Нет, чтобы поставить дома на возвышенности и наслаждаться не только красивым пейзажем, который открывается с вершины холма, но и сухим воздухом. А ведь, следуя вековечному обычаю жить в болотистой местности, они, как и их предки, срубили свои дома также на болоте. Вот что значат привычки, образующие этнос!
В лагере я близко сошелся с Потаповым с математического факультета. С ним вдвоем мы и возвращались в Ленинград. Помню, настроение у нас в тот день было распрекрасное. Добрались на катере до какой-то железнодорожной станции. Купили билеты и поскольку времени до прихода поезда было еще предостаточно, то зашли перекусить в пристанционную забегаловку. Сидим, обедаем и потягиваем пиво. К нашему столику подошел лысый старикашка. Кости и желтая кожа. “Нищий” - подумал я. Предложили ему кружку пива. Сидим втроем. Вдруг он спрашивает: “Как вы думаете, ребята, сколько мне лет?” Мы с приятелем переглянулись. Я не сомневался, что бродяге лет шестьдесят, если не больше. Эту цифру и назвал. Он как-то криво усмехнулся и говорит: “Да не гадайте. Мне недавно тридцать стукнуло.” Мы вытаращили глаза, конечно же, не поверив ему. Он это почувствовал и после непродолжительной паузы поведал свою нехитрую историю:
- Меня взяли в трамвае, когда я ехал на работу. Брякнул недозволенное. Словом, что три шкуры с нас, работяг, дерут без зазрения совести. Вот и оказался я в лагере близ Архангельска на лесозаготовках. И вот итог, в буквальном смысле, налицо. Ни волос, ни зубов, ни здоровья. Ничего. Да и в Питер, хотя из лагеря освобожден, не пускают. Вот и перебиваюсь с грехом пополам в этих краях.
Мы, естественно, ничего подобного до сих пор не слыхали. Эта дикая, по нашим понятиям, история показалась нам совершенно невероятной. До чего же мы были тогда наивными!
Наш собеседник, допив пиво, вновь зашамкал:
- Вы на меня, ребята, не обижайтесь. Вы - еще желторотые птенцы. Из вас, как из мягкой глины, можно лепить все, что угодно…
Заканчивался август 1955 года. Возвращались в Питер, совершенно подавленные этой случайной встречей с зэком. Его рассказ нас ошеломил и, как заноза, крепко засел в наших душах. С этого, собственно, и началось мое знакомство со сталинщиной.
Позже, знакомясь с ленинградцами, я подобных исповедей выслушал великое множество. Но этот эпизод образовал первую трещину в моем миропонимании, сформированной школой и комсомолом.
Как же так? В нашей великой стране Советов должно быть все прекрасно. Еще два года назад я оплакивал смерть Сталина. Будучи комсомольским вожаком в школе, участвуя в районных и городских конференциях, я жил кипучей жизнью. Да и в университет поступил изучать политэкономию, чтобы строить коммунизм. И вдруг такое!
Но сомнений быть не могло, ведь молодой старик из Приозерья говорил чистую правду. Не поверить его незатейливому рассказу о загубленной жизни было невозможно.
В сентябре начались регулярные занятия. Я набросился на книги. В моем распоряжении оказались богатейшие фонды общеуниверситетской и факультетской библиотек. Тонкие брошюры по политэкономии тех времен меня мало интересовали. Классиков марксизма мы, конечно же, изучали основательно. От нас требовалось составление подробных конспектов. Но меня интересовали и другие книги, на которые ссылались Маркс и Энгельс в своих произведениях. Рикардо, Смит, Гегель, Фейербах, Морган. Но не только они, но и Гомер в прерасном переводе Жуковского, Библия и т.д.
Вскоре я обнаружил, что уровень преподавания основного предмета - политической экономии - меня и многих из нас совершенно не устраивает. Чистейшей воды талмудистика, годами отработанные шаблоны, словом, мертвячина.
Конечно, были и замечательные преподаватели: по бухгалтерскому учету, по истории народного хозяйства, почвоведению и другим дисциплинам. Но, к сожалению, не по политэкономии.
Мы пытались протестовать. Например, курс политэкономии социализма вел один старейший преподаватель, однако, его потенциала хватало лишь на 20-25 минут двухчасовой лекции. А остальное время каждый из нас делал в аудитории все, что хотел. Кто читал, кто играл в карты, кто флиртовал. Но уходить из аудитории категорически запрещалось. Мы обратились в деканат с просьбой заменить преподавателя. Но, увы! Безрезультатно. Сработала система круговой поруки. Совершенно некомпетентный преподаватель был и по научному коммунизму. Когда в аудитории уже никто его не слушал, то он выходил из себя и начинал читать нам мораль о том, какие же мы испорченные и плохие. Разошедшись в своем обвинительном экстазе, он одной девушке сказал, что та приходит в университет без трусиков. Такого издевательства мы уже стерпеть не могли и делегация от нашего курса во главе со старостой Володей Бубновым отправилась в деканат. Поведение этого преподавателя все-таки сочли несовместимым с его обязанностями просвещения молодых людей в коммунистическом духе и его вскоре заменили на другого (думаю, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что распоясывшийся преподаватель был с другой кафедры).
