С неодолимой силой влечет его в дом, где надо взбираться по крутой лестнице, едва освещенной масляной лампой.
- Наконец-то изволили пожаловать! - обрадованно при­ветствовал Михаил Иванович Глинка Даргомыжского, когда тот, выждав приличный срок, переступил порог его квартиры. - А я уж было собрался розыск начинать!
На столе и на рояле, как и в прошлый раз, лежали руко­писные ноты. Стопка листов заметно увеличилась.
Михаил Иванович взял в руки несколько исписанных страниц.
- Мой «Сусанин» наполовину готов, - объяснил он Дар­гомыжскому. - Коли будет милостива судьба, полагаю, к концу следующего, 1836 года, опера моя сможет быть уже представлена на театре. Но что гадать о будущем? Давайте-ка помузицируем в четыре руки. Что скажете, если предложу для начала одну из бетховенских симфоний? Не приводилось в них заглядывать?
Еще бы! И даже совсем недавно!
Даргомыжский стал ездить к Глинке не менее трех-четырех раз на неделе. Очень скоро перешли они на дружеское «ты». Они нашли общий язык, эти два музыканта, даром что один был старше другого почти на десять лет. Они даже внешне несколько схожи были между собой: оба малого ро­ста, живые и подвижные, как ртуть. И биографии их во мно­гом совпадали просто до удивления!
Михаил Иванович с неподдельным интересом выслушал рассказ Даргомыжского о его детских годах.
- Выходит, Александр Сергеевич, оба мы с тобой сыны Смоленщины. И не только земляки, но и близкие соседи. Ведь от твоей смоленской вотчины почти рукой подать до моего родного Новоспасского! Стало быть, - подытожил Глинка, - оба одним воздухом дышали, внимали одним и тем же рассказам о геройских делах смолян в двенадцатом году, одни и те же песни слушали. Немало, поди, накопил тех песен в памяти?
- Немало, - подтвердил Даргомыжский. - Но особенно запомнилась мне колыбельная про козу рогатую. Я ее без устали мог слушать. Есть что-то магнетическое в этом на­певе.
- Кажется, все няньки нам про ту козу певали. И, быть может, не только на Смоленщине. - Глинка задумался. - А право, нянькам на Руси надобно бы памятник поставить. Они первые сроднили нас с народом...
А потом выяснилось, что Глинка и Даргомыжский поки­нули Смоленщину в разном возрасте, но в один и тот же год.
- Похоже, что и лошади, на которых нас везли в Санкт-Петербург, бежали по тракту рядышком, ноздря в ноздрю! - Глинка совсем развеселился. - А не питал ли ты часом в младенчестве, как я, страсть к колоколам? Ко мне в детскую приносили малые колокола, на которых я и упражнялся, под­ражая Новоспасским звонарям.
- Нет, - улыбнулся Даргомыжский. - Но колоколами занималась моя бабушка по отцу. Ее в шутку прозвали по­номарем и утверждали, будто батюшка мой родился на ко­локольне.
- Знатная у тебя родословная! - смеялся Глинка. - Но слава богу, ты-то не стал звонарем в музыке, а справедливо метишь в истинные артисты!.. Однако, - спохватился Ми­хаил Иванович, - за воспоминаниями не следует время упус­кать. Давно пора нам с тобой приступить к серьезным заня­тиям.
И не мешкая, Глинка тотчас перешел к делу. Начали с разбора партитур. С помощью Михаила Ивановича Алек­сандр Даргомыжский основательно познакомился, уже по партитурам, и с симфониями Бетховена, и с увертюрами Мендельсона, и со многими другими оркестровыми сочине­ниями выдающихся современников и старых мастеров.
За этими занятиями хозяин и гость нередко засижива­лись до глубокой ночи. И каждый раз молодой человек не уставал восхищаться меткостью и глубиной суждений стар­шего друга. Все служило Глинке предметом живого разговора о музыке: и стиль, и форма произведения, и развитие в нем музыкальных идей, и многоцветье красок оркестра...
