И перед читателем мгновенно блекнут пышные декорации, которые прикрывают пустоту, лицемерие и алчность тех, кто правит судьбами Франции.
Даргомыжского так и подмывает описать все это в пись­мах на родину. Александр Сергеевич уже взялся было за пе­ро, но тотчас возник перед глазами призрак русского цензо­ра. Нечего и думать, что подобное письмо дойдет по назна­чению. Но он перехитрит бдительных царских чиновников. Для отвода глаз он, как бы между прочим, объявит в пись­ме, будто совсем не интересуется политикой, а потому, мол, читает в кофейнях только юмористические журналы да лист­ки и, кстати, приведет их названия. Едва ли разберется в них русская цензура. А родным, особенно отцу, будет ясно, что за литературу усердно изучает в Париже Александр Дарго­мыжский. Если же не все поймет Сергей Николаевич, авось, объяснит ему мсье Мажи, бывший Сашин гувернер, до сих пор поддерживающий дружеские отношения с семьей Дарго­мыжских. Но если бы и озадачился Сергей Николаевич при­страстием сына к каким-то французским листкам и карика­турам, сын скрывать не станет: все его симпатии - на сто­роне народа.
А путешественника, как явствует из дальнейших писем, занимают вещи, казалось, вовсе не относящиеся к целям его поездки. К чему бы ему, например, судебные процессы? Но чуть не всякий день молодой музыкант с неослабным инте­ресом слушает уголовные дела.
О, как захватывают его все эти житейские драмы! Ни один роман, повествующий о вымышленном событии, не идет в сравнение с происшествием, где действуют живые лица и обнажается неприглядная изнанка жизни.
- Быть всего этого свидетелем, следить за развитием и раскрытием дела для меня занимательнее всего на свете! - признается в письмах Александр Сергеевич. Ибо подлинная жизнь, со всей подчас жестокой правдой, иными словами, жизнь в натуре, всегда будет притягивать к себе его внима­ние.
Даргомыжский охотно бы поведал в письмах на родину еще и о политических процессах, которые посещает с не мень­шим усердием. Не далее как на днях слушал он дело из­вестного литератора, обвинявшегося в печатном оскорблении короля Людовика-Филиппа и королевской фамилии.
Но тут Александр Сергеевич даже не подумал взяться за перо: коснись в письме он этой щекотливой темы, никакими хитростями ему не удастся провести цензуру.
А как же обстоит в Париже дело с музыкой? Что посмотрел и услышал Даргомыжский в прославленных парижских театрах?
Разумеется, он посещает театры и концерты каждый ве­чер. Только все еще медлит отправиться по заветному адре­су, который крепко держит в памяти. Туда не пойдешь со скороспелыми выводами. Раньше надо как следует разоб­раться в своих впечатлениях, прежде чем представить их взыскательному судье. Тем более, что Глинка, живущий в Париже несколько месяцев, конечно, давно все примечатель­ное переслушал, пересмотрел и со свойственной ему прони­цательностью оценил...
- Не сердись, Михаил Иванович, что задержался с посе­щением. Но нельзя же было предстать перед тобою малосве­дущим гостем Парижа. Вот и наказал сам себя. Так что не суди строго за отсрочку.
А Глинка не может скрыть радости. Усадил дорогого го­стя в удобное кресло. Радушно потчует разными яствами.
- Ну, рассказывай обо всем в подробностях и по по­рядку.
И начал Александр Сергеевич с того, что перед приездом в Париж он останавливался в Берлине. Потом подольше за­держался в Брюсселе, где познакомился со многими серьез­ными музыкантами. Вручил им изданное в Петербурге соб­рание своих романсов и инструментальных пьес.
- Представь, Михаил Иванович, весьма одобрили и да­же рецензии обо мне печатали.
- Чему ж тут удивляться? Так по заслугам и должно было быть.
