- Что там ни толкуй космополитствующие аристократы, - горячо говорил Серов, - а сегодня, господа, мы с гордостью можем сказать: после гениальных опер Глинки перед нами вновь явилась подлинно русская опера на русский сюжет, и, заметьте, сюжет, созданный величайшим из русских поэтов. Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боевого критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, который с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слушают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Александр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Толстой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный заграничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ивановича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за границу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-либо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой потери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в последние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгласив себя поборниками его искусства. А теперь та же молодежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомышленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возглавить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музыкальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Стасов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяину дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаила Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечественной культуры. Разносторонне образованный человек, выдающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные народные начала, кто смело борется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Таким было для Стасова искусство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные времена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начертавшему на своем знамени девиз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музыкальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присоединились к Стасову, наделенному этим шутливым прозвищем, члены содружества передовых музыкантов Цезарь Антонович Кюи и Милий Алексеевич Балакирев.
На Балакирева, талантливейшего композитора, пианиста и дирижера, еще Глинка возлагал большие надежды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на огонек к Даргомыжскому эти музыканты.
А однажды следом за ними переступил порог гостиной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щегольском мундире, правда, с весьма скромными погонами прапорщика.
- Мусоргский Модест Петрович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хозяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжского, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых никогда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Степановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому остроумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее расположение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с годами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степанов. - Но наш сатирик не смущается духом и обличает уродства российской действительности со смелостью, право, достойной удивления. Недавно, например, в невинных с виду водевильных куплетах он решился посягнуть - страшно сказать - на священные устои самодержавия, сделав мишенью своих сатирических стрел, как ты думаешь, кого? - Символ
Российской империи - двуглавого орла! Чудом сочту, если ускользнут эти куплеты от бдительного ока цензуры. Но покуда цензура будет размышлять над этими куплетами, я тебя, Александр, по свойству, так и быть, познакомлю с ними, - и, понизив голос, Николай Александрович прочитал на память первую строфу:
Я нашел, друзья, нашел.
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол:
Виноват во всем гербовый
Двуязычный, двухголовый
Всероссийский наш орел!..
- Ну, как? Очень советую присмотреться к оригинальным стихам и к поэтическим переводам Курочкина. Мне кажется, изрядную найдешь в них для себя поживу, - заключил Степанов.
Но, пожалуй, его советы запоздали. Во-первых, Даргомыжский сам успел узнать и полюбить насмешливую, дерзкую музу поэта-демократа. А во-вторых, именно с этой-то музой и связаны, оказывается, близкие к завершению музыкальные пьесы Даргомыжского.
На рабочем столе Александра Сергеевича раскрыт многократно читанный и исчерканный его пометками томик «Песен Беранже» в вольных переводах Василия Курочкина, недавно выпущенный в свет. Знаменитый поэт Франции Пьер-Жан Беранже был известен Даргомыжскому задолго до того, как появился в Петербурге томик его песен, переведенных Курочкиным. Еще в детстве рассказывал воспитаннику о своем великом соотечественнике гувернер мсье Мажи.
- Знайте, мой друг, - нередко повторял он, - в этих песнях скрыта огромная взрывчатая сила!
А когда Александр Даргомыжский был в Париже, ему самому приводилось слышать в кофейнях и бистро песни Беранже, распевавшиеся парижскими блузниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35