В те времена и речи не могло быть о свободном посещении лекций и семинаров. Так что выбора у нас не было.
Оставалось полагаться на собственные силы и друзей-единомышленников. К счастью, в нашей группе учились Владимир Александрович Бубнов и Марат Иванович Качалкин. Володя --потомственный ленинградец, переживший блокаду, на 10 лет старше меня. Марат, с кем мы вместе жили в снимаемой на Васильевском острове комнате, - мой одноклассник, испытавший в раннем детстве ужасы немецкого концлагеря. Нас троих спаяла тяга к философии и политэкономии. Мы часами напролет обсуждали спорные проблемы. Дискуссионные баталии были поистине захватывающими и, я бы сказал, весьма плодотворными. Этому способствовало не только страстное стремление каждого из нас к поиску истины, но и различия темпераментов, жизненного опыта, а также склада ума.
Читая, думая, споря, каждый из нас постепенно вырабатывал свое понимание политэкономических и философских проблем. И оно, разумеется, с каждым днем все больше и больше отдалялось от официальной науки.
Через год, в 1956 году, мы вместе с Владимиром Бубновым пришли к выводу, что всем общественно-историческим формациям (первобытная община, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм) свойственны общие закономерности и существенные признаки. И, следовательно, необходима выработка целостного аппарата общей теории политической экономии. И мы начали его создавать. Если открыть 3-й том энциклопедии “Политическая экономия”, изданного в 1979 году, т.е двадцать с лишним лет спустя, то можно в ней прочитать следующее: “О необходимости создания П.Э. в широком смысле впервые писал Энгельс в “Анти-Дюринге”, подчеркивая, что такая наука еще только должна быть создана (см. К.Маркс и Ф.Энгельс, Соч. 2 изд. т.20, с.153-154) П.э. в широком смысле является не суммой П.э., изучающих каждый исторически определ. способ произ-ва в отдельности, а единой целостной наукой.” (с. 280 цит. изд.) Вроде все верно, только с двумя оговорками. Во-первых, как там же написано, “не существует отдельно П.э. в широком смысле наряду с П.э исторически определ. способов производства.” Во-вторых, общая теория политэкономии авторами робко называется политэкономией “в широком смысле”, хотя тут же пишется об единой целостной науке, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
В лагере я близко сошелся с Потаповым с математического факультета. С ним вдвоем мы и возвращались в Ленинград. Помню, настроение у нас в тот день было распрекрасное. Добрались на катере до какой-то железнодорожной станции. Купили билеты и поскольку времени до прихода поезда было еще предостаточно, то зашли перекусить в пристанционную забегаловку. Сидим, обедаем и потягиваем пиво. К нашему столику подошел лысый старикашка. Кости и желтая кожа. “Нищий” - подумал я. Предложили ему кружку пива. Сидим втроем. Вдруг он спрашивает: “Как вы думаете, ребята, сколько мне лет?” Мы с приятелем переглянулись. Я не сомневался, что бродяге лет шестьдесят, если не больше. Эту цифру и назвал. Он как-то криво усмехнулся и говорит: “Да не гадайте. Мне недавно тридцать стукнуло.” Мы вытаращили глаза, конечно же, не поверив ему. Он это почувствовал и после непродолжительной паузы поведал свою нехитрую историю:
- Меня взяли в трамвае, когда я ехал на работу. Брякнул недозволенное. Словом, что три шкуры с нас, работяг, дерут без зазрения совести. Вот и оказался я в лагере близ Архангельска на лесозаготовках. И вот итог, в буквальном смысле, налицо. Ни волос, ни зубов, ни здоровья. Ничего. Да и в Питер, хотя из лагеря освобожден, не пускают. Вот и перебиваюсь с грехом пополам в этих краях.
Мы, естественно, ничего подобного до сих пор не слыхали. Эта дикая, по нашим понятиям, история показалась нам совершенно невероятной. До чего же мы были тогда наивными!
Наш собеседник, допив пиво, вновь зашамкал:
- Вы на меня, ребята, не обижайтесь. Вы - еще желторотые птенцы. Из вас, как из мягкой глины, можно лепить все, что угодно…
Заканчивался август 1955 года. Возвращались в Питер, совершенно подавленные этой случайной встречей с зэком. Его рассказ нас ошеломил и, как заноза, крепко засел в наших душах. С этого, собственно, и началось мое знакомство со сталинщиной.
Позже, знакомясь с ленинградцами, я подобных исповедей выслушал великое множество. Но этот эпизод образовал первую трещину в моем миропонимании, сформированной школой и комсомолом.
