...И вот уж слышится дробный стук чьих-то каблучков. Ближе, ближе... Будто не терпится бойким украинским див­чинам пуститься с парубками в пляс под звуки родного ка­зачка. Когда-то давно на нехитрый его мотив маленький Са­ша Даргомыжский сочинил для фортепиано одну из первых своих пьесок. Теперь неузнаваемо расцветился, заиграл пест­рыми красками у Даргомыжского этот народный танец в ост­роумной, затейливо-курьезной симфонической фантазии, где мастерски использованы и трогательно-лирическая мелодия украинской песни Глинки «Гуде витер», и сам лихой казачок.
А рядом с «Малороссийским казачком» на рояле у Алек­сандра Сергеевича еще одна незадолго до «Казачка» написанная симфоническая парти­тура - скерцо-фантазия «Баба-Яга», или «С Волги nach Riga».
- Какое смешное и стран­ное название! - удивленно воскликнула Надя Пургольд, когда Даргомыжский предло­жил ей разыграть скерцо в че­тыре руки.
- А содержание еще за­бавнее! - рассмеялся Алек­сандр Сергеевич. - Ведь фан­тазия моя - музыкальная шут­ка, да еще на сказочный сю­жет. А в сказках, сами знаете, Надюша, каких только не бы­вает смешных чудес!
И правда, без улыбки не­возможно слушать эту симфо­ническую пьесу. Начинается она вполне серьезно: раздольной, мужественно-величавой те­мой «Вниз по матушке по Волге». Но к концу первой части что-то таинственное, страшноватое вторгается в неторопли­вую мелодию русской народной песни. Чья это неуклюжая поступь? То прилетела в своей ступе уродливая Баба-Яга. Но не сидится вздорной колдунье на широких волжских бе­регах. Оглянулась окрест себя: куда бы теперь податься? И ведь взбредет в голову этакая несуразица: дай-ка, думает, полечу в город Ригу! Взгромоздилась в ступу и, как беше­ная, поскакала под преображенный композитором мотив на­родной песни «Укажи мне, мати, как белый лен стлати». Так и летела Баба-Яга, покуда не приземлилась на узких, акку­ратных рижских улочках. Прислушалась: что за песни здесь поют? А здесь живут совсем другие песни. Возможно, и не по нраву показалась Бабе-Яге наивная, простодушная немецкая песенка про какую-то Анну-Марию, да ничего не поделаешь. Пришлось сердитой старухе слушать ее до тех пор, пока не отзвучали последние такты симфонической шутки.
- Браво, Александр Сергеевич! - смеялись слушате­ли. - Никому до вас не удавалось так смело вводить в ор­кестровую музыку комический элемент!
- Погодите, то ли будет впереди! - отшучивался Дарго­мыжский.
Разыгравшаяся фантазия неудержимо влекла музыкан­та к новым опытам в том же духе.
Из года в год он и отец, вместе с семействами Степа­новых и Пургольдов, проводи­ли лето под Петербургом, в Мурине. Как в городе, так и в деревне музыка не умолкала ни на минуту. Только закон­чит Александр Сергеевич свою работу, как сразу же усадит за фортепиано Наденьку иг­рать с ним в четыре руки или заставит петь новые романсы Александру Николаевну, - так теперь по-взрослому величали старшую сестру, двадцатилет­нюю Сашу Пургольд.
Как-то раз Сашенька на­пела Даргомыжскому услы­шанную ею от местных жителей финскую народную песню.
- Может быть, для чего-нибудь пригодится она вам, Александр Сергеевич?
- Еще как пригодится!
Буквально на днях здесь же, в Мурине, привелось ему самому наблюдать пляску финнов, или, как называли их еще, чухонцев. И до того пленился он непередаваемым юмором этого колоритного зрелища, что тут же захотел написать новую симфоническую пьесу - «Чухонскую фантазию».