Вот так, на опыте творений великих мастеров, стал по­стигать Александр Даргомыжский и музыкальную науку.
- А еще, - сказал однажды Глинка, порывшись в бума­гах,- вот тебе записи лекций ученого немца господина Дена, с которым занимался я, остановившись ненадолго в Берлине, прежде чем вернуться на родину. Возьми-ка да перепиши на досуге, - Глинка протянул Даргомыжскому несколько тетра­дей. - По ним, думаю, легко усвоишь многие хитрости кон­трапункта и прочие премудрости. А если неясно что будет - вместе разберемся.
То ли действительно нехитрой оказалась наука, уложен­ная в несколько тощих тетрадок, то ли удивительно просты и образны были пояснения Глинки, но, как тот и предпола­гал, Даргомыжский быстро овладел основами музыкальной науки.
Настало время перейти к изучению оркестровки. Руково­дясь советами Михаила Ивановича, Даргомыжский написал первые свои партитуры, инструментовав для оркестра форте­пианные партии ранних романсов. Эти работы заслужили одобрение Глинки.
Даргомыжский, однако, не слишком обольщается похва­лой. Сам он судит себя гораздо более строгой мерой, осо­бенно, теперь, когда ему приходится изо дня в день наблю­дать рождение партитуры «Ивана Сусанина». Оркестр Глин­ки - живой, прозрачный, красочный, оригинальный - вот это действительно образец, достойный быть мерилом для каж­дого композитора!
Молодой музыкант очень обрадовался, когда Глинка по­просил его помочь провести оркестровые репетиции «Ивана Сусанина». Помимо того, что Даргомыжский почитает Глин­ку и гениальное его произведение, какая же это школа для него самого!
Александр Сергеевич усердно ищет по городу лучших ор­кестрантов и с головой уходит в репетиции, посвящая им по­чти весь досуг. А записки от Михаила Ивановича летят одна за другой. Можно подумать, что тот минуты не может обой­тись без друга.
Александра Даргомыжского теперь и вовсе мало видно в кругу семьи. Сергей Николаевич не на шутку озадачен.
- Не чересчур ли, мой друг, увлекся ты чужими дела­ми? - говорит он сыну, случайно застав его дома. - Этак совсем недолго от своих занятий отстать. Давно что-то не вижу плодов твоего вдохновения. Ужели Глинка с его оперой вытеснил все другие интересы?
Какое заблуждение! Именно благодаря Михаилу Глинке, его музыке, его суждениям, яснее и глубже определились собственные интересы Даргомыжского.
И совсем неправ Сергей Николаевич, полагая, что сын ничего не творит. Как раз лишь недавно он сочинил несколь­ко вокальных пьес. И были эти пьесы отличны от всего, что написал он до сих пор. Пожалуй, впервые удалось ему на­щупать те нехоженые тропы, которые непременно выведут Александра Даргомыжского на путь музыкальной правды. Ведь под музыкальной правдой он понимает верность музы­ки натуре, жизни, слову. Так разве не таков музыкальный язык, на котором говорят в балладе Даргомыжского «Свадь­ба» ее герои, люди из народа? И разве не новое слово несет этот вдохновенный гимн красоте и силе свободного чувства, не скованного людскими предрассудками?
Может быть, именно потому и не спешит молодой музы­кант знакомить с новым произведением членов своей семьи, в особенности маменьку. Не сочтет ли та слишком дерзким выпад против общества и ханжеских его законов, на кото­рый отважился ее сын в содружестве с поэтом Алексеем Ти­мофеевым.
Да и сам этот поэт, к чьим стихам вдруг пристрастился Александр Даргомыжский, вряд ли пользуется доброй сла­вой у Марьи Борисовны и благонамеренных ее друзей. Не случайно у того и с цензурой вечные столкновения. Никак не могут цензоры смириться с тем, что в стихах Тимофеева много смелых идей, что часто в них прорывается негодование против рабства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35