Как же так? В нашей великой стране Советов должно быть все прекрасно. Еще два года назад я оплакивал смерть Сталина. Будучи комсомольским вожаком в школе, участвуя в районных и городских конференциях, я жил кипучей жизнью. Да и в университет поступил изучать политэкономию, чтобы строить коммунизм. И вдруг такое!
Но сомнений быть не могло, ведь молодой старик из Приозерья говорил чистую правду. Не поверить его незатейливому рассказу о загубленной жизни было невозможно.
В сентябре начались регулярные занятия. Я набросился на книги. В моем распоряжении оказались богатейшие фонды общеуниверситетской и факультетской библиотек. Тонкие брошюры по политэкономии тех времен меня мало интересовали. Классиков марксизма мы, конечно же, изучали основательно. От нас требовалось составление подробных конспектов. Но меня интересовали и другие книги, на которые ссылались Маркс и Энгельс в своих произведениях. Рикардо, Смит, Гегель, Фейербах, Морган. Но не только они, но и Гомер в прерасном переводе Жуковского, Библия и т.д.
Вскоре я обнаружил, что уровень преподавания основного предмета - политической экономии - меня и многих из нас совершенно не устраивает. Чистейшей воды талмудистика, годами отработанные шаблоны, словом, мертвячина.
Конечно, были и замечательные преподаватели: по бухгалтерскому учету, по истории народного хозяйства, почвоведению и другим дисциплинам. Но, к сожалению, не по политэкономии.
Мы пытались протестовать. Например, курс политэкономии социализма вел один старейший преподаватель, однако, его потенциала хватало лишь на 20-25 минут двухчасовой лекции. А остальное время каждый из нас делал в аудитории все, что хотел. Кто читал, кто играл в карты, кто флиртовал. Но уходить из аудитории категорически запрещалось. Мы обратились в деканат с просьбой заменить преподавателя. Но, увы! Безрезультатно. Сработала система круговой поруки. Совершенно некомпетентный преподаватель был и по научному коммунизму. Когда в аудитории уже никто его не слушал, то он выходил из себя и начинал читать нам мораль о том, какие же мы испорченные и плохие. Разошедшись в своем обвинительном экстазе, он одной девушке сказал, что та приходит в университет без трусиков. Такого издевательства мы уже стерпеть не могли и делегация от нашего курса во главе со старостой Володей Бубновым отправилась в деканат. Поведение этого преподавателя все-таки сочли несовместимым с его обязанностями просвещения молодых людей в коммунистическом духе и его вскоре заменили на другого (думаю, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что распоясывшийся преподаватель был с другой кафедры).
В те времена и речи не могло быть о свободном посещении лекций и семинаров. Так что выбора у нас не было.
Оставалось полагаться на собственные силы и друзей-единомышленников. К счастью, в нашей группе учились Владимир Александрович Бубнов и Марат Иванович Качалкин. Володя --потомственный ленинградец, переживший блокаду, на 10 лет старше меня. Марат, с кем мы вместе жили в снимаемой на Васильевском острове комнате, - мой одноклассник, испытавший в раннем детстве ужасы немецкого концлагеря. Нас троих спаяла тяга к философии и политэкономии. Мы часами напролет обсуждали спорные проблемы. Дискуссионные баталии были поистине захватывающими и, я бы сказал, весьма плодотворными. Этому способствовало не только страстное стремление каждого из нас к поиску истины, но и различия темпераментов, жизненного опыта, а также склада ума.
Читая, думая, споря, каждый из нас постепенно вырабатывал свое понимание политэкономических и философских проблем. И оно, разумеется, с каждым днем все больше и больше отдалялось от официальной науки.
Через год, в 1956 году, мы вместе с Владимиром Бубновым пришли к выводу, что всем общественно-историческим формациям (первобытная община, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм) свойственны общие закономерности и существенные признаки. И, следовательно, необходима выработка целостного аппарата общей теории политической экономии. И мы начали его создавать. Если открыть 3-й том энциклопедии “Политическая экономия”, изданного в 1979 году, т.е двадцать с лишним лет спустя, то можно в ней прочитать следующее: “О необходимости создания П.Э. в широком смысле впервые писал Энгельс в “Анти-Дюринге”, подчеркивая, что такая наука еще только должна быть создана (см. К.Маркс и Ф.Энгельс, Соч. 2 изд. т.20, с.153-154) П.э. в широком смысле является не суммой П.э., изучающих каждый исторически определ. способ произ-ва в отдельности, а единой целостной наукой.” (с. 280 цит. изд.) Вроде все верно, только с двумя оговорками. Во-первых, как там же написано, “не существует отдельно П.э. в широком смысле наряду с П.э исторически определ. способов производства.” Во-вторых, общая теория политэкономии авторами робко называется политэкономией “в широком смысле”, хотя тут же пишется об единой целостной науке, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44