Как же кстати пришлась финская песня, напетая Са­шенькой Пургольд. Немного времени спустя «Чухонская фантазия» была вчерне закончена композитором.
- Хотите знать, что в ней происходит? - улыбаясь, спро­сил друзей Александр Сергеевич. И страница за страницей стал показывать и пояснять, как, собравшись на праздник, медлительные финны затягивают одну из своих бесконечных, заунывных песен, потом, развеселившись, пускаются в пляс, сперва медленный, степенно-важный, потом все более задор­ный и удалой...
- Как досадно, что эта пьеса такая маленькая! - с не­вольным сожалением вырвалось у Наденьки.
- Мал золотник, да дорог! - быстро возразил один из слушателей.
Он так и впился в Александра Сергеевича, когда тот играл наброски к «Чухонской фантазии». То был приведен­ный Стасовым и его единомышленниками новый член содру­жества молодых русских музыкантов, ученый-химик и выда­ющийся по дарованию композитор Александр Порфирьевич Бородин.
- Ваша будущая фантазия, - горячо продолжал Алек­сандр Порфирьевич, - блещет таким неподдельным юмором и комизмом, столько в ней небывалых музыкальных курье­зов и эффектов, поражающих свежестью и новизной, что, несмотря на малый ее объем, русские музыканты всегда бу­дут находить в ней богатейший материал для изучения!
Но только ли русские музыканты оценят новизну худо­жественных средств, которые Даргомыжский применил в оркестровых пьесах? Не проявят ли к ним интерес и серь­езные знатоки в Западной Европе? О путешествии туда все больше подумывает в последнее время Александр Сергеевич.
- Опять за границу собрался? - опросил сына Сергей Николаевич. - Ко времени ли затеял поездку, когда в теат­ре дирекция надумала возобновить «Русалку»?
- Ничего хорошего ни для себя, ни для оперы моей от этого возобновления не жду, - махнул рукой Александр Сер­геевич.- А путешествие мое ничему не помешает: я уже со многими новыми актерами их партии вчерне успел пригото­вить и к нужному сроку сам вернусь. А вам, любезный ба­тюшка, чтоб не скучали, стану описывать в письмах заграничные свои впечатления.
Отец промолчал. Вряд ли доведется ему читать сыновние заграничные письма. Совсем одряхлел Сергей Николаевич. Должно быть, старость и болезни взяли наконец свое. Пред­чувствия не обманули старика. В один из апрельских дней 1864 года на кладбище, где покоились многие безвременно умершие члены семейства Даргомыжских, прибавилась све­жая могила. Никогда еще не чувствовал себя таким осироте­лым Александр Даргомыжский. Как много значил в его жиз­ни отец. Кто, хотя бы отчасти, может заменить его теперь?
Вечером, бродя по опустевшей квартире, Александр Сер­геевич подошел к конторке. Вынул чистый лист бумаги и, повинуясь безотчетному порыву, быстро набросал несколько строк: «Я только Вам пишу эти немногие слова, чтобы сооб­щить о моем большом горе, Вам первому, так как на этом свете после моего отца Вы имеете больше всего прав на са­мое искреннее мое внимание и любовь». Вложил почтовый лист в конверт и надписал адрес. Письмо было адресовано в Москву. Там доживал последние свои годы бывший воспита­тель и старший друг Александра Сергеевича мсье Мажи.
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
В Петербургском театре, после почти десятилетнего пере­рыва, готовились к возобновлению «Русалки».
Репетиции шли полным ходом, когда Александр Серге­евич Даргомыжский, завершив второе путешествие по Евро­пе, вернулся в Петербург. Артисты встретили любимого ком­позитора восторженно. Театральное начальство - с плохо скрытым холодком.
Даже слава, которую он стяжал за пределами отечества своими сочинениями, была бессильна растопить этот холо­док. А ведь на все лады пели за границей хвалу автору «Ру­салки», славили новизну и свежесть его музыкальных идей. Критики печатно признавали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35