И вот опять новая встреча с Пьером Беранже. Только те­перь любимый поэт французского народа предстал перед Даргомыжским в переводах русского поэта-демократа. Про­сто удивительно, как в этих переводах - или пересказах - Василия Курочкина совсем по-русски зазвучали беранжеровские песни. Словно метили их сатирические стрелы пря­мехонько в российскую действительность.
Не в русской ли жизни, исковерканной самодержавно-крепостническим строем, встречаются многие типы, о которых говорится в этих песнях? Вот, к примеру, маленький чинов­ник, всю свою жизнь вынужденный пресмыкаться и рабо­лепно гнуть спину перед начальством. А глядишь - не толь­ко спина, но и душа чиновника оказалась изуродованной. И нет уже для него ничего святого: ни чести, ни достоинства. За мелкую подачку все готов продать этот униженно полза­ющий, как червяк, ничтожный человечишка. Разве не встре­тишь в российских канцеляриях во множестве подобных «червяков»?
Именно таким увидел и услышал героя сатирических куплетов Курочкина - Беранже Александр Даргомыжский. От гоголевских типов, а более всего от подлинной натуры - вот когда благодарно вспомнились впечатления собственной чиновничьей службы! - отталкивался сочинитель, создавая музыкальную сатиру «Червяк».
Каждому, кто услышит комическую песню Даргомыжско­го, покажется хорошо знакомым этот лебезящий чиновник с угодливо «приседающей» походкой, с вкрадчиво-скромными, полными благоговейного трепета интонациями при каждом упоминании своего сиятельного благодетеля:
Ведь я червяк в сравненьи с ним,
В сравненьи с ним, лицом таким,
Его сиятельством самим!
Этот «смиренный» припев сопровождает каждый куплет песни. Но неизменно повторяясь, он с каждым разом приоб­ретает все более острую обличительную силу.
А если взглядеться в черты «Старого капрала», взятого Александром Даргомыжским со страниц все той же тетради «Песен Беранже» в переводах Курочкина? Рассказывает драматическая песня Даргомыжского будто про французско­го воина, который, не стерпев обиды от заносчивого молодого офицера, ответил ему дерзостью на дерзость и осужден за это на казнь. Старый капрал сам ведет своих товарищей по оружию выполнять смертный приговор:
В ногу, ребята, идите!
Полно, не вешать ружья!
Трубка со мной... Проводите
В отпуск последний меня!
Твердо чеканит шаг, отправляясь в последний свой путь, убеленный сединами служака. По пути вспоминает он боевые походы, и крепкую солдатскую дружбу, и родное селенье, где ждет его одинокая старуха... Горько расставаться с жизнью капралу. Но приказ есть приказ...
В ногу, ребята! Раз! Два! -
подбадривает соратников старый воин.
Чем больше вслушиваешься в его музыкальную речь - то широко льющуюся, душевную, полную затаенной нежности, то скупую и отрывистую, когда раздаются суровые слова команды, - тем явственнее начинает различаться под кап­ральским мундиром русский солдат с чисто русским строем разговорной речи. Словно бы с живой натуры списал его Александр Даргомыжский.
В самом деле: невыразимо тяжела и на войне и в мирном быту участь подневольного русского крестьянина, одетого в солдатскую шинель. Любой дворянин-крепостник, обряжен­ный в офицерский мундир, может безнаказанно издеваться над солдатом, раздавать направо и налево зуботычины и даже распоряжаться его жизнью. А как часто под грубым солдатским сукном бьется мужественное сердце простолю­дина.
Во время отгремевшей Крымской кампании весь мир стал свидетелем беспримерной доблести русских солдат. Этих без­вестных героев правдиво описал на страницах «Севастополь­ских рассказов» Лев Николаевич Толстой.
Может быть, и Александр Даргомыжский, создавая тра­гическую балладу о старом капрале на стихи Курочкина - Беранже, видел перед собою одного из таких солдат и думал при этом: что, кроме сочувствия к выведенному им в музыке «повседневному» герою и презрения к угнетателям, должна вызвать его песня? А раз так, то, значит, попадает песня прямо в цель.
Даргомыжский решился наконец показать новые пьесы, сначала, правда, в узком семейном кругу, сделав исключение лишь для Василия Курочкина. Когда Александр Сергеевич с чувством произнес музыкальный монолог старого капрала, даже насмешливый Николай Степанов невольно смахнул слезу.
Зато и он и Курочкин буквально за бока схватились, услышав «Червяка», с непередаваемым комизмом и злой иронией исполненного автором.
- Ну, дружище, распотешил своей сатирой! - хохотал Степанов. - Теперь не отстанем, покамест не завербуем тебя в нашу «Искру».
«Искрой» назывался новый иллюстрированный сатириче­ский журнал, который затеяли издавать Степанов вместе с Курочкиным.
- Не правда ли, Василий Степанович, Александр Серге­евич будет для журнала неоценимым вкладчиком?
- Еще бы! - живо подхватил Курочкин. - Борцу за му­зыкальную правду, к тому же владеющему столь острым са­тирическим пером, честь и место на наших страницах!
Даргомыжский охотно откликнулся на предложение со­трудничать в новом журнале, который передовая молодежь стала уважительно именовать защитницей справедливости и обличительницей зла.
На страницах «Искры» чуть ли не из номера в номер по­является теперь иллюстрированный карикатурами Николая Степанова острый музыкальный фельетон. То беспощадно бичует фельетонист чиновни­ков-бюрократов, лютых вра­гов передового отечественного искусства. То зло высмеивает отсталость и невежество вели­косветских италоманов или приверженцев поверхностно-бездумной салонной музыки.
Александр Сергеевич все больше входит во вкус своей новой деятельности.
Подобно дядюшке, Петру Борисовичу Козловскому, он тоже принимается за роман (сатирический, конечно!). Ес­ли когда-нибудь его закончит, непременно отдаст в «Искру». Он уже и заглавие приду­мал - «Исповедь либерала». Пусть почитают да устыдятся господа, именующие себя ли­бералами и кричащие о благе народа, а по существу - заяд­лые враги истинной демократии.
День ото дня крепнет дружба Александра Даргомыжско­го с «искровцами». По утрам в квартире у Степанова соби­раются главные члены редакции журнала - писатели, фель­етонисты, художники, поэты. Тут же обсуждают содержание будущего номера. Деятельно участвует во всем и Александр Сергеевич, а сам все пристальнее вслушивается в близкие его сердцу мотивы «искровской» поэзии...
Он был титулдрный советник,
Она - генеральская дочь.
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь...
Как-то раз на очередном собрании «искровцев» прочитал эти шуточные строки из своего нового стихотворения поэт Петр Вейнберг. Многие тогда от души посмеялись над бед­ным чиновником, так некстати влюбившимся в неровню. Смеялся и Александр Даргомыжский.
Но с того дня не выходит у него из головы незадачливый титулярный советник. Александр Сергеевич видит этого за­битого жизнью и нуждой чиновника. Слышит его голос, ти­хий, несмелый. До того отчетливо видит и слышит, будто сам титулярный советник сидит перед ним. Может быть, по­чудилось Даргомыжскому, что именно таким голосом должен заговорить в музыке Акакий Акакиевич из гоголев­ской «Шинели» или титуляр­ный советник Поприщин, ге­рой «Записок сумасшедшего».
Вот еще один «повседнев­ный» человек из городских низов появился в галерее са­тирических музыкальных портретов Александра Дарго­мыжского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35