Хорошо сложенный, тихий, вдумчивый, он сейчас, держа в руке шлем, спокойно рассказывал о своих приключениях в воздухе. На смуглом лице ни тени виновности. В чуть глуховатом голосе — уверенность. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему он не таранил, мне пока не хотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:
— А чего не рубанул этого «мессершмиттишку» винтом?
— А правда, можно было бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал.
— И глупо бы сделал, если бы таранил, — возразил ему Лазарев. — При всем благополучном для тебя исходе твой «як» вышел бы из строя, и тебе тут же была бы крышка. Фрицы тебя живым бы не отпустили. А кто тогда бы стал мешать им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.
Как я ни старался придать своему вопросу безобидный характер, но, видимо, Руденко почувствовал в нем что-то недоброе. И после слов Лазарева он замолчал и задумался. Как легко сейчас его обвинить в трусости. Он сам не защитится. Только я, как командир, могу за него заступиться, Чтобы отвлечь Мишу от всяких сомнений, я тоже похвалил его за бой, заметив:
— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить настоящую свалку и самому выйти невредимым?
Летчик снова оживился и откровенно признался:
— Сам не знаю.
— Бывает, — отозвался Лазарев и показал на глаза товарища: — Кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.
Командир полка сидел за столом на КП полка, когда я ему доложил свое мнение о Руденко. Определенного он ничего не сказал. Зато капитан-стажер, сидевший с Василякой, начал меня убеждать:
— Пойми, Арсен: нельзя безнаказанно оставлять трусость в бою. Это будет дурной пример другим. А молодежь нужно воспитывать смелости. А наказание — тоже мера воспитания.
— Правильно, — соглашаюсь я с ним. — Наказание тоже мера воспитания. Но только я думаю Руденко за этот бой вынести благодарность!
— За такое нужно под трибунал, — решительно возразил стажер, — а ты — благодарность. К трусам надо быть беспощадным… — И как-то уже по-товарищески махнул рукой и тихо посоветовал: — Не надо ерепениться…
Я. резко прервал стажера:
— Ты приехал сюда советчиком или же учиться воевать, набираться фронтового опыта?
— Я стажируюсь на должности командира полка, — забасил он, — и имею полное право судить о каждом летчике. И уж чего-чего, а трусость от смелости отличаю. Руденко явно струсил.
Афанасия я знал как смелого и решительного человека. И в нашем полку он неплохо начал воевать. Но вот почему он с такой легкостью бросается словами: смелость, трусость? Смелые обычно в разговорах скупы на краски о смелости. Да ж слово «трус» от них не услышишь без особой надобности. Очевидно, он просто не понимает сути дела и с ни: пока об этом не стоит говорить: он может повлиять на Василяку. Поэтому я обратился к командиру полка:
— Разрешите получить от вас последние указания относительно Руденко?
Василяка осуждающе взглянул на меня:
— Много самолетов полка выведено из строя — и за это ты хочешь Руденко вынести благодарность? Удивил. Подумай получше!
— Все обдумано. Я бы на его месте тоже так действовал. А на счет тарана, то почему с КП не приказали? Связь-то ведь с ним была.
— Связь по радио я сам держал. — В голосе Василяки угадывалось сожаление. — Сначала я как-то о таране и не думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
…Тогда взлетело двое на перехват самолета-разведчика, возвращавшегося из глубокого тыла нашей страны. Ведомого истребителя разведчик подбил, и он вышел из строя. Ведущий остался один. Атаковал. Убил стрелка у разведчика. Противник оказался беззащитным. Истребитель пошел в решительную атаку, но у него отказало оружие. Он, чтобы уничтожить фашиста, должен был таранить его. К тому лее враг был над нашей территорией. Это уменьшало риск. И здесь у летчика не хватило духу. Опасность риска оказалась сильнее воли к победе, что позволило разведчику уйти к себе с ценными сведениями.
Может, командир в чем-то прав? Не зря ли я защищаю летчика? Не жалость ли у меня взяла верх над рассудком? Почему у нас такие противоположные мнения об одном и том же человеке и о его бое? Я заколебался в своем убеждении. Василяка это уловил и уже в наступательном тоне повелительно дополнил:
— И в рапорте ходатайствуй: Руденко отдать под суд. За трусость!
Михаилу Руденко двадцать один год. Коммунист. Хорошо летает. Дисциплинирован. В полку с августа прошлого года. Сбил два самолета противника. Только по одним этим анкетным данным я не могу поверить, что он струсил. Но и тот летчик, побоявшийся таранным ударом уничтожить врага, летал тоже хорошо, был коммунистом, дисциплинированным — и струсил.