- Однако же, когда читал я эти рецензии, все мне чуди­лось между строк какое-то недоумение: вот, мол, в полуди­кой, варварской России, оказывается, есть не только талан­ты божьей милостью, но и ученые музыканты.
- Это у них от неведения: никто по-настоящему не знает России. А иные, по самомнению, и знать не хотят. Впрочем, тут и мы повинны: на европейскую ученость оглядываемся, а сами под спудом свое искусство держим. Давно бы пора Европу с русской музыкой познакомить. Да где, с другой стороны, найдешь просвещенного импресарио?.. Однако это уже вопрос особый. А сейчас рассказывай, каковы показа­лись тебе, Александр Сергеевич, парижские зрелища? - Ми­хаил Глинка испытующе смотрит на друга.
- Не сочти меня, Михаил Иванович, брюзгой, но мнение мое о здешних музыкальных театрах не слишком лестно. Ра­зумею, конечно, не оркестрантов и не певцов, из которых многие выше всяких похвал. А вот оперный репертуар...- Даргомыжский развел руками.
- Ты говоришь об италь­янской или французской опе­ре?
- О той и о другой. Что до итальянцев, скажу откро­венно: их оперы, к примеру, слышанные мною создания Доницетти, показались мне на одно лицо. Точь-в-точь, как монеты или медали, отчека­ненные по единой форме.
- А чем не угодили тебе французы? Помнится, - Глин­ка лукаво прищурился, - еще в недавние годы один мой приятель до небес превозно­сил творения Мейербера!
- Я по-прежнему отдаю должное уму и изобретатель­ности Мейербера. Однако не могу одобрить его страсти к пышным сценам, рассчитан­ным на внешний эффект и весьма далеким от натуры.
- Ну, коли так, то у нас не будет спора.
- Но если договаривать до конца, - разгорячился Дар­гомыжский,- то скажу: мне все кажется, что нынешняя опе­ра Франции похожа на обломки некогда прекрасного храма, пришедшего в запустение. И несет от этих развален затхло­стью и пылью. А жизнь, далеко уйдя вперед, предъявляет к опере новые требования...
И пошел долгий разговор, будто сошлись друзья не в Па­риже, а в родном Петербурге.
Может быть, и на собственную «Эсмеральду» автор, воз­мужав, начал смотреть другими глазами. Во всяком случае, кое-какие грехи, свойственные романтической опере, здесь, в Париже, где все еще она царит, стали яснее самому Дарго­мыжскому.
А все ж неравнодушен сочинитель к своему детищу, к плачевной его судьбе. Бродит по Парижу Александр Сер­геевич, и многое напоминает об Эсмеральде. Вот улицы и площади, где беспечно кружилась под звуки бубна юная цы­ганка. А вот какое-то старинное здание с зарешеченными ок­нами. Может быть, это темница, в которой она томилась?..
А оторвешься от видений да оглянешься вокруг - все, конечно, изменилось в Париже за долгие века. У нынешних правителей Франции один кумир - деньги.
- Здесь, в Париже, асе продается и все покупается! - говорил на днях в одном знакомом Даргомыжскому доме тучный мужчина, оказавшийся блестящим рассказчиком.
- Кто это? - заинтересовался Александр Сергеевич.
- Господин Оноре Бальзак, - ответили ему.
Знакомства Даргомыжского расширялись. Однако боль­ше всего хотелось ему встретиться с Виктором Гюго. Случай вскоре представился. Но знаменитый писатель недавно пере­жил страшное несчастье: его единственная дочь и ее супруг утонули в Сене. Потрясенный отец замкнулся в своем горе. Правда, он нашел в себе силы, чтобы принять русского го­стя. Виктор Гюго охотно запечатлел в его альбоме свой ав­тограф. А серьезный разговор не состоялся. Писатель не за­интересовался русской «Эсмеральдой». Может быть, и сама Эсмеральда уже стала для Гюго далеким прошлым...
Столица Франции готовилась к встрече Нового года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35