Смелость и трусость? Раньше мне казалось — это антиподы, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить. Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом бою, а только в таком, где находится не просто защищать свою жизнь (на это каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей наступать и, наступая, сознательно рисковать собой. И Руденко в таких боях уже не раз доказывал свое мужество. В случае, рассказанном Василяка, летчик только еще начинал воевать, и у него не хватило духу таранным ударом уничтожить разведчика. Он не осмелился на риск, в котором мало было шанса остаться живым. И для Руденко таран сейчас был безусловно риском. Но не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Он вел схватку умело и долго. Что, этот его дерзкий поединок был случайным в азарте боя или обдуманный!.
Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бынёт и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум, опыт и воля к победе, сознательная и расчетливая Руденко мог так умело и храбро провести бой только обдуманно.
Все это я спокойно высказал Василяке. Он подумал-подумал и как-то доверитель» заговорил:
— Ты в чем-то прав. Но зачем нам защищать Руденко? Какая нам от этого польза? А тебе в особенности. Помолчи лучше. И мне будет легче доказать начальству, что мы сделали все что было в наших силах. Только вот один Руденко сплоховал.
Василяка, видимо, боялся ответственности за штурмовку аэродрома и, очевидно, чтобы смягчить свою вину, собирался поставить под удар Руденко. Конечно, следователь разберется. Но клевета обожжет и запятнает парня.
— Нет, я молчать не буду. И вам не стоит ни в чем обвинять летчика.
— Почему это не стоит? — На лице Василяки появилась пренебрежительная ухмылка, которая вывела меня из равновесия.
— Кто трус, а кто настоящий боец, трибунал лучше поверит тем, кто постоянно ходит в бой, а не отсиживается на земле с ракетницей в руках.
— Замолчи! — Василяка несколько секунд набирал воздух, как бы готовясь обрушить новый словесный удар, но не обрушил, а остыл и заговорил уже спокойно. — Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись во всем деле и доложи мне.
5
Руденко я нашел среди летчиков. Хорошо сложенный, тихий, вдумчивый, он сейчас, держа в руке шлем, спокойно рассказывал о своих приключениях в воздухе. На смуглом лице ни тени виновности. В чуть глуховатом голосе — уверенность. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему он не таранил, мне пока не хотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:
— А чего не рубанул этого «мессершмиттишку» винтом?
— А правда, можно было бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал.
— И глупо бы сделал, если бы таранил, — возразил ему Лазарев. — При всем благополучном для тебя исходе твой «як» вышел бы из строя, и тебе тут же была бы крышка. Фрицы тебя живым бы не отпустили. А кто тогда бы стал мешать им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.
Как я ни старался придать своему вопросу безобидный характер, но, видимо, Руденко почувствовал в нем что-то недоброе. И после слов Лазарева он замолчал и задумался. Как легко сейчас его обвинить в трусости. Он сам не защитится. Только я, как командир, могу за него заступиться, Чтобы отвлечь Мишу от всяких сомнений, я тоже похвалил его за бой, заметив:
— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить настоящую свалку и самому выйти невредимым?
Летчик снова оживился и откровенно признался:
— Сам не знаю.
— Бывает, — отозвался Лазарев и показал на глаза товарища: — Кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.
Командир полка сидел за столом на КП полка, когда я ему доложил свое мнение о Руденко. Определенного он ничего не сказал. Зато капитан-стажер, сидевший с Василякой, начал меня убеждать:
— Пойми, Арсен: нельзя безнаказанно оставлять трусость в бою. Это будет дурной пример другим. А молодежь нужно воспитывать смелости. А наказание — тоже мера воспитания.
— Правильно, — соглашаюсь я с ним. — Наказание тоже мера воспитания. Но только я думаю Руденко за этот бой вынести благодарность!
— За такое нужно под трибунал, — решительно возразил стажер, — а ты — благодарность. К трусам надо быть беспощадным… — И как-то уже по-товарищески махнул рукой и тихо посоветовал: — Не надо ерепениться…
Я. резко прервал стажера:
— Ты приехал сюда советчиком или же учиться воевать, набираться фронтового опыта?
— Я стажируюсь на должности командира полка, — забасил он, — и имею полное право судить о каждом летчике. И уж чего-чего, а трусость от смелости отличаю. Руденко явно струсил.
Афанасия я знал как смелого и решительного человека. И в нашем полку он неплохо начал воевать. Но вот почему он с такой легкостью бросается словами: смелость, трусость? Смелые обычно в разговорах скупы на краски о смелости. Да ж слово «трус» от них не услышишь без особой надобности. Очевидно, он просто не понимает сути дела и с ни: пока об этом не стоит говорить: он может повлиять на Василяку. Поэтому я обратился к командиру полка:
— Разрешите получить от вас последние указания относительно Руденко?
Василяка осуждающе взглянул на меня:
— Много самолетов полка выведено из строя — и за это ты хочешь Руденко вынести благодарность? Удивил. Подумай получше!
— Все обдумано. Я бы на его месте тоже так действовал. А на счет тарана, то почему с КП не приказали? Связь-то ведь с ним была.
— Связь по радио я сам держал. — В голосе Василяки угадывалось сожаление. — Сначала я как-то о таране и не думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105